Мысли вслух на Деян 4:1-22

Заявление о том, что исцелённый был исцелён именем Иисуса, было достаточно смелым. Дело в том, что, когда речь шла о священных именах, яхвисты вообще и иудеи в частности всегда были достаточно осторожны. В иудаизме осторожность эта дошла до того, что имя Яхве, например, вообще запретили произносить вслух, чтобы невзначай не произнести его попусту и не нарушить тем самым третью заповедь Декалога. И если говорить об исцелении, то исцеление было возможно только именем Божьим. Заявление о том, что именем Иисуса возможно исцеление, фактически означало, что Его имя приравнивается к Божьему имени, включается в число священных имён. Конечно, имя «Иисус» (точнее, «Йешуа») включает в себя имя Яхве, но все понимали, что речь идёт не о том. Именно поэтому представители храмовой верхушки и были озабочены. Ведь, говоря об исцелении именем Иисуса, апостолы тем самым фактически декларировали не только мессианство Иисуса, но и его божественность, как бы они её ни понимали.

Они заявляли публично, что к Иисусу можно обращаться так же, как к Богу. Тут было о чём задуматься. Конечно, понятие священного в яхвизме, а значит, и в иудаизме было достаточно широким, оно было связано с понятием теофании, богоявления, и сами священные имена были священны именно в этом смысле: их призывание было связано с теофанией, с богоявлением.

Но всё же никакая святыня не могла заменить Бога как источник и условие всякой святости. Говорить об имени человека, пусть даже этот человек Мессия, как о священном имени — было чем-то новым и небывалым. Этот вопрос требовал, как минимум, серьёзного обсуждения. К разного рода взглядам и богословским теориям в яхвизме, а позже и в иудаизме отношение было достаточно спокойное, и иудейская традиция знает самые причудливые и неожиданные толкования Торы и богословские концепции.

Иное дело практика, тем более молитвенная: тут иудаизм всегда был достаточно консервативен и осторожен. Но апостолам такая консервативная осторожность была чужда. Оно и понятно: они ведь были не учёными раввинами и толкователями Торы, а свидетелями того, что видели своими глазами. Бог открыл им то, что открыл, и не свидетельствовать об откровении означало бы для них не слушать Бога, предпочесть Его людям. А на это апостолы, естественно, пойти не могли. Конфликт с Храмом и Синедрионом оказывался неизбежен.

Заявление о том, что исцелённый был исцелён именем Иисуса, было достаточно смелым. Дело в том, что, когда речь шла о священных именах, яхвисты вообще и иудеи в частности всегда были достаточно осторожны. В иудаизме осторожность эта дошла до того, что имя Яхве, например, вообще запретили произносить вслух, чтобы невзначай не произнести его попусту и не нарушить тем самым третью заповедь Декалога. И если говорить об исцелении, то исцеление было возможно только именем Божьим. Заявление о том, что именем Иисуса возможно исцеление, фактически означало, что Его имя приравнивается к Божьему имени, включается в число священных имён. Конечно, имя «Иисус» (точнее, «Йешуа») включает в себя имя Яхве, но все понимали, что речь идёт не о том. Именно поэтому представители храмовой верхушки и были озабочены. Ведь, говоря об исцелении именем Иисуса, апостолы тем самым фактически декларировали не только мессианство Иисуса, но и его божественность, как бы они её ни понимали.

Они заявляли публично, что к Иисусу можно обращаться так же, как к Богу. Тут было о чём задуматься. Конечно, понятие священного в яхвизме, а значит, и в иудаизме было достаточно широким, оно было связано с понятием теофании, богоявления, и сами священные имена были священны именно в этом смысле: их призывание было связано с теофанией, с богоявлением.

Но всё же никакая святыня не могла заменить Бога как источник и условие всякой святости. Говорить об имени человека, пусть даже этот человек Мессия, как о священном имени — было чем-то новым и небывалым. Этот вопрос требовал, как минимум, серьёзного обсуждения. К разного рода взглядам и богословским теориям в яхвизме, а позже и в иудаизме отношение было достаточно спокойное, и иудейская традиция знает самые причудливые и неожиданные толкования Торы и богословские концепции.

