Мысли вслух на Лк 15:1-32

«Этот сын твой», — говорит старший сын. Младший сын отказался от сыновства тем, что потребовал себе часть имения, как если бы отец уже умер, и жил так, как если бы отца не было, как если бы он не был сыном тому, кто умеет любить. Старший сын этого не делал, жил при отце, выполнял все, что отец просил его делать. Может быть, он даже по-настоящему любил отца. Но, как сказал один священник в проповеди о блудном сыне, отказываясь от своего брата, не желая назвать его братом, старший сын отказывается и от отца, он так же лишает себя сыновства, как до этого — младший. Ведь если младший теперь — сын, «этот сын твой», а он не считает его братом, он тем самым перестает быть сыном. Выходит, что только нелюбовь к ближним лишает нас возможности быть детьми Божьими. И именно любовь делает нас Его детьми, так как любовь — семейная черта святых. Святой — тот, кто принадлежит Богу, а Бог есть любовь.

Притча о блудном сыне построена на контрасте. С одной стороны — отчаяние сына, с другой — радость отца. Мне кажется, это два очень существенных аспекта покаяния. Господь говорит, что покаяние не может быть сделкой (дескать, Бог меня прощает, а я впредь буду паинькой). На сделку больше похож разрыв сына с отцом — ты мне наследство, а у меня к тебе — больше никаких претензий. Покаяние также не похоже на «явку с повинной» — дескать раскаялся — молодец, отделаешься строгим выговором. Покаяние не имеет ничего общего с равнодушием, с какой-либо формой расчета. Мысль сына, что отец возьмет его в наемники кажется кощунственной — она так и не была им озвучена. Тогда на что же похоже покаяние? Это слово встречается в этой главе шесть раз — радость. Бог ОЧЕНЬ РАД, что мы пришли. Что же нам остается, как не радоваться вместе с Ним?

Сегодняшнее чтение предлагает нам ещё несколько притч о Царстве, включая хорошо известную каждому читателю Евангелия притчу о блудном сыне (ст. 11–32). Их смысл становится понятен в контексте тех традиционных религиозных представлений, которые были характерны для фарисейской среды евангельских времён. Речь идёт о том, как верующие иудеи этой эпохи смотрели на раскаяние и на возможность прощения грехов. В те времена (как, впрочем, и в предшествующие столетия) считалось, что очиститься можно лишь от греха, совершённого невольно, например, по слабости, по неведению или под принуждением. Если же грех совершался добровольно и сознательно, то очиститься от него, как думали, было невозможно.

Конечно, раскаяться можно было в любом грехе, но одного раскаяния было недостаточно, необходимо было ещё очиститься от порождённой грехом скверны, а этого было невозможно сделать, если грех был осознанным и добровольным. Последствия греха (то, что и связывалось обычно с понятием «скверны») продолжали тяготеть над грешником до конца его дней, а нередко обрушивались даже на его род, на детей, внуков и правнуков. Иисус же говорил о том, что теперь, когда Царство приблизилось, каждый, раскаявшись в совершённых им грехах, может начать духовную жизнь с чистого листа, полностью обновив свои отношения с Богом и с людьми.

В этом и заключается смысл притч Иисуса о потерянной овце и о потерянной драхме (ст. 3–10). Ещё отчётливее мысль о возможности нового начала для каждого звучит в притче о блудном сыне. Здесь налицо всё, что, по меркам традиционных представлений о грехе, закрывает грешнику путь назад раз и навсегда: и вполне осознанное непослушание отцу (а следовательно, прямое и открытое нарушение пятой заповеди) (ст. 12), и «распутная», по выражению евангелиста, жизнь (ст. 13), предполагавшая, очевидно, и другие многочисленные нарушения Торы, притом, несомненно, совершенно сознательные и едва ли вынужденные. Неудивительно, что, раскаявшись в содеянном, сын заранее готовит покаянную речь, где говорит о готовности принять любые последствия совершённых им грехов (ст. 17–19): как человек своей эпохи, он прекрасно понимает, что теперь ему не на что рассчитывать, прежнего положения в доме отца ему уже не вернуть никогда. Но, когда он возвращается домой, происходит нечто для него совершенно неожиданное: отец, не слушая его заранее заготовленной покаянной речи, принимает его так, как будто ничего не случилось (ст. 20–24), к вящему неудовольствию старшего сына, который, как видно, считал несправедливым, что грехи, совершённые его младшим братом, остаются без последствий (ст. 25–32). Очевидно, религиозному сознанию непросто вместить тот факт, что вся привычная ему арифметика заслуг и прегрешений в Царстве не работает. Но ведь именно поэтому Царство и становится доступным каждому. Не каждому, кто его заслужил, а каждому, кто его ищет.

