Мысли вслух на3 Апреля 2025

В нашей вере в благость Божию непременно содержится представление о Его верности, в первую очередь, верности Своим обещаниям. Мы не можем знать сроков исполнения этих обещаний, для нас, как правило, непостижимы пути их исполнения, но непреложность их лежит в основе нашего доверия Богу.

В том пророчестве Исаии, которое мы прочитали сегодня, есть два Божиих обетования. Во-первых, Бог говорит о новом небе и новой земле — о новом Творении, что означает, что Его действие в этом мире еще не завершено. Тот мир, в котором мы сейчас живем и который мы знаем, — еще не всё, еще не предельная реальность, он «прейдет», поэтому нам не надо слишком всерьёз руководствоваться установлениями этого мира (в отличие от установлений, исходящих от вечного Бога).

Во-вторых, хотя мир станет иным, есть что-то из этого мира, что не исчезнет, а перейдет в новое Творение, и это «что-то» — человечество, «семя ваше и имя ваше». Это спасённое человечество вместе с новым небом и новой землёй будет пред лицом Божиим всегда. Верим ли мы этому? Хотим ли в этом участвовать?

О ком говорит сегодняшнее пророчество Исаии? С древнейших времен эти загадочные слова относили к Помазаннику Божьему, с пришествием Которого на земле водворится мир и справедливость. Но здесь же пророк говорит о том, что Избранник не будет действовать силой, «не возвысит голоса Своего», будет «слеп и глух». Христиане всегда видели в этом Избраннике Иисуса Христа, Сына Божьего, пришедшего не с силой и славой, а в уничиженном виде, добровольно отказавшегося ради нас от всемогущества и всеведения.

Но, кроме этого, пророчество относится и к каждому из нас — ведь теперь Христос действует через тех, кто верит в Него, через Свое Тело. Все эти слова о кротости и справедливости должны быть ориентиром и для нас, если мы хотим составлять одно тело с Иисусом. Об этом же говорит Господь в Евангелии: научитесь у Меня кротости и смирению сердца, будьте светом для мира, сидящего во тьме.

История с золотым тельцом показательна во многих отношениях. Самое же интересное в ней то, что изготовившие его вовсе не имели в виду измены Яхве, измены Богу Авраама и Моисея. Они хотели, чтобы перед ними предстал тот самый Бог, Который вывел их из Египта. Предстал наглядно, зримо, ощутимо. Так, чтобы ни у кого не возникало сомнений: Бог действительно тут, среди них.

Он их не бросил, не ушёл куда-то на гору вместе с Моисеем. Дальше всё просто: в едином порыве народ отливает себе нечто — и это нечто приобретает облик тельца, образ египетского бога Аписа, символом которого и был пресловутый телец. Аарон же лично обтачивает отливку — чтобы Бог, выведший народ из Египта, выглядел красивее. Нелепость? Абсурд? Безумие? Наверное, всего понемногу. Главное же — тот простой факт, что в завет народ так и не вступил.

Потому, что заключённый завет предполагал совершенно ясно: отныне каждый сам выстраивает свои отношения с Богом и каждый сам за них отвечает. И вдруг снова звучит вопрос: где же Моисей? Куда он исчез? И где его Бог? Тут-то и коренится проблема. Вместо нашего Бога, моего Бога — его Бог. Его, Моисея. Так же, как было до сих пор: Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова. После Синайского завета должно было стать: Бог Израиля.

Именно всего Израиля, а не только Моисея. Однако не стало: Моисей исчезает из виду, а с ним исчезает и Бог — и опять его Бог, Бог Моисея. Он всё ещё не Бог Израиля, всё ещё не стал им. Не случайно Бог предлагает Моисею бросить народ, предоставить его своей судьбе, которая в пустыне несомненно сложилась бы для народа весьма печально, и начать всё с начала.

С нового народа, который произойдёт от Моисея. Что же, в самом деле, остаётся, если экзамен провален, если после всех сказанных на Синае слов, после всех данных при заключении союза-завета обещаний, Бог Моисея так и не стал для Израиля его Богом? Это Моисей уговаривает, умоляет Бога попробовать ещё раз, дать народу ещё один шанс. Бог уже готов начать всё с чистого листа — но он уступает Моисею. Уступает Своему пророку, Своему служителю. Это неудивительно: Бог ведь нередко уступает тому, кто о чём-то Его просит. Особенно если просящий сам готов участвовать в том, чего хочет. Бог соглашается дать народу ещё один шанс — шанс стать Его народом. Шанс Израилю позволить Ему, Богу Моисея, стать Богом Израиля.

При чтении евангельского рассказа о посещении волхвов встаёт естественный вопрос: почему Ирод так боялся Мессии, о Котором он даже не знает точно, родился ли Он, или ещё нет? Ответ ясен каждому, знакомому с политической ситуацией в Палестине евангельских времён: в Мессии, Который, согласно общепринятым в те времена у евреев представлениям, должен был стать царём Иудеи, Ирод мог видеть только политического соперника, угрожавшего его власти. Нам, знакомым с евангельской историей, эти опасения не могут не казаться смехотворными. А между тем они привели к трагедии, к той вифлеемской резне, которой младенец Иисус избежал, но во время которой погибло немало других детей.

О жестокости власти говорить не приходится, она очевидна. Но не менее очевидно и другое: абсурд, трагическая бессмысленность происходящего. Ирод ничего не знает о Мессии, он ни разу Его не видел и никогда не хотел увидеть. В своём отношении к Иисусу он руководствуется, в сущности, теми народными легендами, мифами, из-за которых Иисус почти до самого конца Своего земного служения скрывал Своё мессианство. И этот страх, основанный на иллюзии, делает Ирода убийцей.