Иное дело практика, тем более молитвенная: тут иудаизм всегда был достаточно консервативен и осторожен. Но апостолам такая консервативная осторожность была чужда. Оно и понятно: они ведь были не учёными раввинами и толкователями Торы, а свидетелями того, что видели своими глазами. Бог открыл им то, что открыл, и не свидетельствовать об откровении означало бы для них не слушать Бога, предпочесть Его людям. А на это апостолы, естественно, пойти не могли. Конфликт с Храмом и Синедрионом оказывался неизбежен.

Те, чьё отвержение Христа не было осознанным, кто кричал «распни!» по неведению или же поддавшись «синдрому толпы», принесли покаяние и уверовали. Но те, кто выносил Христу приговор, раскаиваться не намерены, теперь они взялись за Его учеников. Так по следам Учителя начинался крестный путь апостолов.

Лука отмечает, что на допросе у первосвященников Петр отвечал, исполнившись Духа Святого, его речь не результат человеческих усилий оправдаться, но наступательная проповедь, вдохновлённая свыше, свидетельство о Христе перед теми, с кем, по нормальным человеческим соображениям, говорить бессмысленно. Но Бог раскрывает, что многие ситуации, кажущиеся нам бессмысленными, не обязательно таковы.

Видимо, было необходимо, чтобы слова о том, что нет другого имени... которым надлежало бы нам спастись, кроме имени Иисуса, были чётко сформулированы и произнесены в присутствии Его убийц. Сила Святого Духа, полученная Петром, такова, что всесильный синедрион не рискует расправиться с апостолами и предлагает им сделку: «всего-навсего» не говорить о Христе. Но в ответ Петр произносит слова, которыми веками будут вдохновляться христиане, отказывавшиеся подчиняться несправедливости: справедливо ли пред Богом — слушать вас более, нежели Бога?

В итоге апостолы одержали победу. Одержали не силой и не в героической схватке, а верностью Христу и мирным стоянием в правде.

Говоря о том, что на земле нет иного имени, которым можно было бы спастись, кроме имени Иисуса, Пётр делает очень важное и ответственное заявление. Ведь так можно было сказать лишь о священных именах. Об именах Божьих, открытых Самим Богом для того, чтобы, обращаясь к Нему, люди использовали именно их. Конечно, имя «Иисус» («Йешуа») содержит в себе имя Яхве (буквальный смысл имени «Яхве спасает»).

Но апостол явно имеет в виду не только это. Он, очевидно, говорит о божественности Самого Спасителя. Между тем, традиционные мессианские представления евангельской эпохи не предполагали божественности Мессии. Конечно, Мессия воспринимался как личность совершенно уникальная уже хотя бы потому, что Он был один. Двух Мессий быть не могло. И Его служение, как и само призвание, было абсолютно уникальным. Но всё же Мессия в сознании верующих евреев евангельской эпохи был по природе обычным человеком.

Необычным Он становится в момент, когда Бог призывает Его на служение и открывает в Нём Его мессианское призвание. После этого возможны и чудеса, и даже явление ангельского войска, если того потребуют обстоятельства. Пётр же видит ситуацию иначе. Он говорит именно о божественности Самого Мессии. Это было вполне естественно. Весь опыт Царства подводил именно к такому пониманию образа Мессии. Ведь Он Сам всегда говорил, что Его Царство «не от мира сего».

И апостолам (особенно после Пятидесятницы) стало очевидно: Своё Царство Мессия несёт с Собой. И вмещает в Себе всю его полноту. Которую открывает каждому, кто готов Ему довериться — как Мессии и носителю Царства. А значит, и как Царю. Но такой Царь несёт в Себе также и всю полноту Божью. Жизнь каждого человека — теофания. Богоявление. Хотя бы потому, что каждый несёт в себе то дыхание жизни, которое получил от Бога при сотворении. В момент зачатия. Получил не по природе и не от природы, а от Бога по Его воле.

Это Его дыхание в человеке. Его жизнь. Которую каждый вмещает настолько, насколько дано, и являет настолько, насколько хочет и может. А вот во Христе не просто дыхание жизни, а вся полнота Божьего присутствия. Такая, которая делает присутствие уже не присутствием, а Богом, явленным миру. А того, кто эту полноту являет, — Богочеловеком. Трудно сказать, сумел бы Пётр сформулировать то, что пережил, богословским языком. Но он сказал то, что сказал. Об имени Иисуса, которым можно спастись.

