Мысли вслух на Рим 6:3-11

«Бывает, что после долгой, мучительной болезни умирает человек; и гроб его стоит в церкви, и, взирая на него, мы проникаемся таким чувством покоя и радости: прошли мучительные дни, прошло страдание, прошел предсмертный ужас, прошло постепенное удаление от ближних, когда час за часом человек чувствует, что он уходит и что остаются за ним на земле любимые. <...> Бывает, стоим мы у постели только что умершего человека, и в комнате чувствуется, будто воцарился уже не земной мир – мир вечный, тот мир, о котором Христос сказал, что Он оставляет Свой мир, такой мир, какого земля не дает... И так мы стоим у гроба Господня. Прошли страшные страстные дни и часы; плотью, которой страдал Христос, Он теперь почил; душою, сияющей славой Божества, Он сошел во ад и тьму его рассеял, и положил конец той страшной богооставленности, которую смерть представляла собой до Его сошествия в ее недра. Действительно, мы находимся в тишине преблагословенной субботы, когда Господь почил от трудов Своих. <...> Вот почему так тиха литургия этой Великой Субботы…» (Антоний митрополит Сурожский)

Самый страшный и пустой день — Великая Суббота, когда Спаситель мира покоится в гробе, и дом наш оставлен нам пуст. Но вот что говорит в этот день наше богослужение:

«Нынешний день таинственно прообразовал великий Моисей, говоря: »И благословил Бог седьмой день«; ведь это — благословенная Суббота, это — день покоя, когда почил от всех дел Своих Единородный Сын Божий, по замыслу Своему в смерти плотью субботствуя; и к бытию вновь возвратившись воскресением, даровал нам жизнь вечную, Единый Благой и Человеколюбец».

«Да молчит всякая плоть человеческая, и да стоит со страхом и трепетом, не помышляя ни о чем земном; ибо Царь царствующих и Господь господствующих приходит, чтобы быть закланным и дать Себя в пищу верным. Пред Ним шествуют хоры ангелов со всеми началами и властями, многоочитыми херувимами и шестикрылыми серафимами, покрывая лица и воспевая песнь: Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя».

Страстная суббота — единственный день в году, для которого вообще нет храмового богослужения. Как мы помним, вчера не совершалось таинство Евхаристии, но была служба Страстей Господних. Сегодня богослужения просто нет. Дарохранительница открыта. Бог умер, Его там нет. Страстная суббота — день молчания.

Но вечером начнётся Пасхальная литургия. Все указанные на сегодня чтения — уже пасхальные. И Страстная суббота — таинственное время, когда совершается победа над смертью, момент перехода от смерти в жизнь. Как сказано в древней проповеди на Страстную субботу: «Великая тишина накрыла землю, великая тишина и пустота. Тишина великая, ибо Царь почил. Земля убоялась и утихла, ибо Бог почил в теле человеческом, дабы разбудить спящих от века. Бог умер в теле и разрушил Ад. Сон смерти Моей выводит тебя из сна Ада. Встань, пойдём отсюда! Некогда сатана вывел тебя из райской земли, а ныне Я ввожу тебя уже не в рай, но на трон небесный. Нет тебе доступа к древу жизни, но Я, Сама Жизнь, отдаю Себя тебе»... Умирая со Христом, мы обретаем Его жизнь.

Говоря о духовной жизни христиан, Павел говорит: все мы, омывшиеся («крестившиеся») в Иисуса Христа, омылись Его смертью. Что же он имеет в виду? Если бы христианство было просто новой религией, понять слова апостола было бы несложно: ведь в истории многих движений, и в том числе движений религиозных, бывало так, что смерть основателя давала движению, ради которого он отдал жизнь, мощный толчок, за которым следовал взрывной рост. Но ведь христианство — не новая религия, а новая жизнь, жизнь в том Царстве, которое Спаситель принёс в мир. И, входя в Церковь, мы омываемся не только водой, но и дыханием этого Царства, дыханием той любви Божией, без которого ни о какой новой жизни говорить не приходится.