Конечно, никакая власть в падшем мире не обходится без кровопролития. Но, видимо, когда власть руководствуется мифами и расхожими представлениями, не имеющими отношения к реальности, крови льётся особенно много. В сущности, от Ирода в той ситуации нужно было немного: просто пойти и посмотреть. И понять, что этот лежащий в яслях Младенец никогда не станет претендовать на его власть, равно, как и на власть любого другого земного правителя, которая Ему не нужна.

Но Ирод не идёт никуда. Он остаётся в плену собственных иллюзий и собственного страха. И становится убийцей.

Древний мир был полон святилищ, алтарей, реликвий. Всё это было так или иначе связано с той силой, которой обладали боги. Святилище было местом, где бог обитает, реликвия — артефактом, через который проявляется его сила. Такое же — по крайней мере, внешне — святилище должно было появиться и у евреев.

С одним, правда, существенным отличием: главной святыней этого святилища, заменяющей любые артефакты, станет Сам Бог. Его присутствие — то самое, которое открылось Моисею на Синае. Казалось бы, разница не так уж велика: ведь и за теми артефактами, что находились в языческих святилищах, тоже стояли боги, которым они принадлежали.

Однако на самом деле различие было кардинальным. Что такое, в сущности, артефакт, священный предмет? Это прежде всего тот инструмент, который, как считалось, бог использует для того, чтобы явить свою силу. Тут было много инструментального, почти механического: предполагалось, что артефакт в святилище — именно своего рода механизм, позволяющий, так сказать, «включить» божью силу, задействовать её.

Задействовать примерно так, как мы сегодня включаем свет или открываем воду. Конечно, божество, которому принадлежало святилище, надлежало должным образом почтить, иначе механизм бы не сработал, но в дальнейшем всё происходило более-менее автоматически. Это и был тот самый магизм, который пронизывал собой языческую древность. Здесь же, в святилище яхвистском, всё должно было быть иначе.

Здесь не было место никакому магизму. Здесь было лишь Божье присутствие, само по себе, и оно становилось главной святыней народа. Дело было не только в том, Кто присутствовал в святилище, дело было ещё и в том, что тут не могло быть никакого формализма, никакого автоматизма, никакой автономности в том, что касается Божьего действия.

Вначале встреча с Богом, общение с Ним, устойчивые отношения, а уже потом, исходя из отношений и в их контексте, всё остальное: Божья сила, Божьи дары, Божьи откровения. И самое главное — Божья любовь. Языческие боги, как правило, не любили своих поклонников, тут отношения были скорее деловыми, а любовь считалась чем-то слишком личным, слишком сентиментальным и слишком человеческим для отношений с богами или духами. Бог же Авраама и Моисея с самого начала создаёт пространство союза-завета как пространство взаимной любви — той самой, которая в полноте раскроется в Царстве, с приходом Мессии.

Переходя от эсхатологической перспективы к нынешней эпохе, Павел призывает своих читателей жить в Царстве здесь и теперь с тем, чтобы в день возвращения Спасителя не оказаться в стороне от этого радостного события. А главной задачей апостол считает духовное преображение, которое и составляет смысл жизни христианина. Памятуя о пути праведности, Павел говорит, с одной стороны, о жертве, а с другой — об обновлении (ст. 1 – 2). Ведя речь о жертве, апостол, как видно, имеет в виду ту общеизвестную в его времена истину, что всякое жертвоприношение в нормальном случае представляло собой не что иное, как форму богообщения, и призыв сделать себя и свою жизнь жертвоприношением, которое Бог освятит Своим присутствием, становился в устах апостола призывом к тому, что позже в христианской традиции называли иногда «посвящённой жизнью».

В истории Церкви бывали времена, когда о такой жизни думали лишь немногие и она стала считаться уделом избранных, но Павел, как видно, считает её нормой для каждого христианина, что и неудивительно: ведь христианином в собственном смысле слова только и можно назвать того, кто ищет Царства и живёт в нём. Такая жизнь, разумеется, оказывается невозможной до тех пор, пока ищущий Царства сам внутренне не преобразится и не избавится от той власти греха, которая довлеет над каждым в падшем мире.

Однако избавление это возможно лишь тогда, когда идущий путём праведности уже соприкоснулся со Христом и с Царством, иначе освободиться от собственной греховности у человека нет никакой возможности. А преображение, в свою очередь, неотделимо от служения, которое предполагает свидетельство Царства. Апостол перечисляет множество таких служений, охватывающих самые разные стороны церковной и общественной жизни, подчёркивая, что все они хороши и имеют духовный смысл (ст. 4 – 8). Но для того, чтобы смысл этот не исчез, должно выполняться одно очень важное условие, которое Павел описывает словами: «...думайте скромно, по мере веры, какую каждому Бог уделил» (ст. 3).

Речь идёт не просто о призыве к скромности. Ведь апостолу очевидно, что любое из тех служений, которые он упоминает, важно лишь постольку, поскольку оно может стать свидетельством о Царстве. А это возможно лишь в том случае, если несущий служение будет не просто, как нередко говорят в наши дни, «самовыражаться», но именно свидетельствовать, действовать так, чтобы видно было не столько самого служителя, сколько проходящий сквозь него свет Царства. Для такого свидетельства нужна уже, конечно, известная мера преображения, иначе свет Царства не проникнет сквозь ту толщу греха, которую несёт на себе каждый падший человек.

Но в том-то и дело, что само преображение возможно лишь в процессе служения, оно неотделимо от служения и оказывается его частью. В нашем ещё не до конца преображённом мире жизнь в Царстве, преображение и служение-свидетельство неотделимы друг от друга и друг без друга невозможны. И апостол, понимая это, призывает своих читателей не ждать лучших времён, лучших условий и лучших свидетелей, а становиться жителями и свидетелями Царства здесь и теперь.