На первый взгляд то, что говорит Петр синедриону, — сплошное обличение и ничего больше. Он открытым текстом заявляет им, что они совершили самую большую ошибку в своей жизни — распяли Того, Кого, по идее, всей душой ждали, — Мессию. «Дела их были злы», и поэтому они «уже осуждены» (см. Ин. 3:18-19)… И очень легко по-человечески понять такие обвинения со стороны апостолов в адрес первосвященников, убивших их Учителя. Мы бы, наверняка, и не такого наговорили. Однако здесь есть что-то большее. Апостолы говорят это не от себя. В 8-ом стихе написаны очень важные слова: «исполнившись Духа Святаго». Этот ответ Петра синедриону — скорее, не обвинение, а свидетельство и проповедь. Настоящее благовестие. Проповедь, не смущающаяся указывать на необходимость покаяния. Свидетельство, дающее людям шанс выбрать свет (см. Ин. 3:19). Между прочим, свидетельство Петра — того, кому самому был дан второй шанс… Апостолы, обращаясь к первосвященникам, все же, выражаясь нашим языком, «не ставят на них крест». А иначе зачем проповедовать? Они не повторяют ошибки пророка Ионы (см. Ион. 4), они уже знают, что Бог не хочет «судить мир, но чтобы мир спасен был» (Ин.3:17).

Как, вероятно, многим из нас знакомо происходящее в сердцах книжников и старейшин, заседающих в синедрионе. Увидев чудо, они, закрытые и не готовые воспринять его, как дети, вместо хвалы сразу включают рассудок, оценивая, как может это чудо им навредить или помочь. И рассудок не медля приказывает выгнать Петра и Иоанна из синедриона, дабы те не услышали их разговора. Уже сейчас хочется прикрыть нечистую совесть. Но чудо остается чудом, мало того — за окном ликует народ, «прославляя Бога за происходящее». И какая же в этом всём польза? Гораздо спокойнее и безопаснее, когда народ смирно слушает, не подвергая сомнениям никакое твое слово. Эти люди (старейшины) прекрасно понимают, что человек, движимый Святым Духом, слушается только Его и не будет думать об их благополучии, авторитете и «правде». Боясь массовой охваченности Духом, они пытаются пресечь «на корню» это явление, понуждая Петра и Иоанна молчать. Но Дух «дышит» (см. Ин.3:8), и верные Господу апостолы уносят в сердцах Его искры, чтобы делиться ими с теми, к кому пошлет их Господь и кто захочет Его принять.

Всё-таки потрясающе упорство старейшин и книжников. Они сами говорят прямым текстом, что Пётр и Иоанн совершили явное чудо — и тут же запрещают им говорить о Том, Чьим именем это чудо совершено. В каком-то смысле это делается для собственного спокойствия: если апостолы не будут говорить об Иисусе, всё потихоньку рассосётся и забудется — и книжники сами смогут забыть, что был такой Человек, и не думать о том, что же всё-таки значит Он для них, что говорит Он каждому.

Свидетельство — дело ответственное. Именно с этой ответственностью прежде всего и связана бескомпромиссность христиан. В частности, и апостолов перед Синедрионом. Христианское служение ведь и есть в первую очередь именно свидетельство. Хотя иногда может показаться, что христиане заняты множеством других дел. Но свидетельство — первое и главное. Всё остальное — лишь его форма. Конечно, будь христианство какой-нибудь очередной новой религией, всё было бы иначе. Религии надо обучать.

Её надо распространять, привлекая новых адептов. С христианством всё иначе. Потому, что оно не религия, а жизнь. Жизнь со Христом в Его Царстве. В том самом Царстве, о котором Он Сам сказал, что оно «приблизилось». Что оно теперь рядом — достаточно лишь захотеть войти. И довериться Ему: ведь это Он Царь Своего Царства. А жизни нельзя научить. Хотя любителей учить жить на свете много. Но, как известно, все их попытки обычно проваливаются. Научить жить можно лишь собственным примером. И если это относится ко всякой жизни вообще, то к христианской — особенно.

Потому, что опыт совершенно необычный. Небывалый. Такой, какой в нашем непреображённом мире невозможен в принципе. Но разве может быть хорошим пример, о котором сам его приводящий боится или стесняется говорить вслух? Даже рассказывая о чём-нибудь совершенно обычном, легко потерять доверие слушателей, если они поймут, что говорящий о чём-то умалчивает, боится или стесняется. Если они поймут, что о чём-то из своего опыта он рассказывать не хочет. Ведь тогда можно подумать, что и сам опыт не слишком удачный. А если говорить о христианском свидетельстве, это тем более так. Ведь тут важен ещё и сам свидетель.