Как же связана крестная смерть Спасителя с омовением, вводящим нас в новую жизнь? Самый простой ответ: Иисус принял смерть добровольно ради того, чтобы Царство вошло в мир до конца и в полноте. Откажись Он от Своей миссии, не доведи её до конца (а такое принципиально было возможно, ведь Иисус во время Своего земного служения был так же свободен, как любой из нас, и свободен ещё в бесконечно большей мере: ведь грех не имеет над Ним власти), — и Царства в нашем мире не было бы, оно бы так к нам и не приблизилось. Его земной путь, пройденный Им до конца, до креста — это и есть та дверь, которая открывает нам Царство.

Но есть и другое: наша собственная жизнь в Царстве. Жизнь, которую мы, если мы действительно христиане, разделяем с Ним и с Его (а через Него и нашим) небесным Отцом. И жизнь эта, так же, как и жизнь Самого Христа, должна целиком принадлежать Царству. А ведь тогда нам неизбежно придётся стать чужими для сил того зла, в котором, по слову Евангелия, лежит мир. В пределе жизнь Царства и есть смерть того зла, в котором лежит мир. А для мира это означает смерть того, кто живёт жизнью Царства. Смерть потому, что мир, лежащий во зле, следует на поводу у зла, в котором лежит. И стремится убить, уничтожить носителей Царства. Так же, как стремился он уничтожить Мессию, принесшего Царство в мир.

Павел говорит нам: действие Божьей благодати особенно заметно на фоне человеческого греха. Так что же, надо выявить в себе свою греховность как можно больше, дать греху проявиться во всей полноте с тем, чтобы и действие благодати усилилось? Разумеется, нет. Апостол прекрасно понимает, что это не путь. Христианский путь иной, и связан он с той динамикой духовной жизни человека, которая возникает при встрече Божьей силы и Божьей любви с человеческим грехом. Грех и Божья благодать несовместимы.

Но до полного преображения, полного качественного изменения человеческой природы они неизбежно будут сосуществовать в одном и том же человеке. Однако соединиться они не могут, так же, как не могут сосуществовать в одном и том же духовном пространстве. Там, где Царство, где благодать, где Божья сила и Божья любовь, там нет места греху, а там, где грех, нет места Богу. И в дохристианские времена путь праведности был жизнью в Божьем присутствии вопреки собственной греховности.

Но тогда Божье присутствие ещё не было явлено миру в такой полноте, не оставляющей места греху, какая свойственна Царству. Теперь праведность Царства и грех несовместимы вообще. Или одно, или другое. Иисус неизбежно должен был умереть потому, что мир в его наличном состоянии не вмещает принесённого Им Царства во всей полноте. А существование в мире греха стало для Него смертью именно потому, что Его жизнь и грех несовместимы. Но тоже самое можно сказать о всяком христианине, если только он действительно христианин, а значит, житель Царства. Всякий, принимающий крещение, соглашается на такой путь и на такую жизнь.

Апостол не случайно говорит, что, крестившись, христианин в этом мире соединяется со Христом «подобием смерти»: ведь жизнь Царства до полного преображения мира всё равно останется ему чуждой, а значит, христианин может жить в мире сем, только умирая, умирая для мира, лежащего во зле, отказываясь от его жизни всё больше и больше. И, соответственно, всё больше и больше приобщаясь другой жизни, жизни того Царства, которое принёс в мир Спаситель.

Жизнь Царства для христианина должна вытеснить жизнь падшего мира. Одна должна в процессе его собственного существования заменить собой другую. Для мира сего такая замена означает смерть: ведь мир перестаёт видеть преображённых людей, они из него исчезают и для него перестают существовать. Оно и неудивительно: ведь для падшего мира и Христос перестал существовать сразу же после Своей смерти на кресте: в Его воскресение падший мир не верит, оно для него не существует. Такова же и жизнь всякого христианина, всё больше исчезающего для мира сего и всё полнее и яснее проявляющегося в Царстве.

