Мысли вслух на Лк 22:45-23:1

К кому обращены эти строки, для чего они были написаны? Они рассказывают о том, как от Иисуса отвернулись те, кто, казалось бы, должен был Его принять — об отречении первого ученика от Учителя и об отречении старейшин первосвященников от своего Мессии. Вряд ли они должны были возбудить вражду или ненависть к иудеям или поколебать авторитет известного апостола. Наверное, читатель, узнающий о том, через сколько отречений и предательств пришлось пройти Христу и как Он это перенес, должен был понять, насколько он сам не в праве предавать Учителя, понять невозможность своего участия в повторении этой ситуации. А ситуация такая может случиться всегда — когда, под давлением общества, страха, жизненных обстоятельств, сами просятся на язык слова «не знаю Этого Человека», когда происходит отречение не от идеи, мировоззрения, партии, а от Человека, от Бога, от того, что есть человеческого и божеского в тебе самом...

Петру не приходило в голову, что он способен отречься от Христа. Рассуждая по человечески, Пётр вёл себя достойно и смело, ведь он, сопровождая Учителя до дома первосвященника, пошел на риск. А то, что он стал отрицать знакомство с Ним, так ведь это обычная конспиративная уловка, за которую осуждать невозможно...

Трудно возражать на такие стройные рассуждения, тем более, что в обстановке преследований многим людям не раз доводилось поступать именно так. Но вот мы читаем, что Петр, почувствовав себя виноватым, горько заплакал, и значит, чем-то его поведение не соответствует допустимым правилам осторожности. Нельзя осуждать тех, кто испытывает страх перед лицом гонителей, ведь и Сам Иисус не осуждал своих тайных учеников за то, что они не выступали открыто. Но всему своё время, как есть время и для собирания камней, и для разбрасывания их. Бывают минуты, когда необходимо отбросить всякий страх и свидетельствовать о Том, Кого мы знаем.

Суд синедриона предваряется издевательствами и избиениями, а, по сути, с них начинается. Судьи не собираются доискиваться до истины, приговор уже готов. Но то, как проходил суд, зримо показывает нам, как происходит выбор: свидетельство Христа о Себе можно или принять, или отвергнуть. Каждый решает сам, но отвергающим присутствие Христа мешает, они хотели бы, чтобы Его не было. Поэтому отвержение рождает желание уничтожить, смешать с грязью, не признавать реальности Его существования. Желание убить Христа возникло не в тот день, а задолго до суда, и до сих пор не прекратилось. Но до конца времён оно останется обречённым на провал.

Все так хорошо складывалось. И суд собрался, и приговор готов... Ведь всем же все ясно: не место этому Сыну Человеческому на земле. И хорошее обвинение подобрали (это как потом Аль Капоне за уклонение от уплаты налогов посадили!), и свидетели нашлись, а — не выходит, разваливается обвинение, все как-то неудобно получается. Ну, тогда ва-банк: «Ты Сын Божий?» Или сломается и отречется, или скажет «да», а мы это объявим богохульством. Ответ Иисуса восхищает. С одной стороны — это вежливая форма утвердительного ответа, но с другой — как всегда у Него, возврат вопроса к задающему: «сам подумай и прими ответственное решение». То, что говорят «судьи», показывает: услышали, но на заранее принятое решение это не влияет. Интересно, что когда наши «неверующие» сомневаются в том, Кто такой Иисус, они тем не менее называют Его Христом, то есть Помазанником Божиим. Так что Он как бы неслышно им отвечает: «Вы говорите, Кто Я» . И — оставляет им свободу принятия решения.

Совсем недавно мы видели, что Христос не возражает против уплаты податей Кесарю, но вот лжесвидетели обвиняют Его именно в запрете давать подать. Сами обвинители отнюдь не поклонники римской власти, они называют преступлением и приписывают Христу те поступки, которые и сами были бы рады совершать. Крайности, как часто бывает, сходятся, и те, кто выставляет себя патриотами и ревнителями веры отцов, готовы выдать языческим оккупантам на расправу неудобного соотечественника.

По свидетельству евангелиста, сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собою. Странно слышать о дружбе правителей, привыкших руководствоваться иными принципами, нежели личные симпатии. Столь же странно выглядит дружба, родившаяся при совершении злодеяния. Но, может быть, и в их примирении сказалось благотворное действие Иисуса? Ведь вражда правителей кровью и лишениями сказывается на их подданных...

