Мысли вслух на Екк 6:1-12

В 6–8 главах Экклезиаст развивает мысль о мудрой умеренности, намеченную в конце 5-й главы. Исключительное значение в этом контексте имеет шестая глава, в которой Экклезиаст говорит о том, что богатство и слава даются человеку Богом; но и обладание ими он тоже расценивает как суету и погоню за ветром. Смерть полагает предел пользованию богатством, а посмертная участь неподвластна человеку. На этом основании Экклезиаст строит глубокое различение между земными потребностями человека и тем, что нужно его душе. Богатство приносит лишь обилие пищи: «Все труды человека – для рта его, а душа его не насыщается». Ни благополучие, ни долгая жизнь, к которой стремятся люди, ни даже многочисленное потомство и слава не насыщают душу. Но без этой таинственной пищи духа, без того, чем душа человека может наслаждаться подобно тому, как тело наслаждается земными удовольствиями, нет смысла жить.

Это очень серьезный вывод, который может быть назван главным в книге Экклезиаста: ничто земное не насыщает душу, но если душа не обретает своей таинственной пищи, жизнь утрачивает смысл. «Не одним хлебом живет человек, но всяким [словом], исходящим из уст Господа, живет человек», было сказано во Второзаконии. Экклезиаст утверждает то же самое; кроме того, для него пища души первична по отношению ко всему остальному, даже по отношению к самой человеческой жизни.

На первый взгляд, Экклезиаст ничего не говорит о том, что же может «насытить душу», стать для нее источником радости и жизни. Но здесь, быть может, следует обратить внимание на то, о чем он не говорит. Систематически рассуждая о человеческой жизни и о том, из чего она состоит, касаясь и благочестия и отношений с Богом, Экклезиаст ни в чем не находит того, что могло бы «насытить душу». Однако он подчеркнуто оставляет за рамками своего исследования опыт непосредственного общения человека с Богом, Избавителем Израиля. Для мудреца и исследователя, живущего в послепленную эпоху, когда Бог посылал к своему народу множество пророков (последние из них, возможно, были современниками автора), такое умолчание может быть только преднамеренным.

Только Сам Всемогущий, Чье бытие окутано тайной и непостижимо для сынов человеческих, остается за рамками исследования Экклезиаста. Это, в сущности, естественно, так как Господь (во всяком случае – для Экклезиаста) пребывает за гранью человеческого мира. Но коль скоро ничто в человеческом мире не может «насытить душу», а душа тем не менее требует насыщения, следовательно, ответ на поиски Экклезиаста может быть только у Бога.

И Господь дает этот ответ, говоря: «истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру» и «Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда» (Ин. 6:32-33, 35). Однако для Экклезиаста этот ответ еще не прозвучал, поэтому слова его исполнены печали. Все же, как мы уже отмечали выше, важно, что Экклезиаст предполагает, что ответ на вопрос о Хлебе жизни должен существовать; хотя сам он и не находит его, его печаль рождает надежду.

В своих размышлениях о смысле жизни Екклесиаст снова и снова возвращается к мысли о бесполезности любых человеческих дел и усилий, прилагаемых человеком для достижения поставленной им перед собой цели. И дело даже не в невозможности достичь цели как таковой. Нередко, по словам Екклесиаста, случается так, что, имея всё, человек не может воспользоваться ничем (ст. 1 – 2). Можно прожить многие годы, но, если во все эти прожитые годы человеку так и не пришлось испытать радости жизни, можно считать, что человек и не жил вовсе (ст. 3 – 6).

Как видно, основной темой размышлений Екклесиаста становится качество человеческой жизни. Человек трудится ради пропитания, ради физического хлеба, но его жизнь («душа») не насыщается этим хлебом. И мудрость, если она сводится лишь к размышлениям, абстракции, умозрению (к тому, что Екклесиаст называет «бродить душой»), тоже ничего не стоит: важно не только размышлять, но и видеть глазами (ст. 8 – 9). Как видно, в поисках смысла жизни Екклесиаст настолько углубился в размышления, в умозрения и абстракции, что сам почувствовал их чрезмерную зыбкость. Это неудивительно: ведь понятие мудрости в древнем Израиле всегда связывалось не столько с теорией, сколько с практикой, будь то практика, связанная с ремесленным или художественным трудом, или практика общественных отношений, или, наконец, как в послепленной письменности мудрых, практика праведной жизни, неотделимая от соблюдения и исполнения Торы.