Притча о блудном сыне обычно ассоциируется у нас сегодня с разными негативными человеческими качествами: самонадеянностью, неблагодарностью, неуважением к отцу и к дому, в котором вырос. А возвращение блудного сына для нас в этом случае становится своего рода жизненным уроком: сама жизнь научила непутёвого сына тому, чему он не хотел учиться в собственном доме у собственного отца. А дальше — восприятие этой притчи как аллегории нашего собственного отношения к Богу, к нашему небесному Отцу. Поле для нравоучительных проповедей тут огромное, и непаханым его, конечно, назвать никак нельзя.

Старшего же сына между тем проповедники зачастую оставляют в тени. Его вопрос к отцу: почему его, этого разорителя дома, ты принимаешь как долгожданного гостя, а моему присутствию вроде бы не очень и рад, остаётся, в сущности, без ответа. А притча Иисуса между тем не о наших отношениях с Богом (хотя и о них, конечно, тоже, куда же без них). Она — о Царстве. О динамике его жизни. О том, как в нём живут, как его теряют, как в него возвращаются. Она не о двух сыновьях — хорошем и плохом. Она о решительности и о нерешительности. О выборе и его последствиях. О том, чего может стоить неправильное решение и как преодолеть его последствия. И о том, что никто ни от чего не гарантирован.

Ведь, в сущности, желание старшего сына отпраздновать свой, особый, себе посвящённый праздник, отдельный от всего дома (в своём кругу, со своими друзьями — и ведь тоже без отца), ничем, кроме масштаба, не отличается от требования раздела имущества (дай мне то, что мне положено, и я уйду). Только старший сын готов уйти, не уходя, он хочет отделиться, как бы и не отделяясь вовсе, пожить хоть немного своей жизнью, вместе с тем оставаясь в отцовском доме. Младший решительнее: уходя, он действительно уходит. И, в отличие от старшего, на собственном горьком опыте понимает, что значит уйти, оставить дом, потерять Царство. Он уходит решительно — и возвращается так же решительно, с искренним раскаянием. Он хочет домой — и теперь ему всё равно, кем он станет в родном доме: всё в воле отца.

Старшему не всё равно. Он сравнивает себя с младшим. Он задаётся вопросом: так кого же отец любит больше? Он ещё не понял до конца, что устроенный отцом для младшего брата пир — проявление отцовской любви, которая принимает такую форму как раз потому, что имело место возвращение. Воссоединение. Восстановление полноты Царства. Старший — всегда в полноте. Он не уходил. Но… мог бы уйти. Если бы не был старшим, а значит, наследником. Но не жизнь Царства его удерживает, а то место, которое он в этой жизни занимает.

Опасная ситуация, и отец предупреждает старшего сына. Разве не всё моё твоё? Разве ты не разделяешь полноту моей жизни? Разве тебе важно лишь то, что ты старший в доме и наследник? Младший вернулся, отказавшись от всякого самоутверждения. А ты? Этим вопросом, обращённым к старшему сыну, заканчивается притча. Вопросом, обращённым не к тем, кто ушёл и вернулся, а к тем, кто гордится тем, что никуда не уходил. Вопрос, который заставляет задуматься. И требует ответа. От каждого из нас.

Сегодняшние притчи Господа Иисуса о заблудшей овце и о потерянной драхме, особенно первая, оказали исключительное влияние на сознание многих поколений христиан. Образ пастыря, несущего на плечах найденную овцу, изображали на стенах катакомб христиане Рима, и он стал первой иконой Христа. С 8 века и доныне в Восточной Церкви, провожая братьев в последний путь, мы поем: «Погибшая овча аз есмь, воззови мя, Спасе, и спаси мя». Это один из самых ярких образов спасения и одно из самых кратких изложений сути Евангелия. Бог пришел в этот мир как Пастырь, чтобы спасти сбежавшую от Него овцу. В ущелья, в самые глубины земли, и даже до ада нисходит Он, чтобы найти нас. Здесь все важно: и то, что овца теряется по собственной глупости, не следуя за Пастырем; и то, что самостоятельно вернуться к Нему эта овца не в силах; и то, что Пастырь идет за ней, движимый любовью и состраданием.