Пилат поступает согласно "воле народа". Одного этого было бы достаточно, чтобы христиане остереглись употреблять языческую поговорку "глас народа - глас божий". Увы, не остерегаются, и до сих пор любое суеверие и ложное представление настаивает на своей истинности, опираясь на многочисленность тех, кто его разделяет. Тем, кто видит правду, часто приходится отстаивать её в меньшинстве. Но не надо этого бояться, Сама Истина, знающая, каково быть в меньшинстве, наша опора.

Сегодняшнее чтение заставляет нас задуматься о природе власти — не римской или какой-нибудь иной, а власти вообще. Римская власть в древнем мире считалась образцом законности и правопорядка, и римское право не случайно стало классическим: для юристов последующих эпох оно стало воплощением самой идеи правосознания. Но вот римская власть сталкивается с возбуждённой толпой, требующей казни Того, Кого она считает виновным (ст. 1–2). А официальный представитель этой власти, не находя в Иисусе, по собственным его словам, «никакой вины» (ст. 4), всё же не решается Его отпустить, не желая ссориться с «народом». И вот уже хвалёное римское правосознание отступает, препоручая суд над Тем, Кого только что объявила невиновным, местному царьку, известному своей жестокостью, но имеющего статус римского союзника (ст. 7). Конечно, формальные основания для такого решения были (ст. 6–7), но ведь невиновность обвиняемого очевидна, чего же, казалось бы, ещё ждать?

Ирод между тем тоже не хочет брать на себя ответственность, не такой он человек, чтобы решиться осудить Того, Кто столь популярен в народе (ст. 8–11), он возвращает арестованного Пилату: Он ваш, разбирайтесь с Ним сами, а я мешать не буду. Ситуация вполне понятна и объяснима: Иисус мешает и Ироду, который Его боится, как всякого потенциального претендента на своё место, и римским властям, которым не нужны лишние вожди возможных восстаний.

Иное дело храмовая верхушка, тут своя игра, Рим нужно шантажировать возможными восстаниями, тогда с Храмом будут считаться, как с единственной силой, способной поддерживать в Иудее столь любезный римским властям порядок, но в запасе всегда должны быть двое-трое таких, как Варавва (ст. 18–19), настоящих бунтовщиков, которыми можно будет пугать представителей центра. Иисуса можно и отдать, лидера народного движения из Него не получится, зато можно, казнив Его, отчитаться перед Пилатом о борьбе с потенциальными бунтовщиками. А заодно и сделать примирительный жест в сторону Синагоги и фарисеев: они ненавидят этого Человека и будут только рады, если Он умрёт.

Власть Рима, гордившегося своим неуклонным следованием закону; власть Храма, гордившегося верностью Торе; власть Ирода, который, быть может, ничем особенно не гордился, потому что гордиться ему было нечем, разве только статусом римского союзника, — три власти действовали там, где было провозглашено Царство. И ни одна из них даже не попыталась спасти Того, Кто принёс это Царство в мир. Факт, который не может не заставить задуматься всякого, у кого ещё остаются иллюзии о возможности примирить и даже подружить Христа с кесарем.

Когда дело касается убийства (открытого или «законного»), часто приходится иметь дело не только с убийцами активными, но и с убийцами, так сказать, пассивными. С теми, кто не очень-то и хотел убивать, но… получилось так, что убил. Поучаствовал. Как бы невзначай, постольку-поскольку. И самому такому участнику порой может казаться, что он не при чём. Иногда вплоть до дня Суда, когда обманывать себя уже не получится. А происходит это всегда, в общем-то одинаково: в форме ухода от ответственности. Как уходят от неё Пилат и Ирод. Ни один из них не хочет утвердить смертный приговор.

Пилату неловко — он ведь понимает, что этот Человек, Которого хотят казнить, невиновен. Ироду страшно — кто знает, как отзовётся в народе казнь Человека, Которого считают великим пророком… В итоге решение приходится принимать всё-таки Пилату. Но вот с Иродом они понимают друг друга настолько, что становятся друзьями — оба то, что называется реальные политики, оба не хотят проблем, оба думают только о своей власти, пусть и несопоставимой по масштабам.

И оба не хотят ни за что отвечать. Во всяком случае, ни за что неприятное или щекотливое. Ирод сваливает всё на Пилата — а тот на толпу, орущую «распни Его!». Это очень удобно — глас народа, ничего не поделаешь… да ведь и был даже предложен другой вариант — освободить одного из приговорённых. Но народ против, он хочет казни Иисуса. Всё логично, если бы не одно «но»: выбор, кого казнить, а кого освободить, был прерогативой Пилата и только его. Но если решение принимать не хочется, если ответственность в тягость — пусть решает народ.

