Мысли вслух на Лк 23:42-43

Есть такое понятие «момент истины». Это такое мгновение, когда как бы пелена спадает с наших глаз, и мы вдруг видим что-то таким, какое оно есть на самом деле. Это не всегда приятное мгновение, но блажен тот, кто пережил его, он уже всегда будет искать этой подлинности, не соглашаясь ни на какой обман.

«Благоразумный» разбойник (так его принято называть в Предании) переживает момент истины перед самой смертью на кресте. Он, испытывая ужасные муки боли и удушья, смотрит на точно так же страдающего Иисуса, нагого, истерзанного, окровавленного, умирающего, — и видит в Нем... Царя и Господа! Причем не экс-Царя, утерявшего Свое Царство и погибающего, а Царя грядущего, вступающего в полноту власти. Это поразительное прозрение, обретение веры, открывающей Истину. Поэтому Иисус отвечает ему, что уже сегодня тот входит в рай, в ту полноту жизни, которую Бог уготовал всем верующим в Него и посланного Им Сына. В сущности, принципиальное отличие христианства и христиан заключается в том, что мы все становимся учениками Иисуса из Назарета, когда сердцем постигаем славу Его Царства в Его Кресте.

Каждому человеку хоть раз в жизни приходится терпеть сильную физическую боль. В таком состоянии человек становится раздражительным, злится на все и всех, мечтая только о том, чтоб все оставили его в покое и боль, наконец, прекратилась. Физическую боль человека, распятого на кресте, трудно даже представить. И тем легче понять, почему один из разбойников орет и ругается. И тем удивительнее, что другой, тоже разбойник и убийца, ведет себя совершенно иначе. И то, что Иисус обещает ему рай, еще раз говорит нам о Боге Милости, а не Боге справедливости. Потому что Ему не важно, когда мы делаем выбор в Его пользу, а важно, что мы делаем этот выбор.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.

Описывая крестную смерть Спасителя, Лука упоминает об обращении одного из двух разбойников, распятых рядом с Ним. Об этой детали другие евангелисты не упоминают. А Лука, описывая распятие так, как он его описывает, оставляет рядом с Иисусом лишь одного человека, который Его принимает: раскаявшегося и обратившегося разбойника. Все остальные стоят вдали (ст. 49), а рядом с крестом остаются лишь насмехающиеся и издевающиеся. Евангелист как бы хочет сказать нам, что проповедь и свидетельство Иисуса не прекратились тогда, когда Он замолчал после ареста, но теперь они обрели иную форму, которая, однако, оказывается не менее действенной: ведь, кроме переживания близости Царства, едва ли что-нибудь могло заставить распятого разбойника раскаяться. Конечно, выбор оставался и здесь: рядом с Иисусом оказалось двое, но раскаялся и обратился только один.

Описанная Лукой ситуация является в известном смысле универсальной: на пороге смерти раньше или позже оказывается каждый, и если не каждый проживает жизнь разбойника и умирает на кресте, то ведь и праведников в мире, увы, не так много. Раскаяние на пороге смерти — ситуация не столь редкая. С точки зрения нашего, ещё не преображённого, мира такое позднее раскаяние бесполезно, ведь на смертном одре поздно думать об исправлении себя и своей жизни. А вот с точки зрения Царства потеряно ещё не всё: ведь начать с чистого листа можно даже в последнюю минуту своей жизни, если только этого захотеть, и тогда раскаявшийся приобщается к жизни Царства, к той новой жизни, которая сильнее смерти, всевластной лишь в мире, где царствует грех. И разбойник, обратившийся и сделавший свой выбор на пороге смерти, оказывается не потерян для Царства. Так, уже умирая на кресте, Иисус продолжает нести Царство каждому, кто готов его принять. И дарит надежду не только тем, кто обратился на склоне лет или даже на смертном одре, но и тем, кто, как кажется, оказался потерян для Царства навсегда, не приняв Христа в пору своей земной жизни: ведь последняя встреча с Ним ждёт каждого во время последнего суда, когда, вернувшись, Иисус вновь раскроет миру Царство, теперь уже во всей его силе, окончательно преображающей творение. И тогда, в день этого суда, каждому когда-либо жившему на земле будет дан последний шанс: не сделавшие ещё свой выбор смогут сделать его тогда.

В тот день между Иисусом и теми, кто встанет перед Ним, уже не будет никаких преград, нередко мешающих увидеть Его сегодня, и лишь от самого человека будет зависеть, примет ли он предложенное спасение или отвергнет его. И тогда для Царства, пришедшего в силе, не будет потерян ни один из тех, кто его действительно искал.

В том, что одновременно со Христом распинали разбойников (или, как сказали бы сегодня, "участников незаконных вооружённых формирований"), проявилась Его готовность разделить возмездие, падающее на грешное человечество, с самими грешниками. После Голгофы невозможно приписывать Богу ответственность за царящее в мире зло. Нет, зло мы с удовольствием совершаем сами, Он же испытал на Себе его последствия.

Распространено мнение о том, что христианство считает страдание благотворным. Но спасению может послужить не всякое страдание, а только то, которое содействовало покаянию, и было воспринято в качестве искупления, что и показала участь распятых разбойников. Строгие моралисты не раз недоумевали: как можно обещать рай разбойнику, долгое время совершавшему преступления, только за то, что он произнёс несколько самокритичных слов? Почему-то такие обвинители не замечают, что за свои дела разбойник уже наказан и испытывает тяжелейшие страдания, для него покаяние - не формальное извинение, а готовность страданиями искупить вину. Только признав наказание достойным по своим делам, разбойник обратился ко Христу с просьбой о спасении. Второму же разбойнику страдание не помогло, для него оно осталось внешней силой, не связанной с его делами.