Но важнее всего то, что хотел сказать этой притчей Господь вопрошавшим Его фарисеям. Они полагали, что Христос должен заниматься ими, тщательно соблюдающими мелочные ритуальные предписания и презирающими других людей. Сегодня у нас существуют разные почетные звания: заслуженный врач, заслуженный учитель, заслуженный кто-то еще. А фарисеи, говоря нашим языком, хотели быть заслуженными праведниками, имеющими льготы в Царстве Христа. Но в этих двух притчах Господь ответил им, что Богу нужны все Его овцы, а не только некоторые. И только покаяние делает тебя найденной овцой, а не гордым и непослушным бараном.

Перед нами две притчи, но можно сказать также, что это одна и та же притча, изложенная разными словами. Вот уже двадцать веков она не вызывает возражений, а между её смысл до сих пор далеко не у всех укладывается в сознании. В самом деле, как можно противопоставлять одну заблудшую овцу интересам всего коллектива? Гораздо разумнее пожертвовать частью, чтобы спасти целое.

Думается, что каждый или почти каждый из нас неоднократно выслушивал подобные рассуждения, преподносившиеся в качестве неоспоримых достижений общественной мысли. На это можно было бы возразить, что копейка рубль бережёт, а также, что если утрачивать по одной овце, то постепенно можно лишиться всего стада - лиха беда начало! В таких рассуждениях есть своя правда, но далеко не полная.

Неизмеримо важнее то, что любовь Христа вообще не подлежит арифметическим измерениям, Его реальность не поддаётся анализу, опирающемуся на человеческую логику. Поэтому здесь единица - не вздор и не ноль, как пытался подсчитывать революционный поэт. Нет, единица может быть равной 99 и одновременно превышать эту цифру - и не только та единица, которую бросились спасать, но и каждая из составляющих число 99 единиц обладает теми же свойствами. Тем единицам, которым долго внушалось, что они "должны знать своё место и не высовываться", трудно в это поверить. Но этими свойствами их наделила любовь Доброго Пастыря.

Господь говорит, что никогда не оставит и не покинет нас. Понять это с обычной человеческой точки зрения очень непросто. Мирской ум, привыкший жить в благополучии, рассуждает совсем иначе. И поступает он совсем наоборот. Если малая часть (1% как говорится в притче, если посмотреть на нее строго математически) пропадает, то он никогда не бросит все, чтобы вернуть себе этот 1%. Потому что он понимает, что 99% ценнее, чем 1%, и можно в поисках одного процента потерять 99%. А потери ведь неизбежны, так учит нас современная экономическая теория. На то ведь и амортизационный фонд есть. Если потеряно что-то несущественно малое, то только нищий бросится это искать, потому что у него так мало всего, что ему каждое малое важно. Но это, опять-таки, означает, что - хоть он и потерял нечто малое, копейку какую-нибудь - все-таки эта копейка составляет большой процент того, что у него есть. А здесь вот эта святая логика абсурда: Господь так богат нами, нас у Него так много, причем разных, замечательных, талантливых, добрых, умных - так много нас у Него, но Он, будто нищий, идет за каждым пропащим, жалким человечишкой. Он богат, но Он нищ. Это что-то очень важное для нашей веры. Апостол говорит: «Ибо вы знаете благодать Господа нашего Иисуса Христа, что Он, будучи богат, обнищал ради вас, дабы вы обогатились Его нищетою» (2 Кор 8:9). Смотрите, какие смысловые переливы богатства в нищету и обратно. Это очень важно понять, а точнее - почувствовать: никакая нищета не имеет смысла, если нет внутреннего богатства, никакое богатство не имеет смысла, если нет внутренней нищеты. Именно этому учит нас сегодня Господь Своим святым примером. Примером любви, для которой не имеют значения все метрические науки, ибо она неземного происхождения.

Приходя на исповедь, человек редко радуется. Это сложное и неприятное дело. Особенно неприятно то, что это не первый раз и далеко не последний, когда нам надо будет исправить что-то прямым вмешательством Бога. Или исповедь стала рутиной и не вызывает никаких эмоций. Это человеческий взгляд. Но есть и другой взгляд на вещи. Об одном кающемся грешнике ангелы радуются так, как мы бы радовались, обретя вновь десятую часть того, что имеем. Хорошо бы вспомнить об этом, в следующий раз до исповеди.

