Мысли вслух на10 Марта 2025

В евангелиях нередко упоминается то внимание, с которым Иисуса слушают мытари и грешники. Речь в данном случае, разумеется, идёт не о том, что те же фарисеи, например, считали себя безгрешными. В те времена Синагога достаточно знала о духовной жизни, чтобы все её члены понимали: безгрешных людей на свете нет. Только человек очень наивный или до крайности самонадеянный мог считать себя безгрешным.

На путь праведности в эти времена, как и позже, смотрели как на путь преодоления человеком собственной греховности по пути к Богу и за Богом. И вот в этом-то пути, в том, идёт ли им человек или нет, и заключалась разница между праведником и грешником. Фарисеи считали себя в этом смысле праведниками: они были уверены в том, что они встали на путь и более-менее успешно им идут. А вот мытари, например, о себе такого сказать не могли.

И дело тут было не в том, что мытари непременно были какими-то ужасными злодеями и страшными грешниками, а в том, что они (так, по крайней мере, было принято думать) совершают очень серьёзный и притом (что особенно страшно) абсолютно добровольный и осознанный грех: идут на службу к язычникам, угнетающим народ Божий. Можно, конечно, по-разному смотреть на эту ситуацию, но логика понятна: человек, грешащий добровольно и осознанно, идти путём праведности не может по определению. Вот таких людей и называют обычно евангелисты грешниками, соответственно словоупотреблению своего времени.

Конечно, таковыми могли быть не только мытари, но мытари оказывались грешниками по определению, соответственно роду своих занятий. При этом важно иметь в виду, что очиститься от последствий добровольно и сознательно совершённого греха было невозможно, тут не помогали даже очистительные жертвоприношения. Человек мог раскаяться в совершённом сознательно грехе, и Бог мог его простить, но последствия такого греха продолжали довлеть над человеком, лишая его возможности встать на путь праведности.

А вот с приходом Христа всё изменилось, теперь возможность начать духовную жизнь с чистого листа и встать на путь праведности появилась даже у тех, кто грешил сознательно, а после раскаялся в содеянном. Неудивительно, что мытари и грешники слушали Христа особенно внимательно: ведь Он один мог дать им ту возможность, которой они искали и, как казалось, не могли найти. Но, разумеется, путь в Царство Мессия открывал не только им. Просто они особенно ценили открывшиеся возможности, а потому и слушали Спасителя так, как никто.

Интересно: жить вечно — награда или наказание? А сама жизнь? Речь, конечно, идёт не о той жизни Царства, которая наказанием быть никак не может. Речь о жизни, которой жили люди до падения, и о той жизни, которой живём сегодня мы. Так что же она: награда или наказание? Если награда, то отлучение человека от дерева жизни — наказание; если же наказанием является сама жизнь, оно, наоборот, становится благодеянием.

Такая постановка вопроса может на первый взгляд показаться абсурдной, если бы… если бы, к примеру, не Книга Иова, главный герой которой проклинает день своего рождения. Не говоря уже об отношении к жизни, например, в буддизме. Хотя если о нём и не стоит говорить, то лишь потому, что буддизм прямого отношения к Библии и к библейской традиции не имеет. По сути же возразить буддистам, которые видят в жизни лишь источник зла и страдания, так же нелегко, как возразить Иову, проклинающему жизнь.

Конечно, то, что называют обычно здравым смыслом (хотя, быть может, речь идёт всего лишь об инстинкте, роднящем человека с животными), подсказывает, что жизнь — это хорошо, а смерть — плохо. Может быть, оно и так, но тогда стоило бы определиться с понятиями. К примеру, жизнь без Бога — это жизнь или смерть? Или нечто среднее? А смерть ради Царства, о которой столько говорил Спаситель? А быть может, жизнь вообще не благо и не зло? И дело вовсе не в том, жить или умереть, а в том, как жить и как умереть?

А ведь дерево жизни само по себе гарантировало лишь поддержание жизни, но никак не её качество. И каким бы должно было стать это самое качество, если бы жизнь падшего человека продлилась в бесконечность, никак при этом не меняясь? Наверное, это была бы самая дурная бесконечность из всех возможных. Может быть, поэтому и закрывают падшему человек доступ к дереву жизни. Для его же блага.