...После того, как казнь совершилась, народ возвращался, бия себя в грудь. Может быть, такое состояние зрителей казни ещё рано называть полноценным покаянием, но оно уже означало его вызревание. Перед нами уже не толпа, способная растерзать любого, не задумываясь, а люди, потрясённые расправой и начинающие прозревать.

Смерть для человека — событие противоестественное. Для всякого человека в любом состоянии — даже после грехопадения и даже для последнего грешника. Потому, что человек изначально был задуман как существо каждый раз совершенно уникальное. Уникальное не как вид — всякое живое существо как вид совершенно неповторимо, — а как личность. Поэтому-то и оказывается смерть для человека чем-то совершенно противоестественным. Для животных, даже самых высокоорганизованных, всё иначе.

Животное — не личность, оно лишь выражение и воплощение своего рода, вида, подвида — того, что в библейской Поэме творения названо еврейским словом, которое можно было бы перевести как «тип» или «разновидность». Смерть отдельного животного ничего принципиально не меняет в существовании того рода, вида или подвида, к которому оно принадлежит. Главное — сохранение вида. С человеком не так. Тут важна каждая конкретная личность. И важность её увеличивается по мере возрастания полноты человечности.

А человечность с библейской точки зрения — прежде всего богоподобие. Если бы можно было представить себе человека, образ Божий совершенно утратившего — не фигурально, как иногда говорят о чём-то подобном применительно к людям совершенно опустившимся, а буквально — такой человек в глазах Божьих значил бы не больше любого животного. Но такого, к счастью, не бывает: применительно к человеку утрата образа Божия — всегда лишь фигура речи и никогда не констатация действительного факта. В таком случае смерть неизбежно становится разрушением той личностной уникальности и неповторимости, которой обладает человек как образ Божий. Не случайно во все времена и у всех народов на смерть смотрели как на зло и как на аномалию, как на то, что не может определить путь человека полностью.

Отсюда и все учения о посмертии, о бессмертии души, о том, что смерть не может и не должна получить над человеком полной власти. В яхвизме (а значит, и в иудаизме) никакого учения о посмертии нет, зато здесь есть представление о всеобщем воскресении. Яхвизм и иудаизм ожидают полной победы Бога жизни над смертью. И всё же Тот, Кто принёс в мир полноту жизни Царства, проходит через смерть. Не какую-то мнимую или иллюзорную, а вполне реальную. Настолько же для Него полную и абсолютную, насколько полной и абсолютной является Его жизнь. Ведь Богочеловек всегда существует в абсолютной реальности, будь то реальность жизни или реальность смерти.

Отсутствие жизни переживается Им в такой же полноте, как и её присутствие. И если полнота Его жизни — это Царство, то полнота Его смерти — шеол, то, что по-гречески называется аидом, адом, это то полное отсутствие жизни, её изнанка, её инверсия, которая собственно и противостоит Царству. Вот в такой ад и сходит Спаситель, умирая. Но у Бога абсолютна лишь жизнь во всей её полноте. Смерть для Него не может быть не только абсолютной — она для Него не может быть даже реальностью.

Она реальна лишь для отделённого от Бога мира, в котором проходило земное служение Мессии. И потому за смертью неизбежно следует воскресение — как торжество полноты Божьей жизни над тем, что восторжествовать не может по определению. Иисус знает об этом торжестве, но Его знание не делает для Него временную смерть в отделённом от Бога мире менее реальной. Ученики о нём не знают — и их охватывает отчаяние. А день Воскресения между тем приближается.

Евангелист смотрит на события страданий и казни Иисуса Христа, не описывая переживания очевидцев, их состояние, подавленность, ужас. Он видит крест Иисуса ретроспективно, оглядываясь на события Его смерти уже из опыта Воскресения. Поэтому для него этот рассказ свидетельствует не о ненависти, отчаянии и поражении, а о победе любви. Это легко увидеть, если проследить его описание последних слов и дел Иисуса. Он жалеет иерусалимских женщин, просит Отца о прощении распинающих Его солдат, прощает раскаявшегося разбойника. Он, как бы перед сном, предает дух в руки Отца, показывая, что страдание не сокрушает доверие Богу. Его друзья приходят, чтобы оказать Ему последний долг любви. Смерть побеждена в смерти Иисуса, отчаяние растворяется в Его доверии. Эти строки мог написать только человек, знающий, что любовь сильнее смерти, знающий, что Иисус — жив.

В отличие от других евангелистов, Лука в своем описании распятия и смерти Иисуса делает основной упор не на Его страдание, а на Божью милость и прощение. У Луки нет описания агонии и предсмертных мук Иисуса, Его жажды, отчаяния, богооставленности. Его последние слова — традиционная иудейская молитва перед сном, Его последние действия — молитва о прощении своих палачей и обещание рая разбойнику, проявившему хоть каплю человечности. В Его ответе плачущим женщинам Он переносит акцент с жалости о Нем на жалость к людям, которых ждут горе и испытания.

Распятие — одна из центральных тем Евангелия, христианского учения и молитвы. И в этом образе страдающего Сына Божьего нам необходимо научиться видеть образ Его безграничной милости, прощения, доверия. Тогда наше созерцание Креста станет и для нас источником силы любить и прощать.