Мысли вслух на17 Апреля 2025

Что значит «будет жить человек»? Разве хлеб, пища не поддерживают в нас жизнь? Биологическую жизнь — да. Но ведь и растения питаются и живут. Разве это прозябание хотя в малой степени похоже на человеческую жизнь, разве оно достойно человека? Благодаря школьному образованию мы подразумеваем под словом жизнь «обмен веществ» и ничего больше. Жизнь для нас, как говорил один малопривлекательный мыслитель 19-го века — «способ существования белковых тел». Студенты конца 20-го века добавляли: «лучший способ...» Нет, жизнь — не это. Жизнь — это нечто, напрямую связанное со смыслом, с красотой и бессмертием, любовью и открытостью, радостью и истиной... И еще жизнь можно отдать другим — и не лишиться ее.

Слова из Второзакония, процитированные Господом Иисусом, говорят о том, что человек может обрести совершенно иную жизнь, жизнь вечную, подобную той, которой обладает Сам Бог. Ведь дыхание жизни, которое Дух Божий вкладывает в человека, не может ограничиваться временем. Источником этой жизни является только Сам Бог, и Он делится ею с человеком через «всякое слово, исходящее из уст Божиих». И слово, которое говорит человеку Бог, становится пищей — тем, что поддерживает в нас вечную жизнь. Но, надо полагать, в этих словах есть и еще один важный аспект, чтобы увидеть его, достаточно отбросить слово «всяким». Бог дает нам Свою жизнь не только и не столько словом, которое Он говорит к нашему сердцу. В первую очередь, вечная жизнь человека поддерживается Телом и Кровью Господа Иисуса Христа, Слова Божьего, пришедшего к нам.

Для Павла, как и для всех христиан, хлебопреломление и связанные с ним собрания были центром церковной жизни. Церковь, собственно, и существует как собрание, в котором совершается хлебопреломление во имя Христово. Так было во все времена, с самого начала церковной истории. Но «во имя» не означает только «в память», по крайней мере, в том смысле, в котором мы употребляем это выражение сегодня. В Библии нередко встречаются выражения «Бог вспомнил» или «Бог забыл», хотя совершенно очевидно, что в нашем, человеческом смысле Бог никого и ничего не забывает, и не помнит, Он просто знает всё Своё творение в целом и каждого из сотворённых Им людей конкретно.

Но Бог — не безликий Абсолют, а Личность, и, как всякая Личность, Он может повернуться к кому-то лицом или отвернуться. Вот это и называется на языке Библии «вспомнить» или «забыть». И во время христианского хлебопреломления мы, христиане, вспоминаем Христа, а Он — нас. И хлеб и вино снова становятся тогда Его телом и Его кровью — в том же смысле, в каком это произошло на Тайной вечере. Но для этого в центре собрания должен быть Он Сам.

И дело не только в том, чтобы Он пришёл, дело ещё и в том, чтобы общение с Ним стало центром и смыслом всего собрания. А в Коринфской церкви с этим, судя по словам апостола, были проблемы. Хлебопреломление там превращалось порой просто в бурное застолье, причём нередко оказывалось, что одни объедались и напивались, а другие оставались голодными. Застолье как таковое выходило на первый план, оттеснив общение с Воскресшим на второй. Священнодействие превращалось в профанацию — не потому, что на столе были еда и вино, а потому, что за ними было не видно Того, ради Кого и вокруг Кого собрались.

Именно против этого, а не против трапезы как таковой, протестует апостол, говоря, что совершающие хлебопреломление таким образом вообще не думают о теле Христовом, не только в смысле того хлеба, который преломляют, но и в смысле той духовной реальности, которая и называется Церковью с большой буквы. Тут уже не христианство, а всё то же прежнее язычество под видом христианства, которого в Церкви быть не может и не должно.

Даже беглый взгляд на двенадцатую и тринадцатую главу Книги Исхода позволяет увидеть в этих главах ритуальный текст, посвящённый празднику Песах, тому самому празднику, который праздновал Иисус со Своими учениками, собравшись на трапезу, которую мы называем Тайной Вечерей. Этот ранний (скорее всего, допленный) текст связывает смысл праздника Песах с избавлением народа Божия от смерти: жертвенная кровь на дверных косяках отводит от дома руку ангела смерти.

Впоследствии, после плена, в эпоху Второго Храма пасхальный седер (порядок празднования Песаха, центром которого была ритуальная трапеза) оказался связан с темой Исхода. Каждый верующий еврей, празднуя Песах, должен был заново пережить то освобождение из египетского рабства, которое исторически народ пережил во время Исхода.

Такое переосмысление центрального события праздника произошло, скорее всего, во время Вавилонского плена. До плена в центре стояло не столько освобождение от рабства, сколько избавление от смерти, и допленный текст, который мы читаем сегодня в Книге Исхода, свидетельствует нам об этом со всей очевидностью. И во время того пасхального Седера, который для Церкви стал первой евхаристией, Спаситель вновь возвращает пасхальному седеру его первоначальный смысл.

Он возвращается к теме избавления от смерти — центральной теме седера допленной поры. Но если во времена Моисея речь шла об избавлении от физической смерти, как о событии, по философскому выражению, экзистенциальном, таком, которое было абсолютно значимо тогда и там, где и когда оно произошло, то теперь речь идёт об избавлении окончательном и абсолютном, таком избавлении, которое затрагивает весь мир, всю полноту времён и пространств, то, что называется с трудом переводимым на иностранные языки еврейским словом «олам». Иисус возвращает празднику его изначальный смысл, доводя его до абсолютной глубины, которой стала полная победа над смертью через Воскресение. Так Ветхий завет соединяется с Новым, а то, что началось во времена Моисея, завершается в дни прихода Мессии.

