Мысли вслух на15 Марта 2025

Павел всегда с уважением относился к людям, соблюдающим нормы и правила своей религии. Но, с другой стороны, в церковных общинах в те времена было немало таких, кто «не различал дней», язычников — а, фактически, просто, выражаясь современным языком, светских людей — для которых никакая религия сама по себе не была интересна. Как тут было поступить? Ведь у людей религиозных такое отношение к религии вызывало, как минимум, недоумение.

Но Павел, как видно, не спешит их поддерживать. И это едва ли нас удивит, если мы поймём мотивы, которыми руководствуется апостол.

Сам Павел был, конечно, человеком религиозным, он сам говорит о себе, как о «фарисее от фарисеев». Но он отнюдь не абсолютизирует собственную религиозность. И на то есть причины. Если бы религия могла быть спасением сама по себе, если бы она могла открыть своим адептам путь в Царство, апостол, наверное, относился бы к ней по-другому. Но он прекрасно понимает, что, будь оно так, Христу не надо было бы приходить к нам, чтобы нас спасти. А если религия не спасает, если она — дело человеческое, то и относится к ней надо соответственно, как к делу человеческому. Если есть в церкви люди, которым религия важна, это дело их совести, и, конечно, апостол был далёк от того, чтобы бороться с чьей бы то ни было религиозностью. Но он прекрасно понимал и все опасности, которые несёт религия для духовной жизни.

А одной из главных опасностей была как раз абсолютизация религиозными людьми своей религиозности, как единственно возможной и единственно приемлемой формы христианской жизни. Такая абсолютизация не только отталкивала людей нерелигиозных, она искажала саму суть христианства, которое при таком подходе превращалось в род новой религии, тем самым выхолащиваясь и теряя свою духовную суть. И Павел выступает резко против — не религии как таковой, а абсолютизации всякой религиозности, в том числе и той, носителем которой был он сам. Избежать же такой абсолютизации можно было лишь одним способом: оставив выбор религии на усмотрение каждого члена церкви. С тем, чтобы каждый сам выбрал наиболее подходящую ему форму жизни в Церкви, а значит, и в Царстве.

Как видно, Иисус далеко не всегда хотел, чтобы слава о совершённых Им исцелениях распространялась по всей Палестине. Иногда Он исцеляет так, что исцеление становится свидетельством, свидетельством для всех, кто его видел, но бывает и так, что Иисус совершает исцеление как бы незаметно — настолько, насколько это возможно.

Более того: Он настаивает на строгом соблюдении предписаний Торы. Тора требует, чтобы исцелившийся от проказы пошёл к священникам, дабы те засвидетельствовали: болезнь действительно прошла. Казалось бы, явно излишняя предосторожность: Иисус ведь прекрасно знает, кого Он исцелил, как знает и то, что болезнь действительно исчезла. Знает это и исцелённый — ему-то уж точно не нужны никакие другие свидетельства, он вполне доверяет Иисусу.

Доверяет настолько, что готов идти и рассказать о Нём всем и каждому — о Том, Кто его исцелил. Иисус же, наоборот, его останавливает и направляет его проповеднический пыл в более традиционные и умеренные религиозные рамки. Зачем? Почему? Самым простым ответом мог бы быть тот, который дают обычно: Иисус не хочет, чтобы Его считали Мессией, Он вообще не хочет Себе той известности, которую неизбежно доставляли Ему чудеса и исцеления. В сущности, во время Своего земного служения Иисус никогда не хотел быть публичной фигурой — и если всё же Он делал нечто, что делало Его таковой, то лишь там и тогда, где и когда иначе было никак невозможно.

Проповедь должна была быть публичной — но надо было максимально избегать всех возможных ассоциаций, которые могли возникнуть в массовом религиозном сознании. Не только потому, что они были ложными, но и потому, что самим людям это было духовно отнюдь не на пользу. Как исцелённому человеку, который готов был бежать и свидетельствовать — он ведь, в сущности, совершенно ещё не успел узнать Иисуса, он ещё не понял, что этот Человек принёс в мир. Ему пока ещё не о чем свидетельствовать, кроме одного исцеления.

О чём может такой человек рассказать? О новом чудотворце, который знаменит тем, что одним движением руки исцеляет от всех болезней? Это так, но вряд ли такое свидетельство можно считать адекватным той миссии, которая была возложена на Иисуса Его Отцом. Чем такое свидетельство, лучше уж обычная сдержанность в традиционных рамках. По крайней мере, она оставляет время на осознание и осмысление происшедшего, чего никак не скажешь о бурной, эмоциональной, но поверхностной проповеди.