По мысли апостола Павла, наше соединение со Христом происходит не в жизни, а в смерти. Потому что то, что мы называем жизнью, с Божией точки зрения - умирание. И Христос, по Божественной природе непричастный смерти, добровольно входит в наше умирание, чтобы встретиться с нами "на нашей территории". Это совершенно непредставимое для нас умаление Сына Божиего, "кенозис" по-гречески, - огромный путь, пройденный от Бога к нам. Но для встречи необходимо и наше встречное движение. Оно происходит, когда мы делаем очень маленький шаг, соглашаясь с тем, что Христос не просто так умер, но по любви к нам и ради нас, что в нашем крещении мы переживаем Его смерть как факт нашей личной биографии, коренным образом меняющий направление нашего движения, потому что умирание на этом кончается. Встретившись таким образом со Христом в смерти, мы не разлучаемся с Ним и в воскресении. Очень точное слово здесь "веруем": это не научное знание, а доверие к Богу, надежда на Его спасительную для нас силу любви.

Мертвый — это тот, кто не отзывается, когда к нему обращаются. Но ведь всякий наш отклик является поступком, за которым стоит человеческая воля. На это представление и опирается апостол Павел, предлагая нам этот способ жить. «Невозможно не прийти соблазнам», сказал однажды Господь. Мы живем в таких условиях, что греховные мысли, соблазны, желания непременно будут касаться нашего сердца. Но можно не отвечать на них, как мертвец не отвечает ни на что.

Замечательно важно при этом не забывать вторую половину фразы апостола: «почитайте себя... живыми для Бога». Ведь если ты, не откликаясь на грех, будешь тем не менее открыт для общения с Богом, то греховные побуждения не пробьются к твоему сознанию, потому что тебе будет некогда об этом думать. Собственно, именно на этом простом противопоставлении строится вся христианская аскетика, то есть тактика и стратегия противостояния греху.

«Бывает, что после долгой, мучительной болезни умирает человек; и гроб его стоит в церкви, и, взирая на него, мы проникаемся таким чувством покоя и радости: прошли мучительные дни, прошло страдание, прошел предсмертный ужас, прошло постепенное удаление от ближних, когда час за часом человек чувствует, что он уходит и что остаются за ним на земле любимые. <...> Бывает, стоим мы у постели только что умершего человека, и в комнате чувствуется, будто воцарился уже не земной мир – мир вечный, тот мир, о котором Христос сказал, что Он оставляет Свой мир, такой мир, какого земля не дает... И так мы стоим у гроба Господня. Прошли страшные страстные дни и часы; плотью, которой страдал Христос, Он теперь почил; душою, сияющей славой Божества, Он сошел во ад и тьму его рассеял, и положил конец той страшной богооставленности, которую смерть представляла собой до Его сошествия в ее недра. Действительно, мы находимся в тишине преблагословенной субботы, когда Господь почил от трудов Своих. <...> Вот почему так тиха литургия этой Великой Субботы…» (Антоний митрополит Сурожский)

Ещё во время Своего земного служения Иисус сказал, что Он пришёл принести не мир, а меч, имея в виду то разделение, которое вызовет Его свидетельство о Царстве. Так было до Его воскресения, и ещё заметнее стало разделение между принимающими и отвергающими после этого события. Казалось бы, пытаться замолчать столь значимое даже для неверующих событие — дело заведомо безнадёжное, и всё же попытки сделать это предпринимаются с самого начала, с первого дня, когда Воскресший явился тем, кто уже не надеялся увидеть Его живым.

И впоследствии отрицавшие христианство практически никогда не пытались объяснить увиденное и засвидетельствованное апостолами и другими свидетелями; вся их аргументация сводилась обычно к тому, что все свидетельства — намеренный или ненамеренный обман (во втором случае говорят обычно о добросовестном заблуждении свидетелей, принявших за реальность свои галлюцинации или плод своего разгорячённого воображения).

Почему же за столетия и тысячелетия христианской истории противники христианства не придумали никаких других, более убедительных объяснений? Ведь каждому должно быть понятно, что движение, основанное на обмане или даже на добросовестном заблуждении, не может существовать тысячелетиями! Ответ на этот вопрос оказывается проще, чем можно было бы подумать, и он содержится в самом Евангелии.