Правда, народа на той площади не было. Там была толпа — форма и способ существования народа, который тоже ни за что отвечать не хочет. Где каждый «как все», а «все» «как один». Тот самый ни за что не отвечающий «один», которым легко манипулировать потому, что в глубине (а иногда и на поверхности) души он бы хотел, чтобы им манипулировали. Ведь тогда всё можно будет свалить на манипуляторов — а самому опять же уйти от ответственности. Так и готовился крест для Мессии — не в инфернальных глубинах, а в мешанине безответственности, мелких страхов и «великих» интересов. В неглубоком, но мутном омуте, где, как известно, чертям раздолье.

В описанных Лукой событиях допросов и суда над Иисусом Он Сам почти не принимает участия. Иудейские старейшины, Пилат, Ирод тщетно ищут формальный состав преступления. Иисус претендует на иудейский трон? Вроде бы, нет... на трон Ирода? Тоже нет... В чем же Он виноват, за что Его можно убить? Кажется, что этот вопрос в той или иной форме всегда ставится, когда человек выясняет свои отношения с Богом, с Христом. Не хочется просто, безо всяких причин отказываться от веры. Остается найти предлог: верить в Бога несовременно, скучно, хлопотно, бесполезно, глупо, руки не доходят... Это, конечно, самые примитивные аргументы, есть и посерьезнее. Но факт остается фактом: если Христа нужно убрать из своей жизни, это всегда возможно. Пока что, судейское кресло под нами, мы вольны решать, Он молчит...

В повествовании о Страстях Лука упоминает не только Пилата но и царя Ирода, чтобы показать, что Иисус невиновен не только в глазах правителя-язычника, но и иудейской власти. Правители не верят Иисусу, насмехаются над Ним, но согласно свидетельствуют о Его невиновности. Для этой же цели упоминается Варавва — разбойника и убийцу отпускают на свободу, а Праведника осуждают на смерть. Здесь попираются все представления о справедливости — и иудейские и языческие. Но евангелист также хочет показать нам, что эта человеческая несправедливость оборачивается другой несправедливостью — несправедливостью Божьей любви. Ведь у неправедного осуждения Иисуса есть и другая сторона: разбойник избегает справедливого наказания, обретает жизнь, свободу, возможность спасения. Недаром в евангельском Варавве христиане первых веков видели образ всего человечества (его прозвище значит просто «сын отца»). А образ заместительного самопожертвования становится величайшим подвигом (помните: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей», Ин. 15:13) — так, например, умерли многие мученики, мать Мария Скобцова, о. Максимилиан Кольбе. Евангельский рассказ о смерти Иисуса с новой силой являет исполнение Его заповеди о любви.

А всё-таки: понимали ли хоть сколько-нибудь власти (и религиозные, и светские), с Кем они имеют дело, когда речь шла об Иисусе? Иногда поневоле думается, что, если и не знали точно, то, как минимум, о чём-то смутно догадывались. Если и пророк, то необычный, странный пророк; если учитель, то какой-то совершенно «нетрадиционный». Ирод хочет от Него чудес, но вовсе не собирается принимать решения о Его дальнейшей судьбе, не хочет брать на себя ответственность, которую пытается свалить на него прокуратор. И возвращает узника обратно. А Пилату совсем не нужна лишняя головная боль, в глубине души он понимает, что, какое решение ни прими, всё будет нехорошо и невыгодно. И страх, какой-то полуосознанный страх всё время ощущается в сердце. Лучше бы, конечно, отпустить Его под каким-нибудь благовидным предлогом, вот и праздник кстати, тут бы и освободить Его, и спустить дело на тормозах… Ах, народ не хочет? Ну, так и тем лучше: пойдём навстречу народу, в конце концов, Он же объявил Себя их Царём… Так металась земная власть перед лицом Того, Кто принёс в мир Царство. Он мешает, хорошо бы от Него избавиться, но лучше бы всего, если бы Он Сам как-нибудь исчез, как будто и не было Его. Тогда бы всё опять стало если не хорошо, то хотя бы нормально, как прежде. А казнить — казнить, конечно, несложно, не Он первый, не Он последний. Но где-то почти на границе сознания брезжит понимание, что казнь — не выход, что-то будет, так, просто дело не кончится, как ни охраняй гробницу. И всё же выхода, кажется, нет. Казнить, нельзя помиловать. Запятая поставлена.

