Новость дня на 12 Июня 2020

Во взгляде на историю человечество до сих пор не придумало ничего, что выходило бы за рамки альтернативы прогрессизма или катастрофизма. Точно так же и во взгляде на человека мы стоим перед выбором между филантропией и мизантропией. Нетрудно убедиться, что взгляд на историю естественно коррелируется со взглядом на человека: мизантроп едва ли поверит в прогресс, ведущий ко всеобщему счастью и благоденствию, а тот, кто верит, что человек изначально хорош, почти наверняка поверит и в то, что в жизни человечества нет неразрешимых проблем и всеобщее счастье достижимо, хотя бы в принципе.

Библейский же взгляд на историю антиномичен: с одной стороны, вся история христианской эпохи есть не что иное, как история наступающего и всё больше раскрывающегося Царства, проекцией которой в непреображённый мир является история христианской праведности (или, как её называют обычно, христианской святости); с другой стороны, вся история «христианского» мира — история того зла, в котором, по слову Евангелия, лежит мир и которое себя в «христианской» истории проявляет. Так же антиномичен и взгляд Библии на человека: с одной стороны, человеку во все времена был открыть путь праведности, а Своему народу Бог дал Тору, как путеводитель на этом пути; с другой же стороны, как говорит Бог через автора Пролога Книги Бытия, «все намерения сердца человеческого — зло от юности его», и поделать с этим до полного преображения человеческой природы нельзя ничего. Так и оказывается, что наступление Царства ни в жизни отдельного человека, ни в истории человечества ничуть не напоминает тот прогресс, о котором так мечтали филантропы всех времён и народов, будучи уверены, что постепенные усовершенствования как техники, так и нравов в конце концов приведут человечество в золотой век.

Наоборот, наступление Царства предполагает поляризацию противостоящих друг другу сил Царства и сил того зла, в котором лежит мир. Как в истории человечества, так и в жизни отдельного человека. И чем больше такой человек укореняется в жизни Царства, тем заметнее проявляет себя в его жизни (как внутренней, так и внешней) то зло, которое связано с его падшей природой. Как и в человечестве в ходе мировой истории, оно, разумеется, не появляется заново невесть откуда и даже не увеличивается в размерах, оно просто становится заметнее, так же, как заметнее становится и его противодействие.

Но противодействие это тем более оттесняется к «внешнему», на периферию жизни, чем больше ищущий Царства укореняется в его жизни. И тогда периферии остаётся всё меньше, она постепенно исчезает, а внутреннего, того, в чём проявляется жизнь Царства, — всё больше. Вот только завершиться этот процесс в непреображённом и поражённом злом мире не может. Он завершается в Царстве, и тот, кто Царства не видит, не видит и его завершения. Завершения, совпадающего с торжеством Царства и полным преображением творения.

Вся жизнь Павла сосредоточена в надежде на нечто весьма отдаленное. Чудак. Какой нормальный человек подчинит свое существование ожиданию какого-то жилища на небесах? Вечное-то оно вечное, да ведь когда еще будет…

Для человеческой природы естественно стремиться к удовлетворению своих потребностей как можно быстрее и ощутимее. Если у меня что-то болит, или меня кто-то обидел, или не складываются отношения в семье, я хочу одного: чтобы мне стало лучше как можно скорее. И в этот момент грех может казаться вполне оправданным. Мы, как умный поросенок Нуф-Нуф, строим кирпичные дома, защищающие нас от волка. Но эти же надежные стены защищают нас и от Бога.

Довериться Ему и, «воздыхая под бременем», ожидать награды и радости иного мира, а потому подчинять свои намерения и поступки не исполнению своих желаний, а следованию Божьей воле, — это и есть путь к святости. Но путь трудный, дорогой, требующий мужества и веры. Отказаться от многого здесь, лишь веря в то, что там будет дано неизмеримо больше… Легко сказать.

Думается, что каждый, идущий по этому пути, не раз испытывал сильное желание сдаться. Возможно, были минуты искушений и у Апостола Павла. Но они не могли поколебать его страстного стремления к Богу, приготовившему своим детям «дом нерукотворенный, вечный» — дом, где не будет ни печали, ни болезни, ни воздыхания. И потому, живя в мире, смертность которого он сильно ощущает, Павел стремится лишь к одному — быть угодным Богу, дабы не лишиться жизни с Ним. Бывают моменты, когда Бог ощущается таким огромным и прекрасным, сильным и нежным, что, по сравнению с Ним, все проблемы, неудачи, житейские заботы становятся маленькими и несущественными, занимая подобающее им место. Важно не терять такие моменты, и пусть память о них поддерживает нас, когда кирпичный особняк наших желаний вновь покажется нам более привлекательным, чем жилище на небесах.

Христианские комментаторы толковали слова Павла о земной хижине по-разному. Для одних она ассоциировалась с земной жизнью вообще, с тем земным домом, который раньше или позже человеку придётся покинуть, другие видели в этой хижине непреображённое тело, которое обречено и на смену которому придёт тело новое, преображённое дыханием Царства.

В известном смысле, наверное, справедливо и то, и другое. И всё же нельзя не обратить внимание на то, что греческое слово, переводимое обычно на русский язык как «шалаш» или «хижина», в греческих переводах ветхозаветных книг является однокоренным со словом «скиния», обозначающим тот священный шатёр, который для евреев на протяжении десятилетий был единственным святилищем. Этот смысл не исчезает и в новозаветных текстах: Иоанн, к примеру, говорит о Слове, что оно «поселилось среди нас в хижине» (или «в скинии»; Синодальный перевод предлагает в этом случае «обитало с нами»).

В таком контексте и слова Павла приобретают особый смысл. Речь начинает идти уже не только о земной жизни или о непреображённом теле, но, быть может, в первую очередь о христианах, как о живых святилищах, вероятно, приблизительно в том же смысле, в котором в другом послании Павел сравнивает христиан с Храмом, в котором пребывает дыхание Божие. И тогда оказывается, что вся жизнь христианина, нынешняя и будущая, определяется мерой его участия в жизни Царства. Собственно, речь идёт уже не о двух разных жизнях, а об одной, которая, начинаясь в непреображённом мире в непреображённом теле, продолжается затем в мире преображённом в формах, этому преображённому миру соответствующих.

Наверное, иначе в Царстве и не может быть: ведь Царство для христианина не будущее, а настоящее; в остальном же речь идёт не о сути, а только о формах. Как мир меняется, преображаясь и всё больше становясь частью Царства, так же преображается, всё больше становясь частью Царства, и жизнь каждого его обитателя. Суть же при этом остаётся неизменной: какой бы ни была форма, христианин всегда живёт жизнью Царства, дышит его дыханием, и свидетельствует о нём миру. А форму и сроки её смены определяет Бог.