Мысли вслух на22 Февраля 2025

Так что же такое мудрость? Человеческий ответ понятен: мудрость — это практика праведной жизни. А каков ответ Божий? Вот Его мир, в нём действуют неведомые человеку силы, обитают существа, которым до человека нет решительно никакого дела — они просто есть, и всё. Человеческой мудростью они живут и действуют? На первый взгляд, такой ответ к праведной жизни отношения не имеет. Впрочем, как и к человеческой жизни вообще. Но это лишь на первый взгляд. Если же вдуматься… Будь праведность делом лишь человеческим, а Тора — только моральным кодексом, так бы, наверное, и было.

Но ведь на самом деле всё иначе. Тора — не просто моральный кодекс. Она вообще моральный кодекс в последнюю очередь. А в первую — описание законов духовной жизни. Тех самых, которые определяют отношения человека с Богом и людей между собой. Но ведь эти законы не могут не быть связаны с другими — с теми, которые определяют жизнь и существование самого мироздания.

Они же из одного Источника — законы мироздания и законы межчеловеческих отношений. И если человек претендует на то, чтобы давать окончательную оценку отношениям межчеловеческим, да и самим людям тоже, на то, что он праведник, что его праведность полноценна и сомнению не подлежит, он и о мироздании тоже должен знать всё. Мир должен подчиняться ему так же охотно, как его собственные суждения касательно своей праведности. А если не так, значит, и оценка человеком собственной праведности, как минимум, не является окончательной. И праведности других людей тоже. Тогда лучше вообще не претендовать в этом отношении на роль судьи, оставив окончательные оценки Богу.

В конце концов, праведность делает возможной для человека Бог, а не человек сам для себя. Конечно, учитывая ограниченность всякого человеческого взгляда, понять это нелегко.

Для Павла христианство — не религия, а жизнь со Христом в Его Царстве. Эта жизнь не ограничена никакими запретами, никакими правилами, никакими ритуальными ограничениями. Есть лишь одно простое правило: в жизни не должно быть ничего такого, что ей вредит. Ничего такого, что мешает дыханию Царства свободно дышать в сердце и в душе. «Всё можно, но не всё полезно. Всё можно, но не всё служит к созиданию». Речь идёт о созидании, о выстраивании самой жизни, какой она должна быть в Царстве. Всё, что этому выстраиванию мешает, должно быть исключено — таково единственное правило христианина.

Исходя из него и определяется апостол с идоложертвенным. Дело в том, что в Римской империи все рынки были (по крайней мере, формально) посвящены богу-покровителю торговли, как правило, местному, соответственно тому, где находился рынок. Поэтому, если подходить к делу сугубо формально, получалось, что всё купленное на любом рынке автоматически оказывалось идоложертвенным, посвящённым тому богу, который считался покровителем рынка, где были сделаны покупки.

Да и во многих других случаях при чисто формальном подходе можно было найти много идоложертвенного — практически на любом столе. Вот поэтому Павел и советует на обращать на эти формальности особого внимания. Какое, в самом деле, имеет значение, кто, кому и когда посвящал купленную еду, если тот, кто её ест, ничего об этом не знает и даже ни о чём таком не думает? Ведь сами по себе языческие ритуалы для христианина не значат ровным счётом ничего. Иное дело, если кто-нибудь прямо скажет ему: эта пища посвящена такому-то или такому-то богу, съешь её во славу того, кому она посвящена.

Тут уже приходится говорить об измене Христу: ведь человек, который есть такую пищу, тем самым солидаризируется с язычником именно как с язычником, как с поклонником одного из языческих богов. Да и просто, если для кого-то за столом языческие боги что-то значат, съесть нечто им посвящённое означает свидетельствовать против Христа, свидетельствовать своё к Нему безразличие. Тут уже надо остановиться: ведь такая трапеза вполне может если не разрушить полностью отношения человека со Христом, то, по крайней мере, им навредить — а значит, лучше от этой трапезы отказаться. Уже не по формальным причинам, а ради Христа.

