Мысли вслух на Иов 3:1-26

Первыми словами Иова стали слова проклятия. Он проклинает день своего рождения (ст. 3 – 10). Конечно, первое, что могло бы прийти в голову: Иов просто устал, устал от страданий, которые обрушивались на него с ужасающей регулярностью всё последнее время. Именно поэтому он мечтает о шеоле, о мире теней, где все равны и где прекращаются все страдания (ст. 11 – 19). Для адекватного восприятия этих жалоб важно помнить, что у евреев в древности не было представления о загробном воздаянии в том его виде, который получил столь широкое распространение в христианской среде, начиная с эпохи раннего Средневековья, когда формировались ставшие впоследствии традиционными представления о рае и об аде.

Иудаизм послепленной эпохи, когда была написана Книга Иова, знал лишь учение о последнем Суде, о всеобщем воскресении в день Суда и о мессианском Царстве, которое должно было наступить в день пришествия Мессии, который в сознании верующих евреев той эпохи был уже неотделим от дня Суда и всеобщего воскресения. Посмертие же, как считалось, было для всех одинаковым, человек после смерти превращался в тень и уходил в шеол, который и был обиталищем теней. Смерть уравнивала всех, а воздаяние могло наступить не раньше дня Суда и всеобщего воскресения.

Но Иову нечего было терять, и он был готов к тому, чтобы уйти в мир теней. И всё же дело обстояло не так просто. Для Иова самым страшным, как видимо, оказывается не то, что он страдает, а безысходность этих страданий, их полная немотивированность и вызванный этой немотивированностью тупик (ст. 20 – 23). Праведник не заслуживал страдания, и у Иова были все основания недоумевать; но страшнее всего было то, что, не зная, в чём он виноват, Иов не мог сделать ничего для изменения ситуации. Его религия связывала страдания с греховностью и нечестием, с тем, что для Иова было страшнее любых страданий. Ему казалось, что Бог наказывает его так, как наказывают за их грехи нечестивцев, что он сам стал для Бога нечестивцем, а хуже такого поворота событий не могло быть ничего (ст. 24 – 26). Но самым страшным было то, что религиозность Иова ничем не могла ему помочь. Он приносил очистительные жертвы даже тогда, когда мог предполагать грех там, где его, вполне возможно, и не было вовсе; но теперь он не понимал, в чём он должен раскаиваться и от чего очищаться.

Первая речь Иова, в которой он проклинает свое появление на свет, звучит как итог тех нечеловеческих мук, которые он переживает. Иов сожалеет о том, что появился на свет, он не хочет такой жизни, которая выпала на его долю. Жизнь для него имеет смысл, если в ней есть хоть что-то хорошее; сплошное безысходное страдание делает жизнь бесцельной. Зачем я появился на свет, спрашивает Иов, и говорит, что смерть для него лучше такой жизни. В смерти нет ни света, ни радости, там вообще ничего нет – но для Иова смерть не является утратой, потому что он уже утратил все, что у него было. Для него смерть – как дарование покоя, отношение к ней определяется не тем, что в ней нет жизни, а тем, что со смертью прекратятся страдания.

Прожитая Иовом долгая и счастливая жизнь, столь неожиданно пресекшаяся по неизвестным ему причинам, обесценивается обрушившимся на него страданием. Читая плач Иова, важно помнить слова пролога о том, что Иов до конца остался верен Богу и не возроптал. Его сетования – не столько протест против страдания, сколько жажда понимания того, что с ним происходит. Зачем была нужна его жизнь? Понимание этого, обретение смысла означало бы для Иова, что его судьба в руках Творца. Отсутствие ответа на его вопль тем трагичнее, что оно влечет за собой потрясение самой основы его бытия: сомнение в благости Всемогущего.