Понимание и толкование того, о чем мы читаем сегодня, приходят потом. Строгий и лаконичный рассказ евангелиста просто следует порядку событий. Сын Божий, воплотившийся во чреве Марии и явивший нам любовь Отца Небесного, арестован, осужден и убит. Убит не за преступления, а за то, что говорил правду, которая не нравилась некоторым людям. Убит не по приговору суда, а по произволу беснующейся на митинге толпы, потому, что «превозмог крик их и первосвященников». Мелкий уездный начальник, не выросший до масштабов злодеяний своего предка и тезки, унижает Его, насмехаясь над беспомощностью Этого Человека. Приговоренного избивают просто так, ради забавы — ибо зачем еще бить Того, Кто вскоре будет распят?

Даже на Кресте, страдая от страшной боли в руках и ногах, задыхаясь, Он слышит насмешки и издевательства... День Господень, о котором мы слышали вчера от пророка Иоиля, оказался днем чудовищной несправедливости, днем торжества крайней человеческой злобы и жестокости.

Но даже на Кресте Он — Бог и Человек. И весь этот разгул человеческой низости меркнет перед сиянием подлинной жизни, когда Иисус говорит: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают». Одни эти слова неоспоримо свидетельствуют о Его Божественности...

И еще рядом с убийственным безумием толпы мы видим горстку людей, которые остаются верными. Уже не как ученики галилейского пророка, не как сторонники нового религиозного учения, но просто как верные друзья Иисуса они хоронят и оплакивают его. И перед каждым из нас, в сущности, оказывается выбор: быть в толпе издевающихся или в горстке плачущих о Нем.

Описывая арест Иисуса и всё последующее, Лука излагает события так, что становится совершенно очевидной логика всего происходящего. Разумеется, оснований возмущаться и предательством Иуды (ст. 1–6, 47–48), и поведением тех, кто взял на себя роль стражи и судей (ст. 63–71), более чем достаточно. Но вся предшествующая история описана евангелистом так, что внимательный читатель едва ли стал бы ожидать чего-то иного в конце повествования.

Совершенно очевидно, что описанный в сегодняшнем чтении суд над Иисусом иначе как пародией на судопроизводство назвать нельзя. Но ведь уже давно стало ясно, что никто и не хочет разбираться в том, что наши современники, наверное, назвали бы «феноменом Иисуса». Сам Он говорит об этом совершенно однозначно (ст. 52–53). Так же однозначно Он оценивает и Своих судей, осуждающих Его, по сути, без суда (ст. 67–68). Неудивительно, что теперь Иисус умолкает. Прежде Он свидетельствовал о Царстве ежедневно и ежечасно. Теперь единственное Его свидетельство прозвучало уже просто как констатация свершившегося факта (ст. 69–70).

По-видимому, наступил момент, когда дальнейшие слова теряли всякий смысл. Но, с другой стороны, начиналось иное, новое свидетельство: свидетельство смертью и воскресением. По-видимому, в жизни каждого свидетеля раньше или позже наступает момент, когда он замолкает, не потому, что ему нечего больше сказать, а потому, что дальнейшие слова теряют смысл. Может, конечно, показаться, что смысл есть всегда, что даже в самой агрессивно настроенной и враждебной толпе всегда найдётся кто-нибудь, кто услышит обращённое именно к нему слово. И всё же пример Самого Иисуса говорит о том, что свидетельство, по крайней мере, свидетельство словом, имеет свой предел. Конечно, предел этот может обозначить лишь Бог, ведущий свидетеля, но то, что он существует, видно на примере Самого Спасителя. И дело тут, наверное, не в том, что Мессии, принесшему в мир Царство, нечего больше этому миру сказать. И не в том, что в мире некому больше было Его услышать: ведь история христианства ещё только начиналась. Дело, по-видимому, в том, что ни одно «нет», брошенное в ответ на призыв Богу или Тому, Кого Он посылает, не проходит бесследно. Каждое такое «нет» меняет духовное состояние отдельного человека или целого народа, пока, наконец, не наступает момент, когда изменения эти, вначале незаметные, порождают следствия, кажущиеся многим совершенно невероятными и неожиданно ужасными. Такой ожидаемой неожиданностью и становится крестная смерть Спасителя, которая, впрочем, была неожиданностью для многих, но не для Него Самого.