Даже во времена земного служения Спасителя Его слова воспринимались многими в штыки не потому, что у отрицавших были какие-то логические иди иные аргументы, а потому, что Царство и Тот, Кто принёс его в мир, были для них неприемлемы в принципе, во всяком случае, такими, какими они перед ними предстали. Принять Царство, о котором свидетельствует Христос, и его законы означает для каждого перестать быть тем, что он есть, измениться кардинально, а значит, расстаться с собой прежним, как бы порой принимающий ни нравился сам себе. Если человек этого не хочет и к этому не готов, он говорит Христу и Царству «нет», которое для него самого уже не нуждается в объяснении.

Окружающим же проще всего объяснить свой отказ, объявив всю историю ложью, заблуждением, вымыслом адептов, — словом, чем-нибудь таким, что заведомо исключало бы дальнейшую дискуссию. Так было в дни воскресения Спасителя, так было столетия спустя, такой же ситуация остаётся и сегодня. Конечно, каждый вправе сам сделать свой выбор, когда дело касается собственного спасения. Главное — не обманывать себя относительно мотивов этого выбора. И других тоже.

Ангел, возвестивший Воскресение, обращается к пришедшим на могилу женщинам, но не к находящимся поблизости стражникам. Должно быть, потому, что не стоит навязывать фактическое знание тем, кто ещё не готов его усвоить. Ведь принять евангельскую весть не значит вызубрить содержание текста, это значит начать новую жизнь. Так что стражники свободны принимать решение, как им следует относиться к происшедшему чуду. Обращается же Ангел к тем, кто принял Иисуса и любит Его, им Ангел и доверяет сообщить весть о Воскресении ученикам.

По дороге к апостолам они повстречали Самого Воскресшего. Что ж, встреча с Ним может произойти именно тогда, когда мы, выполняя долг, идём к братьям. И как важно свидетельство Матфея о верности этих женщин!

Поведение же первосвященников может показаться странным. Неужели они до такой степени ослеплены, что неспособны принять чудесное явление как свидетельство о том, что Иисус на самом деле Сын Божий?

Да, именно до такой степени. Тот уровень учения, который они усвоили, для них является полнотой истины, и то, что выходит за жёсткие рамки, им трудно воспринять. Признать же себя неправыми, пославшими на смерть невиновного, им мешает гордость и «политические соображения». Истина им не нужна. Но Она тем не менее воскресла.

Все четыре евангелиста начинают рассказы о Воскресении с описания опыта пустого гроба. Пустая гробница должна одновременно подготовить женщин, принесших ароматы, к пониманию Христовой победы и — выразить ее суть — гроб пуст, смерти больше нет. Ангелы (для которых Воскресение Иисуса гораздо естественнее, чем Его смерть) говорят удивленным женщинам: «Он — живой, Он — сама жизнь. Почему вы ищете источник жизни в темной гробнице? Он не мог оставить вас надолго — вы скоро встретите Его». И они встречают Его. Он все еще ценит их свободу — можно усомниться, но можно и поверить (именно поверить, даже видя Его лицом к лицу), и принять участие в осуществлении Им воли Отца — в спасении мира, и услышать последние слова Евангелия от Матфея, которые уже сами по себе — Радостная Весть.

