Мысли вслух на Екк 8:1-17

В 8-й главе Экклезиаст обращается к социальной стороне жизни, и приводит несколько весьма существенных выводов. Первый из них, об отношении к власти, крайне важен. Экклезиаст говорит о том, что приказания царя следует исполнять не ради царя и его власти, а ради верности Богу, подобно тому, как Пс. 14:4 говорит: «кто может обитать на святой горе Твоей… кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет». Царь в глазах Экклезиаста лишен всякого героического ореола, он силен и безответственен, но власть его не касается духа. Но главный вывод содержится в 9-м стихе, который разные переводы передают по-разному. Синодальный перевод, вслед за Вульгатой и европейскими переводами, выражается мягко: «бывает время, когда человек властвует над человеком во вред ему». Славянский перевод высказывается куда более определенно: «вся, во еликих обладан есть человек над человеком – еже озлобити ему». Это точный перевод Септуагинты, в которой эта фраза звучит «ta hosa exousiato ho antropos en antropo tou kakosai auton», «насколько властвует человек над человеком – вредит ему». Для Экклезиаста вполне жива и значима идея теократии, но он не признает власть человека над человеком прообразом этой теократии или приближением к ней. В этом с Экклезиастом расходятся многие теоретики и практики религиозно-государственных отношений новозаветной эпохи. Не совпадает с этой точкой зрения и функциональный подход к государственной власти, характерный для апостольских посланий. Последние, не считая власть иконой теократии, все же находят ее полезной для поддержания порядка в обществе. Но Экклезиаст говорит об ответственности человека перед Богом, и власть людей кажется ему в этом случае только вредной.

В следующих стихах мы находим удивительное проявление веры Экклезиаста, такой, казалось бы, скрытой. Как и многие библейские авторы, Экклезиаст размышляет над судьбой праведника и нечестивого. Он констатирует, что «нескоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло». В отличие от пророка Аввакума, который страстно нуждался в объяснении этого факта, Экклезиаст принимает его как нечто печальное, но естественное. Но, как и Аввакум, услышавший на свое вопрошание слова «праведный верой жив будет», Экклезиаст опирается на веру. «Хотя грешник сто раз делает зло… но я знаю, что благо будет боящимся Бога». Здесь библейская вера противоречит жизни, и Экклезиаст, скептик и пессимист, все же проявляет свою укорененность в пророческой традиции и в вере отцов. За его словами «я знаю» скрывается глубокое благоговение перед тайной Бога и вера в благость Его замыслов.

Заканчивается восьмая глава словами о делах Божьих, которые человек «не может постигнуть… сколько бы ни трудился в исследовании». Мысль Экклезиаста останавливается перед гранью, проникнуть за которую она не в силах. Познание Бога, центральное в библейском богословии, невозможно рациональным путем. То, что Экклезиаст ясно понимает это и обходит этот вопрос благоговейным молчанием, делает его мироощущение предельно точным и целомудренным. Для него очевидно, что ответ на вопрос о том, что может «насытить душу», кроется в области откровения; но Бог открывает человеку не ответы на вопросы, а Самого Себя, и только по Своей инициативе.

Кроме того, утверждение о непостижимости самого глубокого и важного в мире – тайны Творца, делает книгу Экклезиаста «книгой ожидания», подобной книгам великих пророков. Наряду с ними, всем сердцем ждущими явления славы Всемогущего, Экклезиаст – тоже «чающий утешения Израилева». Можно сказать, что по Рождестве Сына Божьего праведный Симеон говорит «Ныне отпущаеши раба Твоего» и от имени Экклезиаста и родственных ему ветхозаветных мыслителей и праведников.

Долгие размышления в конце концов, как видно, привели Екклесиаста к выводу, что понять смысл происходящих в мире событий невозможно, что он ясен лишь Богу, но не человеку (ст. 16 – 17). Ценность мудрости не в том, что она объясняет всё на свете, а в том, что она меняет самого человека (ст. 1). И единственное, ради чего стоит жить — радость («веселье»), та радость, которую может дать общение за столом в кругу близких людей и в присутствии Божием (употреблённое в тексте соответствующее еврейское слово обозначает именно радость, испытываемую человеком в присутствии Божием).

Конечно, от человека здесь мало что зависит, ведь такая радость Богом и даётся, к веселью глупцов, осуждаемому мудрецами древности, она имеет мало отношения, сходство тут исключительно внешнее. Но радость о Боге возможна лишь в том случае, если человек готов соблюдать Тору и хранить мудрость. Именно в этом смысле Екклесиаст говорит о мудром, что он не испытает никакого зла (ст. 5). Такой человек готов к любым поворотам судьбы, и, хотя никто не властен над собственной жизнью и никто ничего не может в ней изменить (ст. 6 – 8), мудрый не боится неожиданностей.

Для Екклесиаста нечестие, как видно, прежде всего связано со стремлением избежать чего-то, что воспринимается нечестивыми, как зло (ст. 8), но он, очевидно, понимает конечную бесплодность таких попыток (ст. 12 – 13). Потому-то, видимо, Екклесиаст и настаивает на добросовестности и честности в делах государственной службы: дело не только в том, что иное поведение неблагоразумно и опасно, но и в том, что, ведя себя иначе, человек нарушает данные перед Богом клятвы, обманывая не только царя, но и Бога (ст. 2 – 4). Конечно, поскольку наказание за грех обрушивается на грешника не сразу, многим кажется, что его можно избежать вовсе (ст. 11). Но всё же оно, по словам Екклесиаста, неизбежно (ст. 12 – 13).

