Мысли вслух на Екк 9:1-18

В заключительном разделе книги, включающем последние четыре главы, Экклезиаст обращается к размышлению о том, что может быть позитивного в жизни человека до и вне того, как Бог Сам явит Себя миру. Как мы уже говорили, Экклезиаст полагает, что при всей недостижимости высшего блаженства для человека, в жизни могут быть найдены некоторые его отблески. Мысль его парадоксальна; он начинает свои рассуждения с того, что всему и всем – одна участь, смерть. Существенно важно, что Экклезиаст подвергает этот очевидный, в сущности, факт нравственной оценке. «Это-то и худо, – говорит он, – что одна участь всем». Мир, который окружает Экклезиаста, находится еще в полной власти смерти – но мудрец отказывается признать этот порядок вещей правильным. Он не видит решения этой проблемы, он не в силах привести аргументы, почему несмотря на торжество все уравнивающей смерти следует избирать мудрость и добро. Но он сердцем знает, что это так – и пытается донести это до читателя.

В начале 9-й главы, говоря о смерти, Экклезиаст подробно и точно формулирует ветхозаветное представление о смерти как антиподе жизни. Он говорит о Шеоле, в котором пребывают мертвые, как о месте, где нет ничего из того, что есть в жизни. «Мертвые ничего не знают… любовь их и ненависть их… уже исчезли, и нет им более части ни в чем, что делается под солнцем»; «в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости». Более того, Экклезиаст утверждает, что мертвым нет и воздаяния, «ибо память о них предана забвению». Суд Божий, о котором не раз говорит Экклезиаст, не распространяется им на загробную жизнь. Таково представление о посмертной участи людей всего Ветхого завета; оно разительно отличается от представлений, сложившихся в раннехристианской среде. Лишь отчасти можно объяснить это различие тем, что греческий перевод называет Шеол термином hades (аид, ад), привнося тем самым в религиозную культуру эллинские представления об аде. Главным же образом дело в том, что Ветхий завет (как, впрочем, и новый) весь направлен к жизни, а не к смерти. Идея посмертного воздаяния чужда Библии потому, что для нее, в отличие от язычества, смерть и посмертие – неестественное, ненормальное явление. «Бог не сотворил смерти» (Прем. 1:13) и «Бог сотворил человека правым» (Еккл. 7:29), поэтому смерти не должно быть – а значит, нет в замысле Творца и места для посмертного воздаяния. Таким образом, идея о том, что нечестивые и злые будут мучиться в аду, а праведники – вкушать нектар и амброзию, чужда Ветхому завету. Другое, совсем другое дает в нем надежду на справедливость – непостижимое ожидание прихода Бога в мир и выведения людей из Шеола. В этом будет явлена правда Божья: те, кто помнил о Боге в жизни, не будут забыты Им в смерти. Поэтому Экклезиаст говорит о мертвых, что и память о них предана забвению. Этим он объясняет то, что «нескоро совершается суд над худыми делами». И это – почва, в которую будут посеяны слова Христа «и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло – в воскресение осуждения» (Ин. 5:29).

Из представлений Экклезиаста о смерти вытекает и его призыв радоваться тому хорошему, что есть в жизни. Эти радости, которые находит Экклезиаст, довольно просты и непритязательны, и тем глубже сокрытая в них тайна истины. Первое, что предлагает он вниманию читателя, – радость о дарах Божьих, единство мужчины и женщины и созидание. Далее, в конце 9-й и в 10-й главах, Экклезиаст говорит о мудрости, которая для него – путь жизни перед лицом неизбежной смерти.

В определённом отношении восприятие праведности и мудрости как целей, ценных самих по себе, было важным открытием Екклесиаста, ведь в таком случае ответ на вопрос о смысле жизни и происходящих в мире событий уже не зависел от самих этих событий: всё определялось лишь жизненной позицией и выбором человека. Но такое решение порождало иную, быть может, куда более серьёзную проблему, обесценивая в глазах человека не только такие понятия, как справедливость и воздаяние, но и сам суд Божий. В самом деле, если «всем — одна участь», если на жизнь праведного и нечестивого ни праведность одного, ни нечестие другого никак не влияет, что может быть хуже (ст. 2 – 3)? И не означает ли это, что мир вообще внеморален, что во всём происходящем «нет ни любви, ни ненависти» (ст. 1)? А если так, то, быть может, и Богу вовсе нет дела до людей, до их праведности и нечестия, а, возможно, и вообще до всего, происходящего в мире?