Наверное, главной чертой Воскресения была его неожиданность, причём решительно для всех — и для друзей, и для врагов Воскресшего. Женщины пошли к гробнице с тем, чтобы завершить незаконченный погребальный обряд, встреча с воскресшим Иисусом оказалась для них полной неожиданностью. Да и апостолы, даже услышав о воскресении, не поверили: они, как видно, решили, что женщинам просто что-то померещилось в темноте. Встаёт естественный вопрос: почему? С врагами Воскресшего всё ясно: для них Его воскресение было, наверное, самым кошмарным завершением этой истории из всех возможных. Но при чтении евангельских рассказов о Воскресении порой начинает казаться, что, как бы это ни казалось парадоксальным, даже ученикам Иисуса Его воскресение показалось странным и даже излишним. Они отказываются верить, им кажется, что все рассказы о воскресении лишь смущают людей. Конечно, они действительно не ожидали ничего подобного. Но, быть может, было и другое: ученики Иисуса всё ещё не могли отрешиться от своих, традиционных и очень человеческих, представлений о Мессии и о мессианстве. После страшной гефсиманской ночи они поняли лишь одно: всё потеряно, Он не тот, за кого они Его принимали, мессианской войны не будет, с мечтой приходится расстаться. А вместе с тем — священная память об Учителе, Которого уже не забыть, с Которым, несмотря на неудачу, связано слишком многое, чтобы отречься от памяти о Нём. Это ведь тоже вполне сложившееся мироощущение, пускай и трагическое, которое можно пронести через всю жизнь и с которым можно эту жизнь прожить. И вдруг оказывается, что ещё не всё, что, оказывается, мало было кошмара и ужаса прожитых пасхальных дней, что история ещё не закончилась, говорят, Его опять видели живым! Что же ещё? Что на этот раз? Какие ещё надежды Он подаст и разрушит? Или это вообще не Он? Может быть, женщины просто сошли с ума от горя? Не хватало ещё, чтобы память Учителя омрачали сумасшедшие кликуши! Неудивительно, что Иисусу приходится после Своего воскресения неоднократно убеждать Своих учеников, что Он это Он, что Он действительно жив, что самое страшное действительно уже позади, а впереди — целая жизнь с Ним в Его царстве. И что только там, в Царстве, которое «приблизилось», история завершится. И начнётся жизнь. Жизнь во всей её полноте.

Рассказ о Воскресении в Евангелии от Матфея по сравнению с другими евангелиями довольно краток, и самым замечательным в описании евангелиста оказывается тот факт, что и здесь он говорит о лжи, которой пытались окружить Иисуса даже после Его воскресения (ст. 11–15). Эпизод, рассказывающий о подкупе стражи, встречается только у Матфея, другие евангелисты об этом факте не упоминают. У Матфея же он оказывается в центре повествования, будучи противопоставлен другому эпизоду, описывающему явление ангелов женщинам, пришедшим ко гробу (ст. 1–8). Оба эпизода разделяет краткая вставка о встрече с Воскресшим (ст. 9–10), а завершает повествование о Воскресении краткий эпилог (ст. 16–20).

Такая структура отрывка ещё явственнее подчёркивает противопоставление друг другу двух эпизодов, как основу сюжета рассказа о Воскресении в Евангелии от Матфея. И это, конечно, не случайно: евангелист снова обращает внимание своих читателей на противостояние Царства и тех, кто его отвергает. А оно, как видно, не прекратилось даже после воскресения Иисуса. Казалось бы, победа одержана, началась новая эпоха, эпоха наступающего Царства. Но те, кто Царство отвергает, как будто не замечают перемены. Впрочем, скорее всего, они её действительно не замечают. Ведь увидеть Царство можно лишь тогда, когда этого хочешь.

И дело тут не в игре воображения, а в том, что увидеть его нельзя, если не принять Того, Кто принёс Царство в мир, а этого надо захотеть. Так было и во время земного служения Спасителя: Он никому не навязывал ни Себя, ни Своего мессианства, ни Царства. Он открывался Сам и открывал путь в Царство лишь тем, кто этого хотел. И сегодня ничего не изменилось: путь открыт каждому, но никому не навязан. И потому те, кто не хочет Царства, не видят его. В Иисусе же они видят не Мессию-Христа и не Сына Божия, а, в лучшем случае, учителя нравственности, в худшем же — обманщика, выдававшего себя за Мессию. Последнее хотя и оскорбительнее, но, во всяком случае, честнее: ведь Сам Иисус никогда не пытался выдавать Себя ни за какого учителя нравственности; Он говорил так, что Его можно было или принять таким, какой Он есть, или с негодованием отвергнуть, как отвергали Его многие из фарисеев.

