И во времена Павла, и позже в Церкви звучали разные мнения относительно обряда и его роли в церковной жизни. И большинство из тех, кто всерьёз относился к духовной жизни, приходили к выводу, что на первое место его ставить нельзя. Но только ли об этом говорит Павел? Ведь он, в сущности, тенью будущего называет всю существовавшую тогда иудейскую религиозность, а Церковью в собственном смысле называет лишь тело Христово. Так что же: религиозности в Церкви места нет? Наверное, такой вопрос звучит всё же несколько категорично. Вернее было бы спросить: какая религиозность могла бы найти себе место в Церкви? И в чём могла бы заключаться её роль? Самому Павлу очевидно, что Церковь — не религиозная община, так же, как и само христианство — не религия. Царство есть Царство, ни в какие религиозные рамки его не вместить. Но ведь есть ещё и формы, необходимые непреображённому миру. Конечно, для самого Царства они не нужны. Но они нужны тогда, когда Царство через Церковь входит в наш мир, нужны самому этому миру, чтобы получить хоть какое-то представление о том, что в рамках непреображённой реальности адекватно представить невозможно. И тут именно религиозный язык приходит на помощь: ведь он из всех существующих культурных языков наилучшим образом приспособлен для выражения и воплощения полученного от Бога откровения. Поэтому на всём протяжении нашей эпохи, эпохи наступающего Царства, Церковь и говорит с миром на религиозном языке. Но в религиозные образы и символы она вкладывает новые смыслы, смыслы, относящиеся уже не к религиозной жизни, а к жизни Царства. Как раз в этом смысле, по-видимому, и называет Павел элементы современной ему религиозной традиции тенью будущего, т.е. того, что должно прийти в мир со Христом. И для самого Павла язык его религиозной традиции был родным: всё сказанное им о Мессии, о Царстве, о спасении сказано именно на этом языке. И всё же очень важно не перепутать инструмент достижения цели, пусть и важнейший, с самой целью, о чём и напоминает нам Павел.