В том, что Господь Иисус Христос говорит ученикам о Последнем Суде, важно выделить три вещи. Во-первых, отделение оправданных и неоправданных происходит. Выбор жизненной позиции и, как следствие, выбор оправдания или не-оправдания, для нас реален. Это важно, потому что мы любим изображать все розовыми красками и думать, что все равно в последний момент все как-то устроится. Однако Господь не раз говорит о том, что для нас существует реальная возможность выбрать ад и смерть. Строго говоря, это оборотная сторона возможности выбрать Христа и жизнь.

Во-вторых, критерием отбора и оправдания оказывается реализация данной нам способности бескорыстно любить и сострадать. Ведь в притче Христовой Господь приходит к нам в тех людях, от которых ничего нельзя получить в ответ на милосердие: бедных, больных и заключенных. Это может нам очень не нравится, потому что «религиозная психология падшего человека», которую апостол Павел называет «живущий во мне грех», предпочитает выставлять в качестве оправдания иные вещи — от выдающихся душевных качеств до активного и деятельного служения преходящему.

В-третьих, на суд соберутся все народы. Все, невзирая ни на что. Те, кто только что «слез с дерева» в саванне 50 тысяч лет назад и те, кто 20 тысяч лет назад ушел в Америку по льдам Берингова пролива. Те, кто жил на Ближнем Востоке в первой половине первого века, и те, кто живет в странах христианской Европы. Все, независимо от того, сколь много или сколь мало было им открыто о Боге, будут судиться по тому, были ли мы способны сострадать, помогать и жалеть людей. Это утешает, потому что такой суд дает возможность оправдания любому. Это пугает, потому что в глубине души мы знаем, что такие люди встречаются редко.

Важно, впрочем, иметь в виду, что Евангелие говорит об уникальной возможности не приходить на суд, но прямо перейти от смерти в жизнь. Этот путь — вера, действующая любовью.

Книга Бытия завершается двумя удивительными пророчествами о коленах Израиля (главы 48 и 49). Сегодня мы читаем о том, как судьба сыновей Иосифа вплетается в историю будущего народа: Иаков пророчествует даже не о них самих, а о племенах, которые произойдут от Ефрема и Манассии. Им суждено стать основными народами северного Израиля, причем колено Ефрема будет доминирующим, так что все северные племена их южные соседи, потомки Иуды, будут называть Ефремлянами.

Это пророчество, которое как бы встраивается в сюжетную линию рассказа об Иосифе, уже приносит в архаические легенды книги Бытия весть о будущем Израиля, напоминая читателю, что ни один эпизод Божьей Истории не изолирован от целостной картины, развертывающейся истории сотворенного Им мира, состоящей из множества рассказов, среди которых — и история нашей жизни.

Первая просьба Моисея и Аарона отпустить народ окончилась неудачей (ст. 1–2). Впрочем, Бог Сам заранее сообщил о ней Моисею, когда посылал его в Египет (Исх 3:18–20). И тогда встаёт вполне естественный вопрос: означает ли это, что решение фараона было предопределено заранее?

Наверное, всё же не означает. Речь идёт о другом: Бог знает сердце фараона, которое для него прозрачно так же, как прозрачно для него сердце всякого человека, а потому Он знает и о том, что фараон не позволит народу Божию просто так покинуть страну. Но что же мешает фараону? Ведь вначале Моисей даже не говорит ещё о том, чтобы уйти навсегда, он просит пока отпустить народ всего лишь на три дня с тем, чтобы отпраздновать свой религиозный праздник и затем вернуться (ст. 1 – 4). Но даже на такую просьбу следует отказ.

Конечно, всё это можно было бы объяснить одними административными и хозяйственными соображениями: ведь такие праздники отвлекают народ от работы (ст. 4 – 5). Кроме того, было и ещё одно соображение, выраженное самим фараоном в словах: «Я не знаю Господа» (ст. 2). Египетское правительство, несомненно, должно было осознавать угрозу пробуждения национального или племенного самосознания у племён дельты, которые вполне могли бы в этом случае вспомнить об иных временах, когда их предки пришли в Египет как победители, а на престоле фараонов находилась семитская династия. В такой ситуации позволять семитам вспоминать о своих богах-покровителях и тем более поклоняться им было бы опрометчиво.