Компромисс в виде «учителя нравственности» не пройдёт: раньше или позже каждому читателю Евангелия всё равно придётся выбрать одно из двух приведённых евангелистом объяснений. Такой выбор стоял перед каждым, кто встречался с Иисусом во времена Его земного служения; таким же он остаётся и сегодня.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.

Услышав весть о Воскресении, женщины обрадовались — но и испугались. У слова «страх» много оттенков. Конечно, то, что чувствуют мироносицы, может быть названо священным трепетом. Но Иисус, видящий сердца, говорит: «Не бойтесь». Значит, в этом страхе было нечто, что отравляло их радость. Мне кажется, это — недоверие, маленький-маленький оттенок недоверия, который исчезает, когда Иисус говорит: «Не бойтесь». Недоверие — это не неверие, это именно неуверенность в том, что значит эта ситуация для меня и как мне в ней поступать. Жёны-мироносицы знали главное: нужно идти к ученикам и рассказать им. И они идут, и радуются. Но всё-таки остаётся что-то, что мешает. А для Иисуса, видимо, было очень важно, чтобы их радость была действительно совершенной, не омрачённой страхом. Самое замечательное — как происходит исцеление от страха. От женщин не требовалось ничего. Он просто сказал: «Не бойтесь» — и страх ушёл, растаял.

Давайте посмотрим на женщин, пришедших ко гробу помазать тело Иисуса. Как написано в начале 28 главы Евангелия от Матфея, сделалось «великое землетрясение», и две Марии-мироносицы увидели Ангела Господня, который сообщил им о Воскресении Господа. И, думаю, очевидно, что они были напуганы. Но Евангелист все равно пишет о страхе и трепете сердец жен-мироносиц, помогая нам увидеть их переживания (см. Мф.28:8). Жены напуганы землетрясением, а затем и Божьим посланцем. Но что говорит он? Он озвучивает чаяния горюющих сердец, дает возможность ростку надежды пробиться на поверхность, стать явной радостью и знанием. Их радость уже велика, и они бегут делиться ею с учениками. И что дальше? Тот, Кто Сам есть эта Радость, жаждет наполнить их ею до конца! Он встречает их, радуясь тому, что они поверили чудесной вести о Его воскресении, словами, так часто слышимыми из уст Бога: «Не бойтесь». И то место, которое занимал в сердце страх, затопляется ликованием. Этот отрывок помогает нам увидеть один из алгоритмов «получения совершенной радости»: как мироносицам, нам нужно придти к Господу и поверить Ему и Его Воскресению. И тогда Он придет успокоить нас словами: «Не бойся», - помогая открыть Его радости все сердце.

Матфей не рассказывает подробно о встречах Воскресшего с апостолами, однако он сжато излагает суть их общения.

То, что Христос собрал апостолов на горе, заставляет вспомнить и Нагорную проповедь, и подъём на гору Преображения, и многие другие горы, где Господь возвещал Свою волю. Матфей не скрывает, что не все, увидевшие Учителя, сразу уверились, что это Он. Но никого из учеников Христос не отверг, Он к ним приблизился, а Его приближение — не только физическое, Он становится близко к сердцам принявших Его.

Теперь Он ясно раскрывает ученикам Свою Божественную сущность, ибо никто, кроме Бога не обладает всей полнотой власти на небе и на земле. Именно поэтому настал час принести учение за пределы иудейского народа, возвестить его всему миру.

Призыв крестить во имя Отца и Сына и Святого Духа — ясное свидетельство о Троичности Бога. Странно слышать суждения тех, кто уверяет, что в Священном Писании о Троице нет упоминаний.

И наконец, Христос засвидетельствовал, что Он с нами до скончания века. Заметим, Он не сказал: «буду с вами». То, что Он сказал апостолам, Он говорит и нам, здесь и теперь.

Мы часто сравниваем наше собственное крещение, обращение к Богу с началом новой жизни. Апостол Павел говорит нам о том, что на самом деле, становясь Христовыми, мы в первую очередь принимаем смерть и именно в ней соединяемся со Христом. Он говорит нам, что наше согласие войти в Его благодать — это в первую очередь наше согласие разделить Христово страдание в этом мире, принять на себя хотя бы мельчайшую часть Его ран. И именно об этом подобии в первую очередь говорит Павел.