Слова Иисуса о раскаявшемся и обратившемся грешнике напоминают свидетельство Иезекииля о Боге, Который отнюдь не хочет смерти грешника, а хочет, чтобы тот, напротив, обратился и остался жив. Но есть в Его словах и нечто, имеющее прямое отношение к тому Царству, которое Он принёс в мир.

Дело в том, что обращение и раскаяние, о котором говорили пророки, было хоть и принципиально важно, но недостаточно для полного и окончательного преодоления последствий совершённого греха. Не случайно раскаявшийся грешник совершал очистительные ритуалы и жертвоприношения: важно было очиститься ещё и от последствий совершённого, иначе между Богом и человеком по-прежнему оставалась если не стена, то, во всяком случае, серьёзная помеха полноценному общению.

А очиститься, с точки зрения Торы, можно было лишь от греха, совершённого непреднамеренно, например, по слабости или по неведению, но никак не от греха, совершённого сознательно и добровольно. Конечно, Бог всегда мог простить раскаивающемуся любой грех, но последствия совершённого продолжали тяготеть над ним, а иногда и над его потомками.

И дело тут было, разумеется, не в злопамятности Бога, а в том, что законы падшего мира не позволяли разорвать порождённую греховным поступком цепь причин и следствий, так же, как не позволяли они нарушить причинно-следственные связи ни в каком другом случае. Об этом знали не только верующие яхвисты, но и язычники, описывая ситуацию разными словами, но по сути имея в виду одно и то же. Рок, фатум, судьба, карма — разные названия для одной и той же реальности.

А с приходом Христа ситуация изменилась кардинально: ведь Он принёс в мир Царство. Царство, где всё можно начать с чистого листа, где раскаяния в совершённых грехах и обращения достаточно для того, чтобы начать новую жизнь, оставив позади последствия своих грехов. Прежде это было невозможно, по крайней мере, в рамках существующего порядка вещей: чтобы дать такую возможность каждому раскаявшемуся грешнику, мир пришлось бы пересоздать заново.

Но с приходом Христа и с приближением Царства (которое, по слову Христову, «приблизилось») ситуация стала именно такой: ведь обновляющийся и преображающийся мир действительно пересоздаётся заново. И в этом новом мире может найтись место каждому, кто готов начать жизнь заново. Нужно лишь раз и навсегда расстаться с прежней жизнью. Расстаться ради новой жизни, жизни Царства.

В евангелиях нередко упоминается то внимание, с которым Иисуса слушают мытари и грешники. Речь в данном случае, разумеется, идёт не о том, что те же фарисеи, например, считали себя безгрешными. В те времена Синагога достаточно знала о духовной жизни, чтобы все её члены понимали: безгрешных людей на свете нет. Только человек очень наивный или до крайности самонадеянный мог считать себя безгрешным.

На путь праведности в эти времена, как и позже, смотрели как на путь преодоления человеком собственной греховности по пути к Богу и за Богом. И вот в этом-то пути, в том, идёт ли им человек или нет, и заключалась разница между праведником и грешником. Фарисеи считали себя в этом смысле праведниками: они были уверены в том, что они встали на путь и более-менее успешно им идут. А вот мытари, например, о себе такого сказать не могли.

И дело тут было не в том, что мытари непременно были какими-то ужасными злодеями и страшными грешниками, а в том, что они (так, по крайней мере, было принято думать) совершают очень серьёзный и притом (что особенно страшно) абсолютно добровольный и осознанный грех: идут на службу к язычникам, угнетающим народ Божий. Можно, конечно, по-разному смотреть на эту ситуацию, но логика понятна: человек, грешащий добровольно и осознанно, идти путём праведности не может по определению. Вот таких людей и называют обычно евангелисты грешниками, соответственно словоупотреблению своего времени.

Конечно, таковыми могли быть не только мытари, но мытари оказывались грешниками по определению, соответственно роду своих занятий. При этом важно иметь в виду, что очиститься от последствий добровольно и сознательно совершённого греха было невозможно, тут не помогали даже очистительные жертвоприношения. Человек мог раскаяться в совершённом сознательно грехе, и Бог мог его простить, но последствия такого греха продолжали довлеть над человеком, лишая его возможности встать на путь праведности.

