Новость дня на 20 Июля 2022

Говоря о Царстве и о свидетельстве, Иисус приводит в пример светильник, в котором нет смысла, если его спрятать и сделать невидимым. Конечно, есть тут и (не каждому заметная) полемика со сторонниками священной войны против римлян, которые действовали обычно тайно, стремясь подготовить восстание как можно лучше с тем, чтобы в назначенный день выйти на свет торжествующими победителями.

Царство, о котором говорит Иисус, не нуждается в том, чтобы его приход готовила некая тайная, законспирированная организация: оно нуждается не в заговорщиках, а в свидетелях. Но дело всё же, наверное, не только в этом. Дело ещё и в том, что Царство, если оно стало частью твоей жизни, невозможно скрыть от окружающих. Конечно, начинается всё отнюдь не публично, ведь услышать свидетельство так, как слышим мы доносящийся до нас на улице шум, ещё недостаточно.

Не случайно Иисус говорит: следите за тем, как вы слушаете. Услышанное должно быть воспринято сердцем, оно должно стать началом духовного процесса, связанного не только с осмыслением услышанного, но и с тем выбором, который должен будет сделать услышавший, обдумав всё сказанное, и с решениями, которые придётся принимать, руководствуясь сделанным выбором.

Всё это происходит «втайне», ведь речь идёт о внутренней жизни человека. Но когда выбор сделан, решения приняты, а жизнь изменилась сообразно принятым решениям, частью новой жизни обратившегося непременно становится свидетельство, в той или иной форме. А тогда тайное действительно становится явным: ведь невозможно свидетельствовать лишь внутри себя. Свидетельство же, будучи услышанным, рождает новых свидетелей. Так растёт в мире Царство, принесённое Спасителем.

В отличие от Матфея, Лука помещает притчу о сеятеле в контекст тех слов, которые Матфей приводит как часть других поучений Спасителя (ст. 16 – 17; Мф 5:15, 10:26–27). Сейчас уже невозможно сказать точно, приводит ли Лука эти слова, напоминая читателю о том, что Иисус говорил в другое время, или Учитель, рассказав ученикам Свою притчу, действительно напомнил Им о том, о чём когда-то Ему уже приходилось говорить. Ясно одно: Царство для евангелиста, как и для Самого Иисуса, неотделимо от свидетельства. И притчу о сеятеле можно прочитать не только как притчу о том, что мешает человеку принять Царство и войти в него, но и как притчу о том, что мешает ему свидетельствовать о Христе и о Царстве. Ведь и житейские заботы, если уделять им слишком много внимания (ст. 14), и страх гонений и преследований, если ему поддаться (ст. 13), и простое легкомыслие по отношению к тому откровению, которое получил от Бога (ст. 12) — всё это может стать помехой для верного свидетеля. И дело тут не только в том, что всё названное отвлечёт человека от некой деятельности, обратив его сердце (а значит, и внимание) на что-то другое.

Дело ещё и в том, что полноценное свидетельство — не просто рассказ, а наглядная демонстрация того, что такое жизнь со Христом в Его Царстве. А всё перечисленное в притче о сеятеле разрушает ту духовную цельность человека, которая делает эту демонстрацию возможной. Не случайно комментаторы, толкующие ст. 16–17, до сих пор спорят о том, что имеет в виду Иисус под тайнами, которые рано или поздно обнаружатся: одни уверены, что речь идёт о тщательно скрываемых злых делах или о слабостях, о которых не принято и неудобно говорить вслух, другие же утверждают, что Он говорил о Царстве, которое, оставаясь до известного времени скрытым, раньше или позже раскроется во всей полноте и тогда станет видимо всем.

Между тем, разрешить спор может помочь ст. 18, призывающий слушающих к особого рода духовному вниманию. Ситуация, когда слушающие не слышат, в Евангелиях упоминается нередко. И речь идёт не о том, что слушающие просто пропускают сказанное мимо ушей: еврейская культура — культура диалога, притом не только диалога между людьми, но и диалога человека с Богом. Речь о том, что иногда человеку мешает услышать собеседника и о чём говорится в притче о сеятеле. Сам слушающий не отслеживает ситуации, ведь в фокусе его внимания находится не говорящий и не его слова, а нечто иное, но, если духовной цельности нет, человек может этого и не заметить: ведь у него нет ни привычки, ни навыка следить за тем, на что обращено его внимание.