Призывая Своих учеников и последователей быть «совершенными, как Отец Небесный», Иисус тем самым продолжает и доводит до логического завершения традицию, восходящую ещё к допленным временам. Именно тогда, в написанной ок. середины IX в. до н.э. второй части Книги Левита, появляется регулярно повторяющийся призыв Бога «будьте святы, потому, что Я свят». Этот призыв предполагал, что, однажды освятившись у алтаря Божия, человек затем сохраняет состояние освящённости, пребывая в нём постоянно.

Послепленная традиция, связанная с понятиями внутренней Торы и «живой Торы», без которых праведность была немыслима, была связана со стремлением осуществить то, к чему призывал автор второй части Книги Левита. Как видно, и Иисус призывает Своих учеников и последователей к тому же самому, хотя несколько другими словами. Но Он главным признаком полноты праведности и полноты освящённости считает любовь, притом любовь не только к друзьям и вообще к тем, кто нас любит, но и к врагам.

Конечно, о любви к врагам кое-что говорит и Тора, а послепленный иудаизм любовь к врагам считает одним из признаков праведности. Но ни собственно Тора, ни послепленная традиция не требуют от человека любви к врагам, как чего-то абсолютно необходимого. Иисус же, очевидно, ставит вопрос именно так.

Что это: требование полноты праведности, которая прежде была идеалом, а теперь должна стать нормой? Наверное, да. Но почему? Только из желания видеть Своих учеников и последователей лучшими в мире людьми? Наверное, всё же не поэтому или, по крайней мере не только поэтому. Скорее уж из желания видеть их жителями Царства. А в Царстве нужно быть именно совершенным. И не потому, что другими там брезгуют, а потому, что в Царстве имеет смысл только быть совершенным или совершенным становиться. Иначе там делать нечего: ведь по-другому к полноте жизни Царства не приобщиться. А без этого и само пребывание в нём теряет всякий смысл.

Моисей не хочет идти в Египет. Не хочет браться за порученное Богом дело. Это понятно, и вряд ли кто-то стал бы в данном случае Моисея осуждать. Моисей знает: он не пророк. Говоря о себе, что он «косноязычен», Моисей едва ли имел в виду какие-то проблемы с речью как таковой. Дело скорее всего было в другом: он не владел даром пророческого слова. В те времена ведь путь пророка заметно отличался от пути обычного человека, и различия появлялись уже достаточно рано. Обычно пророческое призвание человек переживал в подростковом возрасте или в ранней юности, и после такого призвания его жизнь переставала походить на жизнь обычного человека.

Пророк уходил в пустыню, становясь обычно учеником какого-нибудь другого пророка, и жил с ним до его смерти, а затем сам становился пророком и преемником своего учителя. Жизнь его казалась другим таинственной и необычной: экстазы, видения, вдохновенные, обычно в поэтической форме, проповеди, нередко грозные, несущие предупреждения о грядущих бедствиях. В жизни Моисея не было ничего подобного, он был обычным человеком. Если бы он пришёл к своим и сказал им, что он пророк, ему бы не поверили.

Поэтому Бог и даёт ему силу продемонстрировать некие «чудеса», которые по сути представляют собой не что иное, как простые фокусы с некоторой магической составляющей, но которые должны были произвести неизгладимое впечатление на соплеменников Моисея. Дело, однако, было не только в них, но и в самом Моисее. Он ведь тоже человек своего времени. У него тоже пророческое служение ассоциируется с некоторой вполне конкретной формой, вне которой он его не мыслит. Он — пророк?

Такое не укладывалось у Моисея в голове. Этого просто не могло быть. Потому-то и просит Моисей Бога «найти кого-нибудь другого». Бог же отвечает будущему Своему служителю, что пророком делает человека не форма, а Он, Бог Израиля, что именно Он даёт человеку и речь, и всё прочее, что необходимо ему для того, чтобы быть пророком. Моисей же всё равно боится: привычка — вторая натура, и избавиться от привычных штампов очень непросто.

В своё время это произойдёт, пока же Бог на помощь Моисею призывает Аарона. Судя по тому, что Аарон долгое время жил где-то в пустыне и по тому, что он «может говорить», Аарон был пророком «настоящим», «правильным», таким, каким пророку полгалось быть соответственно представлениям того времени. Если уж Моисей никак не решается идти один — что ж, пойдёт исполнять дело Божье вместе с братом. Лишь бы всё-таки пошёл и взялся за дело, порученное ему Богом.