А вот с приходом Христа всё изменилось, теперь возможность начать духовную жизнь с чистого листа и встать на путь праведности появилась даже у тех, кто грешил сознательно, а после раскаялся в содеянном. Неудивительно, что мытари и грешники слушали Христа особенно внимательно: ведь Он один мог дать им ту возможность, которой они искали и, как казалось, не могли найти. Но, разумеется, путь в Царство Мессия открывал не только им. Просто они особенно ценили открывшиеся возможности, а потому и слушали Спасителя так, как никто.

Перед нами очередное подтверждение тому, что живем мы совсем не в то время, что Иисус… Для описания радости на небе о кающемся грешнике Он выбирает уже привычную нам форму повествования — притчу. И вот, мы слышим Его слова, обращенные к сидящим вокруг Него людям: «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее?» (Лк. 15:4).

Что подумал бы современный человек в ответ на этот вопрос? Во-первых, больше половины жителей земного шара сразу бы отметили, что никаких овец у них нет. А во-вторых — мы стараемся призвать на помощь логику. И она совсем против того, чтобы оставлять девяносто девять овец в пустыне, где им ничего не стоит потеряться или быть съеденными волками, и идти за какой-то одной глупой овцой. Кроме того, ведь она может быть уже давно поймана теми же волками… В общем — риск слишком велик, а «игра не стоит свеч».

Но в том-то и дело, что мы — это не Господь. И слава Ему за это! Только у Него есть достаточно веры в человека, надежды и милости, чтобы спасать заблудших. И только Он доверяет нам настолько, чтобы одарить нас свободой Божьих сынов и дочерей. А значит — оставить на время одних, если так нужно…

Неужели действительно для Бога один человек важнее, чем 99? А каждый из этих 99-ти? И чем плоха праведность? Разве мы все не призваны к праведности?

Кажется, что эти шокирующие слова Иисуса могут нас навести на пару мыслей: во-первых, перед Богом предстоит каждый человек лично, а не в коллективе. У всех нас есть разнообразные межчеловеческие связи — семейные, рабочие, соседские, церковные — и они важны, но встреча с Богом происходит только один на один, и эта встреча преображает нашу жизнь и вносит качественные изменения в наши отношения с другими людьми. Во-вторых, с чем мы предстоим пред Богом? С нашей праведностью? Но ведь «нет праведного ни одного» (см. Рим. 3:10). И здесь важно, осознаем ли мы свою неправедность, греховность, и просим ли Бога о том, чтобы Он что-то с этим сделал, — или считаем, что у нас все «не хуже, чем у других», и не видим для себя нужды в покаянии. Первый путь открывает нас для встречи с Богом, а второй — делает еще глубже пропасть между нами и Им.

Амвросий Медиоланский в IV в. назвал притчу о блудном сыне Evangelium Evangeliorum — «Евангелие Евангелий», или «сердцевина Евангелия» (о чем мы можем узнать из книги о. Георгия Чистякова «Над строками Нового Завета»). Почему? Давайте задумаемся об этом. Да, это притча о нашем грехе, да это притча о том, что Бог всегда ждет нашего покаяния, да, о том, что часто праведность не в силах простить неправедность. Все это так. Но об этом повествуют многие притчи Евангелия... Владыка Антоний митрополит Сурожский всегда подчеркивает, что поступок младшего сына страшен не тем, что он промотал деньги. Не тем как он их промотал, живя распутно. А чем же? Тем, что он отнесся к отцу так, как будто тот уже умер, вот что самое страшное. Желая получить свою часть наследства, он словно бы сказал отцу, умри, для меня ты умер. Что нам сейчас это напоминает? Мы помним человека, который сказал «Бог умер». Мы думаем, это был Ницше. Отчасти это так, но в этом не вся правда, так сказали, нет, не сказали, а еще хуже, подумали миллионы других людей. У нас есть для них скромное именование – атеисты. Есть такая смешная история. В середине прошлого века на стене одного из европейских университетов появилась надпись: Бог умер. Ницше. Вскоре приписали: Ницше умер. Бог. Так вот это смешно, но с духовной точки зрения неверно. Для Бога каждый жив, каждый желанен, вот о чем, наверное, эта притча, вот почему она – сердцевина Евангелия.