Иов говорит о том, что путь его темен («закрыт» в Синодальном переводе), он видит происходящее только изнутри своего страдания. Если и есть в нем какой-то высший смысл, для Иова он недостижим, потому что он – только человек. Таким образом, он заперт в своей муке; об этом идет речь во второй половине стиха: «Бог окружил [Иова] мраком» (Синодальный перевод), «затвори бо Бог окрест его», по точному выражению славянского текста. Иов не утверждает напрямую, что Бог – причина его страданий (хотя это предполагают его слова в прологе); но Бог устроил жизнь так, что для Иова нет ни выхода, ни смысла.

И снова — ну зачем? Так хочется открыть Библию и прочитать что-нибудь такое... жизнеутверждающее... А Церковь предлагает нам ни много ни мало — слова отчаяния. Для чего? Наверное, это будет понятнее тому, кто был на дне пропасти отчаяния — и всё-таки вышел на свет. Когда находишься там, думаешь, что ты один такой несчастный на свете, и никто-никто не может и представить себе, как тебе больно и страшно... Когда никогда не бывал там — не думаешь об этом... А Церковь предлагает прожить ситуацию отчаяния — вместе. Может быть, только вместе с Богом, наедине. Может быть, вместе с кем-то из братьев.

Сегодняшнее чтение говорит нам о том, что «долина смерти» — порой необходимый этап. Нельзя закрывать глаза и делать вид, что её не существует. Нельзя подбадривать того, кто идёт этой долиной, фальшиво-жизнерадостными лозунгами. Нужно — понимать, что это есть и что Бог ведёт нас за руку даже через эту долину, даже если мы не чувствуем Его присутствия.

Такова первая реакция Иов на обрушившиеся несчастья начинает: он проклинает день своего рождения. Надо сказать, что у евреев (по крайней мере, в древности) праздновать день рождения человека было не принято. Человек только что пришёл в мир, ничего замечательного в этом факте самом по себе нет, и если уж праздновать какие-нибудь события в жизни человека, то такие, которые свидетельствуют о его достижениях в этом мире, а не само его появление на свет. Но и проклинать день собственного рождения никому, конечно, в голову не приходило. Даже плохая жизнь считалась лучше смерти, лучше шеола, который ожидал каждого в конце пути — посмертного воздаяния не ждали, шеол был на всех один.

Иов рассматривает жизнь (по крайней мере, свою собственную) именно как зло. Зло даже большее, чем шеол. Это было, как минимум, странно. Если бы речь шла, к примеру, о буддисте, такая речь была бы вполне понятна: для буддиста жизнь является как раз именно злом, притом любая жизнь, даже вполне благополучная. Потому, что даже самая благополучная жизнь полна страданий и заканчивается совсем не благополучно. Но Иов — не буддист. И жизнь он возненавидел не из соображений общего порядка. Она, эта жизнь, просто вдруг стала для него невыносимой. Из-за болезни и других несчастий? Может быть, конечно.

Но, возможно, дело не только и не столько в болезнях и несчастьях. Сам Иов говорит, что его постигло как раз то, чего он боялся. И дело явно не в болезнях и несчастьях как таковых. Иов не случайно показан в книге идеальным праведником, таким, каких, в общем-то, в жизни не бывает. Автору это было нужно. Потому, что такой праведник, согласно общепринятым религиозным представлениям его (автора) эпохи, страдать не должен. Праведники не страдают, страдают грешники. Казалось бы, в Библии, даже в ветхозаветных книгах, о страдании именно праведников сказано более, чем достаточно.

Но всё-таки здесь нет той евангельской логики, которая описывает страдание праведника как неизбежное следствие несовместимости праведности и лежащего во зле мира. Здесь страдание праведника — всё же аномалия, пусть и слишком часто встречающаяся, пусть и нередко затягивающаяся. И вот теперь совершенный праведник наконец впервые в истории народа Божьего ставит вопрос ребром: за что же я, праведник, должен страдать? И если праведник страдает, можно ли считать жизнь благом? Может, она вовсе и не подарок от Бога, а наказание от Него?