Но всякая практика предполагает наличие очевидного для практикующего смысла, который Екклесиаст, как видно, утратил. Можно быть праведником, но праведность не вознаграждается в этом мире и никому в нём не нужна, кроме самого праведника. Можно быть хорошим правителем, но плохих правителей всё равно больше, и жизнь общества никому не под силу изменить к лучшему. А главное в том, что всё оканчивается шеолом, обессмысливающим всё: и усилия человека, направленные на обустройство жизни, и все дела хорошего правителя, и даже саму праведность. Остаётся лишь человек перед лицом неведомой, слепой силы, которая заведомо сильнее его самого (ст. 10). И тогда действительно становится уже совершенно невозможно определить, в чём заключается смысл человеческой жизни и что для человека лучше, и как обрести мудрость, которая сделала бы хоть сколько-нибудь сносной жизнь в этом бессмысленно-враждебном мире (ст. 11 – 12).

Сначала Экклезиаст рассуждает уверенно, его мысли о том, как хорошо и как плохо люди способны пользоваться богатством производят впечатление чётко продуманных жизненных установок. Но в конце концов размышления выходят на вопрос: кто знает, что хорошо для человека в жизни? Этот вопрос напоминает вопль в тупике, куда спрашивающий попал, надеясь выбраться из лабиринта. Ведь совершенно верное замечание, что все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается, явилось глубоким прозрением, но оно превосходит надежды на достаточность спокойной жизни, основанной на мирном труде и пользовании его плодами.

Пройдут века, и Христос скажет, как само собой разумеющееся: «душа больше пищи, и тело – одежды» (Лк. 12:23), и эти слова можно назвать и ответом экклезиасту, и подтверждением его прозрений. Впрочем, и до сих пор полнота смысла евангельских слов с трудом вмещается во многих сердцах.

Екклесиаст всё время возвращается к теме жизни в настоящем. Или, вернее, в Настоящем. Именно так, с большой буквы. Хотя, вроде бы, говорит он вовсе не о Боге и не о каких-то мистических озарениях, а просто о радости. Казалось бы, даже не о Радости. Но в том-то и дело, что радость, от которой человеку действительно радостно и спокойно, может быть только Радостью с большой буквы, и никак иначе.

А что при этом радующийся не испытывает никаких особых мистических озарений и не переживает никаких изменённых состояний сознания — так оно, может, и не нужно? Ведь ещё великий пророк Израиля Илия понял, что Бог может быть рядом даже тогда, когда молчит. Что Его скорее можно услышать во внутренней тишине, в апофатическом безмолвии, чем в буре, в огне или в землетрясении, как было привычно самому Илии по прежней жизни.

Ведь, в конце концов, любые озарения, откровения, переживания рождаются всё из той же внутренней тишины. Из апофатического безмолвия. Но всему этому ещё надо родиться. А вот радость и мир сопровождают Божье присутствие всегда. Это форма его проявления в нашем мире и способ существования в нашем сердце. Но существовать радость Божьего присутствия может лишь в Настоящем.

В Настоящем, которое человеком переживается обычно как нынешнее мгновение, как остановившееся здесь и сейчас. В призыве «остановись, мгновение, ты прекрасно!» смысла больше, чем кажется на первый взгляд. И дело тут не только в том, чтобы лучшие мгновения остались с нами навсегда. Дело в том, что прекрасным может быть лишь остановившееся мгновение. Мгновение, выпавшее из пространств и времён, образующих дурную бесконечность тварного мира, испорченного грехопадением. Мгновение, в котором содержатся как полнота мироздания, так и вечность Божия.

Такие мгновения всегда в настоящем. Они, собственно, и есть подлинное настоящее — не воспоминания о прошлом, которого уже нет, и не мечты о будущем, которого ещё нет, а настоящее как единственная подлинная реальность. А поскольку всякая подлинная радость от Бога, её и можно пережить только в настоящем. В остановившемся мгновении. А вот пытаться обрести счастье в будущем — бесполезное занятие, бессмысленное и утомительное.

Ожидаемое счастливое завтра будет всё время отодвигаться на следующий день, как в известном детском стихотворении о мартышке, которая никак не могла дождаться завтрашнего дня — каждый наступивший день почему-то оказывался вновь сегодняшним. Жить бесконечным ожиданием никогда не наступающего будущего и работать ради него — занятие поистине утомительное. И бессмысленное. Ведь смысл всему может придать лишь Божье присутствие, а оно всегда в настоящем. Всегда здесь и теперь.