Еще в древности псалмопевец говорил: «Блажен, чьи грехи очищены». Человек переживает ощущение своей греховности очень тяжело, особенно если это переживание неявное и неосознанное. Чувство вины, смутное, мрачное, пригибает нас к земле и парализует всякую творческую активность. Ощущение собственного несовершенства или, как говорят психологи, недостаток позитивной самооценки, движет нам едва ли не сильнее, чем голод или жажда. Порой это переживание толкает нас на совершенно ужасные вещи, но главное — оно лишает нас радости и ощущения полноты и осмысленности жизни.

Весь опыт человечества сходится в мысли о том, что наше несовершенство и вина тесно связаны с бедствиями и страданиями человечества. И это действительно плен, блокада, прорвать которую мы не в силах. Поэтому так важно услышать эти слова Христа о прощении. Ведь тем самым Он открывает для нас новую жизнь, в которой мы можем быть свободны и жить осмысленно, полно и радостно. И для этого не требуется ничего: ни социального переустройства общества, ни титанических усилий по изменению собственной биографии... Только вера в то, что слова Христа о прощении — правда.

Скиния, судя по описанию, представляла собой шатёр, внутри которого должно было находиться святилище. Это была обычная практика эпохи: доступ в святилище был ограничен, туда могли входить лишь посвящённые — в данном случае священники. В языческом мире такая практика была связана с широко там распространёнными представлениями о силе тех богов или духов, которым поклонялись и которых почитали язычники.

Сила эта могла быть и, как правило, действительно бывала человеку полезной, но могла оказаться для него и опасной, если с ней неправильно обращаться. Правильно же обращаться с ней умели как раз именно посвящённые люди — они были специально этому обучены. Проявления силы в человеческом мире связывались обычно с артефактами — священными местами и предметами, которые и были её проводниками, так, что посвящённые прежде всего должны были уметь правильно действовать в святилище и правильно обращаться со священными предметами.

Всем же остальным, так сказать, неспециалистам, лучше было держаться от святилища подальше и к священным предметам не прикасаться. Им, однако, тоже хотелось оказаться рядом с источником силы — для этого и предназначался внешний двор святилища, роль которого в описываемом случае играл двор Скинии. Между тем в Скинии всё было иначе: речь ведь шла о Едином, а не о языческих богах, и тут на первый план выходила не Божья сила, а Божья любовь, так, что отношения во всяком случае тут были важнее любых инструментов или приёмов. Проблема была в другом: в неготовности народа встречаться с Богом лицом к лицу.

Эта неготовность стала особенно очевидной после истории с золотым тельцом, когда отсутствие Моисея оказалось причиной появления, по сути, изображения Бога — того, что прямо запрещено второй заповедью. Народ оказался не готов выстраивать с Богом каждый собственные отношения и отвечать за них — проще оказалось полагаться на вождя, а в его отсутствие — на старые языческие инструменты, перенесённые в пространство отношений с Единым.

Неудивительно, что и сами отношения скатились тогда к языческому уровню, к уровню того коллективизма и магизма, который с полноценным богообщением несовместим. Скиния и была выходом из описанной ситуации — она ставила между Богом и народом не преграду, а прозрачную завесу, сквозь которую было всё же видно, что происходит там, за завесой, где Бог. Это, конечно, не полноценное богообщение, но всё же лучше, чем его отсутствие или искажение.

Переходя от разговора о Царстве и о спасении к конкретным проблемам коринфской церкви, Павел упрекает коринфских христиан за те разделения, которыt возникли в их среде (ст. 10 – 12). Конечно, едва ли речь могла идти об обожествлении самого Павла или кого бы то ни было другого из тех, кого апостол упоминает в своём послании. Но партии сторонников и последователей в коринфской церкви вполне могли сложиться, подобно тому, как возникали порой в греческих городах группы сторонников и последователей тех или иных философских школ. А в противовес сторонникам всех существовавших среди коринфских христиан групп неизбежно должна была появиться и партия, так сказать, «чистых христиан», которые, критикуя всех остальных за уклонение от истины, с гордостью говорили о себе: а мы Христовы!

Конечно, такое положение дел никак не способствовало нормальной духовной жизни. И дело было не только в том, что постоянные споры неизбежно отвлекали коринфских христиан от того главного, ради чего они собирались в церкви. Главной проблемой было то, что такие споры, как видно, нередко разделявшие споривших настолько, что они не хотели даже общаться друг с другом, разрушали Церковь как духовное пространство. Ведь Иисус, уходя, оставил в мире не религиозное братство и не богословскую школу. Он оставил здесь общину людей, живущих в Царстве, через которых оно могло бы пребывать в мире, преображая его. В этом и только в этом заключается главная задача Церкви, всё остальное — проповедь, религиозное обучение, богословские исследования и даже дела милосердия — важны лишь как свидетельства о Царстве. Разумеется, развитие богословия без богословских диспутов невозможно.

Но если диспуты заканчиваются тем, что община разваливается на противостоящие друг другу группы, такое богословствование приходится признать полным духовным провалом. И дело не только в антисвидетельстве, но и в том, что самих участвующих в таких диспутах они в конечном счёте не приобщают к Царству, а отделяют от него. Ведь Царство требует не единства взглядов, а нормальных отношений с ближним, и, если их нет, о пребывании в Царстве придётся забыть. Даже тем, чьи аргументы с богословской точки зрения оказываются безупречными.