В притче о блудном сыне Христос через понятную метафору рассказывает нам историю избранности. Старший сын – народ Израиля, который «всегда со мною», как говорит Христос. Младший сын, который просится к отцу своему наемником – остальной мир. Христос пришел проповедовать Евангелие каждому. А старший сын, недовольный тем, что ему, по его мнению, никогда ничего не доставалось, это образ народа Израиля, который жил и ждал Спасителя, который будет Царем миру. В притче слова отца: «брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся» - это слова обращенные к Израилю. Слова о том, что пришествие Христа сделало народом избранным каждого там, где проповедано Евангелие и покаяние в исцеление грехов. Царствие Божие с нами со дня пришествия Христа и до конца времен. љВесь мир, каждый человек через покаяние может придти к Нему. В покаянии сердца невозможно представить себя сыном Христу. В покаянии человек обретает смирение и стремится делать дела во славу Бога, полностью признавая свою собственную малость. Но не рабов и не наемников ищет Христос, но любимых и любящих детей. И Христос принимает каждого пришедшего в покаянии и отчаянии к нему как сына и радуется и заботится о нем, когда возвращается он в дом отца своего.

Мало какой отрывок Евангелия говорит о нашей жизни с такой поразительной ясностью, как притча о блудном сыне. Ведь каждый из нас, в сущности, пользуется своей жизнью и тварным миром так, как будто Творец умер, и мы получили после Него наследство. И каждого из нас Отец ждет, как Своего возлюбленного сына. Проблема в том, что нам часто кажется, что тот жестокий свинарник, в который мы сами себя загоняем — лучшая из возможных участей. По какой-то нелепой наивности мы думаем, что мир и красота, радость и милость — свойства доставшегося нам мира, а ложь, жестокость, предательство и ненависть — случайные временные трудности. Увы, все наоборот. И если выбор между жизнью и смертью, между добром и злом для нас почти очевиден, то невозможно не думать о том крайнем человеколюбии, с которым Всемогущий одаривает нас, несмотря на все наши предательства. Ведь только от Него исходит все хорошее в жизни, и без Его вмешательства мы останемся ни с чем. Поэтому в начале Великого поста мы читаем эту притчу, чтобы сказать самим себе слова: «встану, пойду к отцу моему...»

Хорошо всё-таки быть возвратившимся к отцу блудным сыном. Все тебе рады, кроме, правда, старшего брата, а отец устраивает в честь твоего возвращения праздничный пир, которого в другое время ты бы никогда не увидел. Вот старший-то брат не случайно недоволен, и жалуется: ему такого веселья никогда в жизни на долю не выпадало, при том, что он всегда отцу был верен и к дому привержен. А в самом деле: почему так? Почему не дать старшему сыну порадоваться? Телёнка жалко? Всё же, вряд ли. Просто время такое. Можно сказать, военное. Ведь речь о наших временах, о временах, когда Царство только ещё входит в мир, а торжество ещё впереди. То настоящее торжество, когда Царство раскроется во всей полноте. Вот эта полнота, уж наверное, будет всем праздникам праздник, и торжество будет на весь мир. А пока — рано. Другое дело младший сын: он ведь «пропадал и нашёлся», тут радость не о торжестве Царства, а о спасении одной конкретной души. А такое спасение стоит торжества Царства. Хотя бы потому, что каждая спасённая душа это торжество приближает. Но и тут поучаствовать можно всем домашним. Было бы только желание. А что не ты главный на празднике, так ведь в Царстве оно не так уж и важно.

Одна из центральных евангельских притч, одно из тех мест Писания, где его суть предельно сконцентрирована. Сколько ни размышляй над притчей, всех оттенков её смысла не исчерпать.

Перед нами путь каждого человека, и даже если не все из нас совершали поступки, сравнимые с поступками блудного сына, то признаемся себе в том, что были к ним готовы. И если не все из нас заявили Отцу, что Он нам больше не нужен, а мы сами будем распоряжаться Его творением, то не пытались ли мы жить и действовать именно так, формально не заявляя о разрыве? А затем, после больших или меньших приключений, мы снова вспоминаем об Отце...

Покаяние - не формальное извинение, оно включает в себя и готовность отвечать за последствия содеянного, поэтому сын, возвращаясь домой, вовсе не рассчитывает на щедрый приём. Он готов быть наёмником именно потому, что понимает, что от сыновства отказался сам.