И всё же главная причина, по-видимому, была в другом. Не случайно сразу же после высказанной Моисеем и Аароном просьбы речь заходит о праздности, о том, что народ, видимо, недостаточно загружен работой, и от безделья ему в голову начинают приходить глупые мысли и нелепые идеи (ст. 6 – 9, 17). И здесь перед нами уже не специфическая логика властей Египта, а логика, присущая всякой власти во всякое время. Ведь по сути своей любое государство представляет собой социальную машину, механизм, который функционирует тем надёжнее и безотказнее, чем меньше составляющие его «элементы» задумываются о посторонних вещах. С точки зрения логики, присущей идеально функционирующей государственной машине, человеку лучше всего было бы быть муравьём или пчелой, и не потому, что они малы, а потому, что они — идеальные работники-функционеры, никогда и ни на что не отвлекающиеся от работы.

Но человек никогда не бывает столь далёк от того, кем Бог задумал его создать, как тогда, когда уподобляется пчеле или муравью. В величайшем грешнике образ Божий чудовищно искажается; в человеке-муравье он просто исчезает. И потому столь неизбывен конфликт между Богом и всяким государством: Бог нужны люди, государству — муравьи.

От следования Торе Павел переходит к другой, связанной с Торой, теме: к религии и к религиозности. Апостол, как видно, хорошо понимает разницу между Торой как реалией собственно духовной и той религией, которую она порождает. Иудаизм как религия действительно немыслим без Торы. Но сама Тора больше иудаизма.

Более того: соблюдение религиозных предписаний иудаизма ещё не гарантирует того, что в той же иудейской традиции называется «хранением Торы»: можно быть религиозным человеком и вместе с тем нарушителем Торы, и тогда религиозность сама по себе теряет всякий смысл. А можно не быть религиозным вовсе, подобно язычникам, но следовать «естественной» Торе, и следующие такой «естественной» Торе могут оказаться ближе к Богу, чем евреи, уверенные в своём религиозном благочестии.

Конечно, говоря о язычниках, Павел имеет в виду не поклонников каких-то языческих культов, а скорее тех, кого мы сегодня назвали бы светскими людьми: ведь большинство тех, кого называли язычниками, были во времена Павла религиозно индифферентны. Были, конечно, и настоящие, религиозные язычники, но они едва ли оказались бы в числе слушателей апостола и уж точно не стали бы христианами.

Павлу важно прежде всего следование внутренней Торе, а не внешние формы иудейской религии. Он, конечно, прекрасно понимает, что именно попытка следовать внутренней Торе выявит человеческую греховность скорее, чем что-нибудь другое, и сам этот процесс становится для человека судом. Но отсюда вовсе не следует ни то, что Тора сама по себе дурна, ни то, что нужно специально грешить, чтобы раскрыть до конца собственную греховность.

Внутренняя Тора и без того достаточно её раскрывает, а грешить сознательно означает лишь увеличивать меру греховности своей жизни. Нужно лишь не отказываться от того пути, который предполагает следование внутренней Торе, даже если такой путь становится для человека судом. И в этом смысле у евреев как у народа Божия преимущество перед всяким другим народом: ведь именно евреям как народу Божьему Тора была дана для осмысления, осознания и осознанного следования.

Не будь еврейского народа, не было бы не только иудаизма как религии, но и того пути Торы, без которого невозможно полноценное богопознание. А что не все евреи идут этим путём, так ведь путь Торы — дело личного, добровольного выбора человека. Можно заставить человека исполнять религиозные нормы и предписания, но нельзя принудить его к духовному пути, к той духовной работе, без которой этого пути нет. И даже если множество единоверцев Павла оказывается всего лишь религиозными формалистами, их формализм никоим образом не обесценивает ни Тору, ни тот духовный путь, который она предполагает.