Мысли вслух на Тит 3:1-15

Говоря о необходимости законопослушания (ст. 1 – 2), Павел упоминает ещё один аспект проблемы, о котором, по-видимому, в пылу полемики или осуждения в те времена (как, впрочем, и сегодня) многие забывали. Он напоминает и самому Титу, и тем, кого ему предстояло наставлять, о том, что грешный человек вообще не имеет права осуждать кого бы то ни было, что осуждение людей, даже если они грешники, — неподходящее занятие для христианина. И дело тут не только в том, что адекватно оценить человека, а не отдельные совершённые им поступки, может лишь Бог, Который и даст Свою оценку на последнем Суде. Дело ещё и в том, что падший человек не имеет морального права осуждать кого бы то ни было. Конечно, об этом многие догадывались задолго до прихода в мир Спасителя, поговорка «врач, исцелись сам» была известна уже в глубокой древности. Но главное всё же в другом: осуждение ближнего отвлекает христианина от борьбы со своими собственными грехами, от укоренения в Царстве и от свидетельства.

Апостол же, как видно, призывает своих единоверцев к тому, чтобы сосредоточиться на решении именно этих, главных задач и оставить в покое тех, кто, быть может, и заслуживает осуждения, но на осуждение кого христианину едва ли стоит тратить время, тем более, что в своё время такого же осуждения заслуживал каждый из тех, кто теперь идёт путём спасения (ст. 3 – 8). По-видимому, хорошей питательной почвой для осуждения становилось злоупотребление Торой, о котором упоминает апостол (ст. 9). Тора была дана человеку не для осуждения ближнего, а для оценки конкретных действий и поступков как своих, так и чужих с тем, чтобы понять, кого и в чём можно поддержать, а от кого лучше держаться подальше. Однако во все времена существовал соблазн злоупотребить Торой, используя её не как духовный компас, позволяющий не потерять духовные и нравственные ориентиры в мире человеческих дел и поступков, а как средство для самопревозношения и для осуждения. Такое злоупотребление неизбежно вело к упоминаемым Павлом пустым спорам, участники которых, взаимно осуждая друг друга, теряли и смысл Торы, и Царство. Не случайно апостол говорит, что думающие о Торе иначе, чем он сам и его единомышленники (в Синодальном переводе эти инакомыслящие названы «еретиками»), осуждают сами себя (ст. 10 – 11): Тора — оружие обоюдоострое, так, что желающий направить его против ближнего неизбежно обращает его и на себя. Тому, кто скрупулёзно и без милосердия подсчитывает грехи ближнего, придётся ответить Богу за свои собственные, и Бог подсчитает их так же скрупулёзно, как в своё время подсчитывал чужие грехи осуждающий, осудив его так же немилосердно, как он сам осуждал ближних. И тогда Тора станет для него путём, ведущим не в Царство, а в ту внешнюю тьму, о которой говорил Спаситель.

Почему Господь нас любит? Потому что мы хорошие? Вряд ли… Потому что мы Ему нравимся? Тоже нет. Сомнительно, чтобы мы – в нашем нынешнем грешном состоянии – были так уж симпатичны Ему, Который есть сама благость, сама праведность… Так почему? Потому что любит. Почему мы должны любить ближних? Потому что они хорошие? Не всегда так. Потому что они нам нравятся? Это было бы слишком просто. Апостол Павел напоминает нам сегодня, что Бог спас нас не по нашей праведности, но по Своей милости. Так должны любить и мы: не по каким-то заслугам, но просто – любить.

Павел не выского мнения о непреображённой человеческой природе. При этом иногда может показаться, что он несколько сгущает краски. В самом деле, говоря «мы», он перечисляет при том такие черты характера и такие грехи, которыми, можно думать, ни сам Павел, ни его ближайшее окружение не страдали даже до обращения ко Христу. Но дело, вероятно, всё же не только в конкретных проявлениях того или иного греха. Дело ещё и в греховности как таковой. Традиционно Тора всегда была направлена на борьбу с конкретным грехом конкретного человека. Но, с другой стороны, уже сама идея внутренней Торы предполагала определённое качество духовной жизни, и здесь готовность совершить грех при определённых благоприятствующих этому условиях сама по себе становилась серьёзной духовной проблемой. Ещё острее эта проблема стояла для ищущих Царства: ведь в Царстве качество духовной жизни выходит на первый план, здесь качество духовной жизни определяет качество жизни вообще. И когда Павел перечисляет все те грехи, которые он перечисляет, относя их в том числе и к себе, он, скорее всего, имеет в виду то духовное состояние падшего человека, которое легко может позволить ему превратиться во всё то, что упоминает апостол. Павел, как видно, прекрасно понимает, что если мы не становимся ничем таким в более-менее благоприятных внешних условиях, это ещё само по себе отнюдь не свидетельствует об отсутствии духовных проблем. Об их отсутствии можно было бы говорить лишь в том случае, если бы мы оставались «хорошими» при любых обстоятельствах, даже при таких, которые «хорошести» никак не способствуют. Только тогда можно было бы говорить о том, что мы готовы сделать шаг в Царство. Конечно, само по себе это ещё ничего не гарантирует, ведь речь в данном случае идёт не о первом уровне духовной жизни, а, скорее, об уровне нулевом, о том фундаменте, без закладки которого ни о каком дальнейшем строительстве говорить не приходится. И Павел стремится дать понять своим единоверцам, что этот фундамент им действительно абсолютно необходим, даже если им самим кажется, что они и без того уже вполне хороши, успешно мешая своей греховности проявляться вовне. Ведь речь идёт не о морали, а о Царстве. Здесь нужно не соблюдать правила, а просто жить. Таким, какой ты есть на самом деле.