Отец простил его и принял неизмеримо милостивее, чем сын рассчитывал, и теперь мы знаем, что и сами можем рассчитывать на прощение. Но, зная, что милость Отца беспредельна, не будем ей злоупотреблять, безобразничая в надежде на лёгкое прощение. Легкомысленное отношение к прощению - одна крайность, но есть и другая: неприятие милости Отца, исходящее из человеческих представлений о справедливости, которую Его милость превышает. Такова реакция старшего брата, который взбунтовался против Отца из соображений, которые кажутся ему "возвышенными". О старшем брате из притчи больше ничего не говорится, и можно надеяться, что он остался с Отцом. Но сколько раз подобные ему "старшие братья" начинали с высокомерного отношения к недавним грешникам, едва пришедшим к покаянию, а продолжали отходом от Церкви!

Кто-то назвал эту притчу притчей о двух братьях, и это справедливо: каждый из нас рискует повторить и дела блудного сына, и поведение его старшего брата...

Младший сын просит причитающуюся ему часть имения, тем самым как-бы говоря отцу: "Ты знаешь, я устал ждать, когда ты умрешь" (ведь именно после смерти родителей дети получают наследство). Его брату больно за отца, но и обидно, вероятно, что он-то останется ухаживать за стариком, "зарабатывать" свою часть наследства. Потом, когда старший сын возвращается домой и узнает, что младший брат вернулся, он отказывается принять его и простить, несмотря на то, что не знает, как тот вернулся, о чем они говорили с отцом. Отец, против которого согрешил младший сын, уже простил, он принимает его, не произнося ни слова упрека. Он не расспрашивает сына о том, где он был и что делал, отодвигая заботливой рукой весь стыд и боль от сознания собственной подлости. И только так может происходить примирение и соединение, когда рана свежа и еще болит. Более того, отец не дает сыну сказать вслух всех заготовленных слов. Вернувшийся сын остается сыном и не может быть кем-то иным.

В притче о блудном сыне всё внимание читателя обычно оказывается сосредоточено на младшем сыне, что и неудивительно: он ведь действительно главный герой рассказа, вокруг него разворачивается сюжет и с ним связан смысл притчи. Старший сын оказывается на втором плане, он, на первый взгляд, лишь формирует тот фон, на котором разворачивается действие. Между тем, на самом деле старший сын играет в притче роль не меньшую, чем младший. Вот только на сцене он появляется в самом конце, уже после развязки, когда младший уже дома и его радостно встречает отец. На небольшой эпилог с участием старшего сына читатели и слушатели зачастую почти не обращают внимания, а если и обращают, то воспринимают его как своего рода ремарку на полях, оттеняющую основной рассказ.

Между тем, старший сын на самом деле не так уж существенно отличается от младшего. В сущности, ни тот, ни другой не знают, что это такое — совместная с отцом жизнь. Младший сын не хочет жить с отцом одной жизнью, он забирает своё и уходит; но ведь и старший остаётся в доме лишь по обязанности, из чувства долга, а в глубине души он, как и младший, тоже хочет жизни своей, отдельной, особенной, хочет праздника для себя, вместе с друзьями и отдельно от отца.

А отец говорит ему: всё, что моё, также и твоё, весь смысл нашей жизни под одной крышей только и заключается в том, чтобы она действительно стала общей, единой, а иначе от твоего пребывания в одном со мной доме ничего для тебя не изменится: я буду тебе лишь в тягость, и в глубине души ты всё равно будешь стремиться избавиться от меня, как твой младший брат. Так оно и оказывается, и разница заключается лишь в том, что младший требует своё и уходит, а старший пытается договориться с отцом, так сказать, по-хорошему, устроиться так, чтобы жить с ним вместе и в то же время своей отдельной жизнью.

Отец же прямо говорит сыну, что так не получится: жизнь может быть или единой, общей, или различной, и тогда честнее уйти, чем делать вид, что остаёшься в отцовском доме. В притче, как видно, нет противопоставления плохого младшего сына хорошему и послушному старшему, в ней есть лишь описание одной и той же духовной проблемы, по-разному проявляющейся в жизни двух сыновей. То, что в жизни младшего выявилось открыто и во всей очевидности, в жизни старшего не проявляется так ярко и открыто — и неизвестно ещё, что лучше, а что хуже.