Наступает момент, когда даже фараон понимает: надо что-то делать, иначе его страна не перенесёт обрушивающихся на неё одного за другим бедствий. Момент этот был для него весьма неприятным: приходилось соглашаться на то, на что соглашаться совсем не хотелось. Соображения были самые разные, включая и сугубо политические: отпускать большую массу людей куда-то в пустыню, где все эти люди останутся без надзора и контроля, была рискованно.

Фараон пытается найти выход: он хочет заранее договориться с Моисеем, сколько народу пойдёт с ним и кто именно. Моисей же, наоборот, не сообщает фараону никаких подробностей. Он просит отпустить всех и притом со скотом: ведь неизвестно, что именно из стада Бог выберет Себе в жертву. Такой ответ насторожил фараона: он тут же предположил, что Моисей замышляет что-то нехорошее.

Тут, как в капле воды, отражается та всеобщая проблема, проблема изначального взаимного недоверия, которая отравляет жизнь падшего человека. Глядя на других, оценивая их планы, вникая в их замыслы, мы всегда склонны предполагать худшее. Моисей действительно собирался в конце концов увести свой народ из Египта — это правда, но он едва ли лгал фараону относительно своих намерений на тот момент, когда о них говорил.

Судя по тому, как развивались события в дальнейшем, можно думать, что решение уйти из Египта и уже не возвращаться назад было принято Моисеем лишь тогда, когда стало ясно, что фараон не примет народа в его новом духовном качестве, в том качестве, которое он обрёл бы после заключения союза-завета с Богом. Будь оно иначе, не исключено, что даже после заключения завета на Синае евреи могли бы уйти из страны не сразу: ведь, уйдя так неожиданно, как они ушли, беглецы оказались совершенно не готовы ни к жизни в пустыне, ни к пути за Богом.

На подготовку надо было время, которое вполне можно было бы, при других обстоятельствах и при другом отношении властей к происходящему, провести и в Египте. Позиция фараона, однако, сделала такой вариант развития событий совершенно невозможным. Когда фараон прямо запретил Моисею являться к нему на глаза и возвращаться к вопросу, который Моисей перед ним поставил, пророк понял: время просьб кончилось, теперь всё пойдёт иначе, по другому сценарию.

Размышляя о пути праведности, Павел снова и снова возвращается к тому, что является его основанием — к той любви, которую Бог открывает человеку и без которой нет Царства. Он прекрасно понимает, что отдать жизнь за другого — подвиг, для человеческой природы непосильный, даже тогда, когда речь идёт о праведнике (ст.7). О грешнике же, такой жертвы не заслуживающем, и говорить нечего. И если Иисус решился умереть за тех, кто этого совсем не заслуживал, то лишь потому, что Он жил той любовью Царства, которую нёс в Себе с самого начала (ст. 6, 8). А человеку, готовому довериться Иисусу и принять это Царство, оно открывалось во всей полноте, освобождая его от власти зла и греха. Тогда и наступало то примирение с Богом через Иисуса Христа, о котором говорит апостол (ст. 1 – 2).

И вера, точнее, доверие к Иисусу, разумеется, не случайно стоит здесь на первом месте: без такого доверия в Царство не войти, а без этого не приходится говорить ни о каком примирении. В мире, поражённом злом и грехом, оно невозможно в принципе, а Царство можно обрести лишь через посланного Богом Мессию-Христа, потому и примириться с Богом возможно, лишь доверившись Христу.

В Царстве же можно уже надеяться и на приобщение к тому присутствию Божию, которое называется славой, ведь Царство всё пронизано этим присутствием. Возможность праведности как примирения с Богом апостол связывает только с Царством. И если Бог посылает Иисуса в мир не для наказания грешников, а для того, чтобы Он ценой Своей жизни («крови») открыл им дорогу в Царство, то тем более Он примет тех, кто, обратившись и доверившись Посланному, готов разделить с Ним полноту жизни этого Царства (ст. 10 – 11).

А свидетельством участия в жизни Царства, раскрывающегося в нашем, ещё не до конца преображённом мире, оказываются те беды и гонения («скорби»), которые неизбежны для всякого, идущего путём праведности, а значит, и путём Царства (ст. 3 – 5). Так связываются в послании Павла праведность и Царство, путь праведника и земной путь Спасителя.