Исповедание Петра — один из ключевых евангельских эпизодов. Не только потому, что здесь Пётр впервые узнаёт в Иисусе Мессию, но и потому, что именно в момент этого узнавания он становится главой апостольской общины. Всё логично: кто первым узнал в Мессии Мессию, тот и становится главой. И всё же есть тут ещё кое-что — уже не сводимое к одному исповеданию как словесной формуле.

Есть именно узнавание, встреча, осознание. Не случайно разговор начинается с вопроса Спасителя о том, кем Его считают люди. В ответ следует весь набор традиционных штампов того времени: воскресший из мёртвых Иоанн Креститель, спустившийся с небес Илия, кто-то из древних пророков, кого Бог воскресил, чтобы свидетельствовать об истине. Только не Мессия: тут весь земной путь Спасителя опровергал ходячие представления традиционной народной религиозности.

За Мессию, оставаясь в рамках этих представлений, Его нельзя было принять никак. Чтобы узнать в Нём именно Мессию, надо было просто посмотреть на Него, лицом к лицу, без всяких заранее заданных «точек зрения», без оглядки на все традиционные взгляды, модели, концепции. Нужна была чистота непосредственного восприятия, когда тот, кто (или то, что) перед тобой воспринимается прямо, одним цельным волевым актом, без рефлексии, без оглядки на весь накопленный за долгую жизнь «багаж».

Это было откровение, момент истины, знакомый каждому, кто искал истину всерьёз. Чтобы увидеть стоящего перед тобой человека так, надо было оказаться в иной реальности. Вернее, в полноте реальности — Царство ведь и есть не что иное, как полнота реальности большого Божьего мира, открывшаяся человеку настолько, насколько он может её вместить.

В такой полноте — и только в ней — можно увидеть в Мессии Мессию. Тут не исповедание богочеловечества Христа, как иногда думают, тут вообще нет утверждения каких-то богословских концепций, тут просто Встреча. Это была встреча со Христом во всей полноте Его личности — а значит, в полноте богочеловеческой, но здесь не было той богословской рефлексии, которая порождает вероучительные формулировки.

Такой опыт делает человека последователем Мессии, приобщая его к жизни Царства — и поэтому Пётр становится главой апостольской общины. Разумеется, не наследственным: ведь такой опыт невозможно передать кому бы то ни было, о нём можно лишь свидетельствовать, а пережить его каждый должен сам, если он хочет стать преемником апостола Петра не по статусу, а по духу. Так же, как должен пережить его каждый христианин — если только он хочет стать христианином не только на словах, но и на деле, стать последователем Мессии и жителем Царства.

Для того, чтобы земля, обещанная Богом, досталась Авраму и его потомкам, у Аврама должен родиться наследник. Но это невозможно, ведь его жена не может иметь детей, и оба они уже не в том возрасте. Поэтому на новое обещание Бога, что у Аврама будет сын, он просит доказательства: чуда, знамения, чего-либо удостоверяющего такое необычное слово. Чуда не происходит — Бог велит принести Ему жертву. Это значит, что Он просит Аврама стать ближе к Нему, разделить с Ним трапезу, стать Его другом. Не случайно Писание называет Аврама за его доверие Богу — другом Божьим (Иак 2:23). А другу не нужно доказательств, он верит на слово, ради дружбы. Так обещание простых земных вещей — земли, потомков, сына — вводит Аврама в дружбу с Творцом, в союз, завет, на котором будет в дальнейшем строиться вся последующая история.