Картина становилась совсем уже мрачной, если прибавить к ней ещё и тот достаточно очевидный факт, что от усилий человека успех его деятельности часто совершенно не зависит, что успех — дело случая (ст. 11). В мире всё вообще случайно, и такой вывод, сделанный Екклесиастом, вполне логичен, он вытекает из всех его предшествующих размышлений. В самом деле, если Богу нет дела до праведности и нечестия, то почему Он вообще должен заботиться о человеческих делах? В таком случае едва ли можно вести речь и о промысле Божием, тут уместнее оказывается деизм — такое представление о Боге, которое, продолжая видеть в Нём Владыку и Творца мироздания, отказывается от мысли о каком бы то ни было вмешательстве Его в происходящие на земле после сотворения события. А в мире, где всё случайно, ценится, конечно, не мудрость, а сила (ст. 16).

Иногда, особенно в дни бедствий, к словам мудрых прислушиваются целые города, но, как только бедствия минуют, о них быстро забывают (ст. 13 – 15). А потому человеку остаётся только одно: радоваться в жизни всему, чему возможно радоваться (ст. 7 – 10), ведь радость жизни пройдёт вместе с самой жизнью, в шеоле умерший не найдёт ничего из того, что было ему дорого и радовало его в этом мире (ст. 4 – 6). Вывод пессимистический, но он вполне реалистичен в мире, который лежит во зле и не предполагает никаких изменений к лучшему.

Вывод о том, что праведные и мудрые деяния не зависят от воли людей, а находятся в руке Божией, наталкивает на мысль о том, что бессмысленными суетными человеческие дела становятся тогда, когда человек пытается что-то совершить вопреки Его воле. А между тем в повседневности люди, хотя и не отрекаются от Него в теории, слишком часто строят свою жизнь так, как будто Его нет.

Если же и злых, и добрых ждёт одна участь, то максимально возможный выход из такой ситуации — жить и радоваться, пока жив и можешь пользоваться тем, что имеешь. Об этом Экклезиаст уже не раз говорил, хотя здесь этот вывод дан им более развёрнуто. Вот только не получается у него остановиться на таком выводе, снова и снова Экклезиаст возвращается к вопросу о царящей в мире несправедливости.

Приводимый потом пример незаслуженного невнимания к мудрости бедняка мог бы служить ярким образцом царящего мире абсурда. Но уже одно то, что можно ставить вопрос о несправедливости, допущенной к человеку, не ограничиваясь признанием, что всё абсурдно, говорит о том, что в глубине души размышляющий не всё намеревается свести к формуле «всё суета».

Так ценна ли мудрость? Есть ли в ней смысл? Для земли земная мудрость кое в чём важна. Иногда помогает. Порой выигрывает в противостоянии грубой силе. Но что это меняет? Оказывается, кардинально — ничего. И дело даже не в том, что мудрый бедняк, спасший город, оказался в забвении. Дело в том, что судьбу человека перед лицом вечности никакая мудрость изменить не может. Самое страшное в том и заключается, что участь мудреца и глупца, да и всех остальных — одна. Смерть. Шеол. Царство теней, где жизни нет. Другой перспективы Екклесиаст не знает.

Казалось бы, у него есть иной опыт — опыт того внутреннего мира и покоя, которые человек находит на границе Божьей вечности и тварного мира. Но ведь и этот опыт человек переживает, пока жив. Пока он в царстве живых. А что ему останется в царстве мёртвых? Яхвизм не знает тех учений о посмертии и о посмертном воздаянии, которые так хорошо были известны в древности, к примеру, египтянам или грекам. Никаких полей Осириса для хороших людей или полей Сета для плохих. Шеол — он для всех один. И жизни в нём нет. Есть некое существование, напоминающее жизнь, но лишь весьма отдалённо.

Примерно так, как может иногда летом, в сухой сезон, полупересохший ручеёк напоминать о бурном потоке воды, бежавшем по этому же руслу ещё так недавно, в сезон дождей. Остатки прежней, полноценной жизни. Конечно, жизнь в падшем мире полноценной едва ли назовёшь, но по сравнению с шеолом даже она кажется мерилом полноты. А если всё так, какой смысл в мудрости? Пусть даже той, высшей, к которой прикоснулся Екклесиаст, побывав на границе Божьей вечности и тварного мира?

Да, эта высшая мудрость может дать человеку радость и мир — но лишь пока он жив. А в шеоле она исчезнет так же, как и земная мудрость. И оказывается, что высшая мудрость ничем не лучше земной. А в чём-то даже хуже. Бессмысленная жизнь — глупая шутка, не более. Но жизнь, которая поманила высшим смыслом, внутренним миром и радостью, оставив затем человека лицом к лицу с шеолом — шутка не только глупая, но ещё и очень злая. Смысл был рядом — и снова скрылся. Туда же, куда скрываются все живые — в шеол.