Если мы действительно спасаемся «не по делам праведности», означает ли это, что праведность для нашего спасения безразлична? Или апостол имеет в виду что-то другое? Наверное, ключевое слово тут всё-таки «дела». Ведь, в конечном счёте, что такое человеческая праведность? И до прихода Христа многие понимали, что падший человек праведником быть не может. Человеческая праведность всегда воспринималась, как отражение праведности Божией, а праведным в полном смысле слова считался лишь Сам Бог. И тогда оказывалось, что праведность — дело богочеловеческое, что человек не сам, не своими силами идёт путём праведности, что этим путём его ведёт Бог, а от человека требуется лишь полное доверие к Богу и верность Ему. И «заслужить» перед Богом человек не может ничего. Он может только не портить того, что Бог делает его руками. И Царство даётся ищущему не за дела праведности, которых у него нет и быть не может, а за саму готовность оставаться верным вопреки собственной греховности и идти за Тем, Кто может избавить от любого греха, если только Ему позволить и попросить Его об избавлении. Здесь-то и проявляется милосердие Божие: ведь милосердие, как понимали его авторы библейских книг, как раз и подразумевала готовность сделать для другого то, чего этот другой вовсе не заслуживает и чего ему делать никто не обязан. Только такое милосердие и может открыть нам путь в Царство.

В своём послании Титу Павел напоминает ему о сути христианства, о том, что человек спасается не «делами праведности», а той благодатью, которую получает в общении со Христом и в контексте отношений с Ним. Сегодня для многих христиан эти слова апостола стали общим местом. Между тем, за ними стоит полнота осознания той традиции пути праведности, которая была свойственна яхвизму ещё в допленный период. Ведь и до прихода Христа всякий, всерьёз относившийся к духовной жизни, понимал, что праведность недостижима никакими человеческими усилиями, что она в основе своей дело Божье, а не человеческое.

Но с другой стороны её всё-таки можно было бы назвать делом богочеловеческим — потому, что без участия самого человека праведность невозможна. И не в том только смысле, что человек должен согласиться на присутствие Бога в своей жизни, но и в том, что человек должен прилагать постоянные усилия, чтобы поддерживать себя в состоянии готовности принять то, что Бог ему даёт, участвовать в той жизни, которую Бог ему открывает и в которую его включает.

Вот такую активность человека и называли обычно «делами праведности». Конечно, во все времена существовало и сугубо религиозное понимание праведности, не предполагавшее пути в собственном смысле, а предполагавшее лишь скрупулёзное исполнение предписанного набора религиозных норм и правил, но такое понимание праведности не дотягивает даже до лучших образцов яхвизма и иудаизма.

Однако если в Синагоге религиозной праведности ещё могло найтись место на периферии общинной жизни (хотя периферия эта, как водится, обычно численно значительно превосходила центр), то в Церкви места ей не могло быть по определению — по крайней мере, до тех пор, пока христианство не выродилось частично в религию (или, точнее, во множество религий, расцветших со временем на его духовной почве). Вот об этом и напоминает Павел Титу — наверное, ещё и потому, что тенденция к религиозному пониманию праведности уже в те времена существовала в Церкви, воспринимаясь апостолом как сущностное духовное искажение христианства.

Человеку во все времена было свойственно желание поспорить. Конечно, у кого-то это желание было выражено ярче, у кого-то оно оказывалось менее заметным, но падший человек — спорщик по природе: ведь в подавляющем большинстве случаев спор оказывается всё же не простым обменом мнениями или поисками истины, а желанием самоутвердиться, притом, в отличие от множества других способов самоутверждения, под весьма благовидными предлогами, так, что подобного рода самоутверждение часто вовсе не воспринимается, как нечто предосудительное даже теми, кто такое же самоутверждение в любой другой форме наверняка бы осудил. К тому же, спор позволяет блеснуть интеллектом, остроумием, красноречием и многими другими качествами, демонстрация которых тешит самолюбие. Но истина в споре если и рождается, то, увы, далеко не всегда. Конечно, в идеальном случае, когда спорящие спорят без всякого желания похвалиться или самоутвердиться за счёт соперника, они действительно могут прийти к какой-нибудь истине. Но в падшем человечестве, к сожалению, идеальный спор является такой же чисто теоретической моделью реальности, какой в физике является, к примеру, идеальный газ: в реальной жизни такие споры невозможны так же, как невозможен в природе идеальный газ. В лучшем случае речь можно вести лишь о преобладании у спорящих стремления найти истину над стремлением к самоутверждению. Но и такое преобладание встречается, увы, совсем не так часто, как может показаться. А во всяком ином случае спор действительно теряет смысл. С теми, кто ввязывался в спор исключительно ради того, чтобы переспорить собеседника, не пытался спорить даже Сам Иисус: ведь тут бесполезны любые аргументы. Более того: такой спор может принести спорящим вред вместо пользы. Когда дело доходит до борьбы самолюбий и соперничества в самоутверждении, о заповедях Божиих, как показывает многовековой опыт, спорящие забывают легко и быстро, а вспоминают обычно лишь тогда, когда бывает уже поздно. Ввязываться в такие споры означает их поощрять, а этого делать тому, кто призван свидетельствовать о Царстве, уж никак не стоит. Тут находит оправдание известная поговорка о слове-серебре и о молчании-золоте.