Сегодняшнее чтение рассказывает нам о первой встрече Иосифа со своими братьями после долгой разлуки. Конечно, первое, что бросается в глаза — упоминание о том, как братья поклонились Иосифу до земли (ст. 6). А Иосиф тут же вспомнил о виденных в детстве сновидениях (ст. 9) и… обвинил своих братьев в том, в чём они заведомо не могли быть виновны: в том, что они шпионы и пришли с тем, чтобы разузнать, где и как лучше напасть на границы (ст. 9 – 12). На первый взгляд, странное поведение: ведь Иосиф узнал братьев (ст. 7), и они поклонились ему; тут бы, казалось, и открыться братьям, и напомнить о прежнем, и насладиться торжеством восстановленной справедливости. А Иосиф вместо этого начинает сложную игру: он не подаёт вида, что узнал братьев, обвиняет их в совершенно невозможных вещах и требует, чтобы в доказательство они представили ему оставшегося дома младшего брата, Вениамина (ст. 3 – 4, 13 – 16). Можно подумать, что это наказание за содеянное, своего рода месть, желание дать братьям почувствовать, каково это — рисковать младшим, любимым братом. Легко избавиться от брата, которого ненавидишь, а каково рисковать жизнью и свободой того, которого любишь? Но и это решение оказывается не окончательным: Иосиф в итоге отпускает всех братьев, оставив лишь одного в качестве заложника, с наказом непременно в следующий раз привезти с собой и младшего брата (ст. 18 – 20). В том, что братьям придётся вернуться, Иосиф не сомневался: он ведь знал, сколько времени должен был продлиться голод. Более того: он велел вернуть братьям всю сумму, уплаченную каждым из них за купленный в Египте хлеб (ст. 25). Наверное, прежний Иосиф, радостно рассказывавший отцу и братьям о своих сновидениях, не замедлил бы открыться пришедшим и напомнить обо всём, что было раньше. Но теперешний Иосиф хочет не доказательства своей правоты и даже не торжества справедливости. Он хочет от братьев раскаяния и обращения. А оно невозможно до тех пор, пока не побываешь, так сказать, в шкуре того, кто пострадал от твоего греха. И Иосиф даёт братьям почувствовать, каково это — терять любимого брата. И вместе с тем даёт понять, что большой египетский начальник, с которым им пришлось говорить (а ведь братья не узнали Иосифа!) отнюдь им не враждебен: вот, даже деньги за купленный хлеб вернул… И братья Иосифа постепенно начинают понимать, что происходящее с ними — за Иосифа, за грех против брата (ст. 21 – 22).

Заканчивая свою речь, Элиу продолжает начатый им гимн величию и премудрости Творца (ст. 1 – 24). На первый взгляд может показаться, что он ничем не отличается от таких же славословий, уже произнесённых как самим Иовом, так и его друзьями. Но завершает Элиу свою речь упоминанием о праведности Бога, о Его справедливом суде и о том, что Бог никого не угнетает (ст. 23). Мудрые сердцем, говорит Элиу, испытывают перед Богом «страх», тот священный трепет, о котором древние мудрецы говорили, что он — источник подлинной мудрости (ст. 24). Казалось бы, в этих словах Элиу нет ничего особенного, он лишь повторяет то, что в его времена в рассуждениях о мудрости давно уже стало общим местом. ННо по существу Элиу, напоминая о страхе Божием, как об основе подлинной мудрости, имеет в виду совсем не то, о чём говорили древние. Говоря о страхе Божием, или о священном трепете, они имели в виду, прежде всего, то состояние, которое охватывает человека, встретившегося с Богом лицом к лицу. Оно было вызвано именно осознанием того, что происходит нечто невероятное, что человек оказался в непосредственной близости с Тем, Кто по существу бесконечно далёк от человека.

Такое переживание является в основе своей сверхъестественным, оно связано с осознанием невероятности происходящего, с реальностью чуда, которым является каждый шаг, сделанный Богом навстречу человеку. Неудивительно, что реальность невозможного, которое становится возможным благодаря прямому вмешательству Бога в жизнь человека, вызывает у этого человека благоговение перед Богом и священный трепет перед Ним. Элиу же говорит о другом. Он имеет в виду вполне естественное чувство восхищения, охватывающее человека при виде величия и красоты Божьего мира. Конечно, в этой красоте действительно проявляется мудрость и могущество Творца. Но ничего сверхъестественного в том переживании, которое охватывает человека при виде красоты творения, нет. Разумеется, верующий человек прекрасно понимает, Кому обязан мир своей красотой, величием и гармонией. Но он также понимает и то, что мир — не более, чем зеркало, отражающее своего Творца. Можно восхищаться отражением Творца, которое прекрасно постольку, поскольку прекрасен Отражающийся. Но едва ли кому-нибудь придёт на сердце испытывать священный трепет перед отражением Того, Кто этот трепет вызывает. Элиу же призывает Иова довольствоваться отражением, не претендуя на большее.