Впрочем, остаётся не совсем понятным, в чём именно заключается в данном случае неизбежность. Нечестивых и их дела, по словам Екклесиаста, скоро забывают (ст. 10). Но то же самое несколько раньше он говорил и о добрых делах, заслуживающих памяти (Еккл. 4 : 15 – 16). Что же до наград и наказаний в этом мире, то Екклесиаст не питает иллюзий относительно справедливости: слишком уж часто праведники получают то, чего заслуживают нечестивцы, и наоборот (ст. 14). По-видимому, единственным наказанием для нечестивца оказывается невозможность той радости о Боге, которая доступна праведнику. В таком случае праведность, как и мудрость, оказывается наградой сама по себе, а обретение мудрости, как и праведная жизнь, становится самоцелью.

Кажется, что слова Экклезиаста утверждают величие царской власти, которой, как кажется, никто не в силах воспротивиться. Но и власть царя оказывается составной частью нескончаемой суеты сует, и не только потому, что власть человека над человеком часто осуществляется во вред, но, что важнее, по причине отсутствия у царя подлинной власти над миром. Ведь никто из людей не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днём смерти.

Так что же такое мудрость? Есть ли в ней хоть какой-нибудь смысл? Оказывается, есть: она позволяет человеку ориентироваться в происходящем. Это не тот высший смысл, который остаётся Божьей тайной, это смысл земной, доступный человеку. Всему на земле своё время, всему в своё время будет дана адекватная оценка, и суд Божий вполне реален, вопрос лишь в том, когда настанет день Его суда. Вот эти самые времена и сроки и позволяет узнать земная мудрость. Жизнь на земле течёт своим чередом, все формы мира и все его события рождаются из этого потока и в свой черёд возвращаются обратно, а Бог за всем наблюдает свыше.

Зачем этот поток? Для чего он? Почему жизнь именно такова, почему она не другая, почему в ней столько зла? Почему прежде зла было меньше — и действительно ли его было меньше? На все эти вопросы ответы знает один Бог, и человеческая мудрость тут бессильна. Но вот когда и чего можно ожидать от потока жизни, что и когда может из него появиться, а чему вскоре суждено снова в нём исчезнуть — об этом земная, человеческая мудрость рассказать может. Для того-то, собственно, она и нужна. Немного странный, на первый взгляд, подход к мудрости — но ведь тут именно мудрость мира сего.

Для евреев мудрость никогда не была чем-то абстрактно-теоретическим или созерцательным, она всегда ассоциировалась с умением, навыком, практикой. И у Екклесиаста она оказывается вполне практической. Правда, обычно практическая мудрость всегда связывалась с возможностью так или иначе выстроить жизнь человека, внешнюю или внутреннюю. Здесь же ни о каком выстраивании жизни речи нет: Екклесиаст вполне уверен, что это невозможно и бессмысленно.

Направить поток жизни в нужную сторону человек не может, тут мудрость бессильна. Зато она позволяет в этом потоке ориентироваться, оставаясь практикой больше, чем теорией — но практикой на выстраивания или изменения жизни, а, так сказать, жизненной навигации, искусством плавания в потоке жизни. Что ж, уметь плавать в жизненном море, конечно, необходимо. Но та ли это мудрость, которой искал Екклесиаст?

Говоря о делах, которые «делаются под солнцем», Экклесиаст называет их «непостижимыми». Что он имеет в виду? Неужели наука ничего не стоит? Конечно, в его времена наука знала куда меньше, чем в наши дни, но наука всегда оставалась наукой, в основных своих чертах научное познание было в те времена таким же, как и сегодня.

Дело тут не в науке как таковой, а в том, что во времена Экклесиаста называлось мудростью. Мудростью же тогда называлось не научное знание само по себе и даже не знание, как таковое. Мудрым называли не знатока-интеллектуала, а человека, понимающего, кто он, откуда и зачем пришёл в мир, куда идёт. Мудрость заключалась в том, чтобы ответить на вопрос не «как», а «почему».

Это был всё тот же старый, но и по сей день актуальный вопрос о смысле жизни. И Экклесиаст, очевидно, понял, что знание как таковое на него не отвечает. Наука может исследовать многое, человеческий разум вовсе не так слаб, как иногда говорят об этом верующие люди, но главного одним разумом не понять.

В самом деле: вопрос о смысле, вопрос «почему» и «зачем» — не научный, одного разума тут мало. В конечном счёте ответ на этот вопрос известен одному Богу. В сотворённой Богом природе, которую исследует наука, ответа нет: ни камни, ни деревья, ни животные не только не знают его, но даже не задаются таким вопросом. За камни, деревья и животных на вопрос о смысле их существования отвечает Сам Бог, но ни камни, ни деревья, ни животные не в состоянии понять и даже услышать Его ответов.

Человеку дано больше: он может и должен понять, почему и зачем живёт на свете он сам, так же, как и то, для чего ему дан тот мир, в который он помещён Богом. Но для ответа обращаться нужно не к миру, а к Богу. На первый план тут выходит не интеллект, не разум, а вера, вера как, прежде всего, доверие к Богу, как умение задать Ему вопрос и услышать ответ.

От Бога можно узнать о смысле всего на свете, если только Он сочтёт нужным рассказать. Тогда-то, получив ответ на главные вопросы, человек и становится по-настоящему мудрым: его жизнь обретает цель и смысл, ради которых только и стоит жить.