Потому что не простившись с грехом, с тем самым «ветхим человеком» в себе — мы не сможем ожить вместе со Христом для вечной жизни. Погребение, которое имеет в виду апостол, это в первую очередь смерть наших страстей, нашего себялюбия. Нашего желания сделать по-своему, несмотря ни на что, нашей ненависти или просто равнодушия к ближнему. Со всем этим нам должно проститься для того, чтобы воскреснуть уже обновленными Его благодатью и Его прощением. Для того чтобы дальше в нас жил не наш грех, а Христос.

Продолжая свои размышления о Царстве и о праведности, апостол задаётся риторическим вопросом: если действие благодати Божией бывает особенно заметно на фоне того греха, в котором пребывает падшее человечество, не означает ли это, что Богу полезны даже совершаемые христианами грехи (ст. 1)? Если история Торы и Царства такова, что Царство входит в мир тогда, когда мир обнаруживает свою греховность полной мерой, быть может, и духовная биография отдельного человека или отдельной христианской общины тоже должна включать в себя, так сказать, этап «выявления греха» с тем, чтобы дать место действию благодати Божией? Но Павел тут же отвергает такую возможность, указывая на то, что теперь, когда Царство вошло в мир, ситуация стала иной, и воспроизводить историю спасения на примере собственной жизни не стоит. Он говорит о других духовных процессах, которые неотделимы от того главного, что началось с приходом в мир Иисуса Христа. Он напоминает, что то омовение (крещение), которым омывается каждый, входящий в Церковь, во имя Иисуса Христа, есть не что иное, как приобщение к смерти, которой Христос умер на кресте (ст. 3).

Это может показаться несколько странным, ведь смерть Спасителя на кресте была лишь этапом Его пути, который завершается всё же не смертью, а воскресением. Но дальнейшие рассуждения Павла проясняют, что он имел в виду, говоря о «крещении в смерть». Он говорит о подобии крестной смерти, которая соединяет христианина с Иисусом в Его воскресении (ст. 5). Логика апостола проста: грех держит человека в плену лишь до тех пор, пока он жив (ст. 7). Смерть освобождает его, так что грех уже больше над ним не властен (ст. 6). Но смерть может быть как уходом в шеол, чем она и была для бесчисленных поколений, живших до пришествия в мир Спасителя, так и шагом в новую жизнь, в жизнь Царства, которую верные могут разделить с воскресшим Иисусом (ст. 8 – 9). Для Павла, как видно, жизнь и смерть — не сменяющие друг друга состояния человеческого существования, а формы отношений с Богом, имеющие разную меру полноты, от Царства, где полнота абсолютна, до шеола, где сами отношения почти совершенно отсутствуют. А праведность и грех — два пути, из которых один ведёт к укреплению и углублению отношений с Богом, завершаясь в Царстве, а другой — к их разрушению, завершаясь в шеоле. Иисус прошёл Свой земной путь, путь праведника, преодолевшего смерть (ст. 10). Но Царство ещё не вошло в мир во всей полноте, и христианин, ищущий Царства, должен понимать, что каждый его грех теперь становится преградой не только на его пути в Царство, но и на пути Царства в мире (ст. 11 – 13). Прежде, до пришествия Мессии, вопрос человеческой греховности был, в известном смысле, вопросом частным.

Конечно, грех во все времена отделял человека от Бога. Но прежде вопрос стоял лишь о чистоте или нечистоте, о том, готов или не готов человек к той встрече с Богом, которая происходила у алтаря. Теперь вопрос человеческой греховности стал вопросом глобальным, он стал вопросом о Царстве, о том, войдёт ли человек в Царство или нет. И о том, будет ли он нести Царство в мир или останется в стороне. История Торы и праведности завершилась с приходом Спасителя. Началась история Царства, завоёвывающего мир. И, как на всякой войне, каждый шаг здесь может быть шагом, ведущим к смерти. Или шагом, ведущим в жизнь.