Важно, живёт ли он сам той жизнью, о которой рассказывает. А потерять эту жизнь легко. Достаточно лишь слегка слукавить, рассказывая о главном. И дело тут не в том, что Бог наказывает за ложь. Дело в том, что всякое лукавство, тем более когда дело касается главного, разрушает духовную цельность человека. И тогда жизнь Царства уходит. И апостолы прекрасно понимали: если они перестанут быть верными свидетелями Божьими, они потеряют и Христа, и Царство. О чём они прямо и сказали Синедриону. Оставляя дальнейшее на волю Божью.

Апостолы не устрашились угроз Синедриона и молят Бога дать им смелость возвещать Благую Весть. Многие из них впоследствии умрут мученической смертью и станут примером для многих тысяч мучеников-христиан. Смелость, о которой они просят, не имеет никакого отношения к готовности совершить безрассудный поступок. Для апостолов Божья воля — гораздо реальнее и существеннее всех угроз противников Христа. Таким образом, христианская смелость напрямую связана с верой — полнотой жизни в воскресшем Господе Иисусе. Чем сильнее эта вера, тем очевиднее для человека, что никакие угрозы не могут сравниться для него с блаженством, счастьем, которое дает Христос. И наоборот, страх потерять жизнь, имущество, работу, дружбу, которым все мы в той или иной мере страдаем, ставит под вопрос реальность нашей веры...

Сегодняшнее чтение поднимает одну из важнейших в Библии тем — тему свидетельства. И первое, что бросается в глаза: подлинное свидетельство всегда есть свидетельство о факте, в данном случае — о факте совершённого апостолами исцеления (ст. 9 – 10). Именно факт становится неопровержимой основой свидетельства. Но он же становится и причиной беспокойства религиозных властей, которые видят угрозу не во мнениях или взглядах апостолов, а в самом факте (ст. 13 – 18). На первый взгляд, такое отношение к фактам выглядит как минимум странным, и странным прежде всего своей недобросовестностью: речь ведь в данном случае идёт не об объяснении происходящего, которое, как и всегда бывает в таких случаях, можно было бы объяснить по-разному, а именно о попытке замолчать сам факт, притом факт, уже известный, как минимум, всему городу. И всё же представители храмовой верхушки полны решимости запретить апостолам свидетельствовать о том, что уже известно всем. И неудивительно: ведь свидетельство о факте исцеления для них неотделимо от свидетельства о другом факте — о том, что казнённый по инициативе религиозных властей Иисус - действительно обещанный Богом Мессия, а Царство уже вошло в мир, преображая его (ст. 8 – 12). И апостолы не могут свидетельствовать иначе: ведь для них исцеление — всего лишь одно из проявлений Царства, так, что, говоря об одном, невозможно не упомянуть и о другом. Но именно об этом «другом» представители религиозной власти слышать не хотят. Конечно, отчасти такое нежелание связано с тем, что для храмового священства в евангельскую эпоху был характерен известный религиозный скептицизм: его представители, как правило, не верили ни в мессианскую перспективу, ни во всеобщее воскресение. Но были и другие, религиозно-политические соображения: проповедь апостолов была нежелательна ещё и потому, что она могла бы привести к рождению в народе нового движения, уже никак не подконтрольного Храму. Такое отношение было вполне естественным: для людей, не верящих в Царство, всякий разговор или тем более свидетельство о нём кажутся в лучшем случае опасным заблуждением, в худшем же — сознательным обманом, за которым, как им представляется, всегда стоят далеко идущие политические или религиозно-политические цели. Конфликт в данном случае был неизбежен, и сами апостолы, равно, впрочем, как и их единомышленники, прекрасно это понимали (ст. 23 – 30). Казалось бы, речь шла о власти религиозной, которой проповедь Царства не должна была бы быть страшна так, как могла она быть страшна власти светской. Но религия и Царство — далеко не одно и тоже, и Царство так же не вмещается в рамки религиозных институтов, как не вмещается оно в рамки светской власти. И неудивительно: ведь Царство, принимая и вмещая в себя мир, отторгает его ограниченность. Всякую. И светскую, и религиозную.