Такое безотчётное состояние для падшего человека, увы, является нормой. Но для Царства подобного рода духовная расслабленность не годится, ведь для Царства важнее всего отношения, а здесь внимание и осознание того, на что внимание обращено, оказывается самым важным. И если такой духовной собранности у человека нет, то он не обретёт Царства, которое надеется получить. Это не экзамен ради экзамена, просто у человека духовно расслабленного нет того органа, который нужен для жизни в Царстве. Или есть, но он настолько слаб, что, даже войдя в Царство, человек не может в нём удержаться: не хватает духовных сил на то, чтобы держать в фокусе своего внимания Бога и ближних, без которых Царства нет. И тогда соприкосновение с Царством становится моментом истины: то, что раньше было скрыто (быть может, даже и от самого ищущего, ведь падшему человеку свойственно заблуждаться на собственный счёт), становится явным для всех и известным. И тогда становится видно, готов ли человек к тому, чтобы войти в Царство.

«Он сказал им в ответ: матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его». Сегодня мы читаем слова Господа, которые говорят о любви между матерью и ребенком как о чем-то, что выводит за пределы земных чувств и являет собой словно бы мост для нас к познанию любви Божией. Параллели тесны вплоть до того, что и эти слова, как и слова из книги Иисуса Сирахова, режут, задевают слух, если читать их не молитвенно, а обычно. Но чтобы попробовать понять, давайте обратимся к книге Псалтири. «Не смирял ли я и не успокаивал ли души моей, как дитяти, отнятого от груди матери? душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди» (Пс 130:2). Очень многое из того, о чем говорит Господь, является прямым ответом на вопрошание книги Псалтири, это понятно, ибо эта книга являет собой словно бы итог всех молитвенных воздыханий, всего того, что мы хотим сказать Богу, а Христос – средоточие того, что Господь хочет сказать нам. Так вот всмотримся в этот образ дитя, отнятого от груди матери. Так ощущает себя человек в мире. Всякий человек, ищущий смысла своей жизни и жизни любимых, ищущий любви, которой не страшно тление, ищущий истоков того неизъяснимого чувства святого, которое он ощущает в своей груди. Это ярчайший образ… Господь родил человека в мир, вскормил и отпустил от Себя, а человеку так хочется опять уткнуться носиком в Его грудь, так без Него страшно, грустно, одиноко, холодно и голодно. Это чувства человека. Но вот Христос говорит… матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие… Воссоединение матери с чадом, а сестер и братьев друг с другом произошло, гармония восстановлена с приходом Его в этот мир. Только странно: все наоборот, образ матери и чада словно бы меняются местами. Случайно ли это? К слову пришлось? Просто потому что такова была ситуация, пришла Его мать, пришли братья? Но ничто не случайно. Ничто не бессмысленно. Как говорил великий физик Эйнштейн, "Господь Бог не играет в кости". Значит, во всем, во всем мы можем искать смысла. Так почему же так поменялись местами образы по сравнению с книгой Псалтири? Может, потому что чистая любовь - это отношения принципиально двух равных, а точнее - соизмеримых. Мы не можем любить муравья, он слишком мал, а вот котенка можем. Но вот Бог гораздо совершеннее нас, чем мы совершеннее муравья, мы гораздо менее соизмеримы. И когда эта логика прорывается, уже нельзя прямо взять и наложить отношения мамы и ребенка на отношения Бога и Его чада. Это лишь мост. По которому можно пройти, чтобы начать познавать любовь Божию. А значит, от перестановки ничто не меняется, главное, что прорвана логика несоизмеримости, главное, что восстановлена целостность. Но есть и более простой смысл. Может, Иисус говорит нам, что мы уже не маленькие, что мы уже не младенцы, Бог отнял нас от Своей груди, приведя в этот мир. Но никак уже больше, при всей Своей любви к нам, Он не может опять приложить нас к груди. Как не прикладывают к груди пятилетнего ребенка.