Самое замечательное в истории ареста и допроса Иисуса заключается в том, что никто из участвующих во всём этом, кроме, разумеется, Самого Иисуса, не понимает по-настоящему, что происходит. Ученикам кажется, что они присутствуют при начале неудавшегося восстания, которое так и закончилось, не успев начаться. Пётр, как самый решительный, готов к бою и даже пытается его начать, но реакция Учителя совершенно его обескураживает, так же, как и остальных учеников. Они не понимают, что происходит, не понимают, что им делать дальше. В конце концов они просто разбегаются: больше им ничего не остаётся, раз уж всё потеряно. Пётр идёт за Учителем, но уже без всякой надежды, просто желая увидеть, что будет с Ним дальше.

Он и отрекается так просто потому, что для него уже ничто не имеет значения. Всё кончено, так какая теперь разница, был он с Иисусом или нет? Страдать за участие в несостоявшемся восстании было бы уж совсем нелепо. И лишь крик петуха возвращает Петра к реальности. К реальности подлинной, где отношения важны абсолютно и где ещё ничего не кончилось, а всё только начинается. Что касается первосвященника и его окружения, то и они понимают ненамного больше. Для них ведь Иисус тоже именно вождь несостоявшегося мессианского восстания, который опасен, пока жив.

Все обвинения шиты белыми нитками, судебная процедура не соблюдается — очевидно, от Него хотят избавиться. А Он делает Своё дело — несёт в мир то Царство, которое должен в него принести. Заботясь об учениках, но не полагаясь на них. Не обращая внимания на насмешки и издевательства. И не пытаясь защищаться на «суде» — не только потому, что это именно «суд» в кавычках, но и потому, что в данном случае защищаться можно было, лишь отказавшись от решения той самой главной задачи, ради которой Он пришёл в мир. И идёт дальше — на крест. В падшем мире другого пути для Него нет.

Произошло то, что и должно было произойти, как неоднократно предсказывал ученикам Иисус. Мир, находящийся под властью сатаны не мог вынести встречи с Праведником. Он должен был либо сам умереть для греха, кардинально измениться, переродиться, либо вынести Этому Человеку смертный приговор. Став учениками Иисуса, мы не должны забывать об этой несовместимости Христа и греха, не только в Нем Самом, не только в наших сердцах, но и в мире. Если мы действительно обрели веру во Христа, то перед нами неизбежно встает выбор: умереть для себя и жить с Ним, или присоединиться к тем, что две тысячи лет назад осудили Его на смерть. Отречение Петра показывает, что этот выбор не изменяет человека автоматически, что с ним остаются его страхи, слабость и малодушие. Но все же есть огромная разница между Петром, который горько заплакал о своем отречении, и членами синедриона.

Беззаботные времена кончились — если раньше апостолы могли проповедовать без гроша денег и без хлеба в сумке, то теперь их и их Учителя не спасти даже мечом. Бывает время, когда Бог не исполняет молитву даже самого праведного и когда нельзя верить даже себе. Иисус должен испить Свою чашу, а Петр обманывает самого себя, уверяя Учителя в верности до гроба. Что делать, когда наступает «время беззаконных и власть тьмы»? Если апостолы не знали, как можем знать мы? У них остаются только слова Иисуса: «Я молился, чтобы не оскудела вера твоя...». Вера в то, что и во тьме все остается в руках Божьих...

Путь на Голгофу начался ещё до Гефсимании, с одиночества среди не понимающих Его учеников. Пройдёт совсем немного времени, и апостолы станут совсем другими людьми, но пока что они причиняют Учителю дополнительные страдания.

Видя это, Христос, пришедший спасти нас, не отвергает учеников. Именно с этим связано Его обращение к Петру, содержащее предупреждение о его предстоящей слабости, но и поручение утвердить братьев после падения. Христос видит слабость Петра, как видит слабость любого из нас, но ни Петра, ни каждого из нас Он не только не осуждает и не отвергает, но и укрепляет. Даже в словах, обращённых к Иуде, слышится не осуждение, но сожалеющий упрёк, способный пробудить совесть.

Только бы мы были готовы принять Его поддержку. Петр чуть позднее сможет, Иуда же не захочет...

Название горы Елеонской заставляет нас вспомнить о елее, которым совершалось помазание, в том числе помазание на царство. Но Царство Христа не от мира сего, и не через ритуальное помазание Он идёт к Своему торжеству, а через жертвенное страдание.