Мысли вслух на Мк 14:43-15:1

Инсценированный судебный процесс у нормального человека не может вызвать ничего, кроме омерзения. Конечно, политика — дело грязное, а представители храмовой верхушки были, прежде всего, именно политиками, и лишь потом — религиозными лидерами. И всё же известного рода религиозность была им отнюдь не чужда, это видно даже по их попыткам соблюсти нормы Торы, хотя бы формально. Конечно, вот так, среди ночи, сокращённым составом Синедриона решать вопрос о смертной казни кого бы то ни было, тем более, по обвинениям в преступлении против «народа, Храма и Торы» (а именно в этом пытались обвинить Иисуса), было недопустимо. Нужно было найти хоть какое-то обоснование: срочность дела, особая тяжесть обвинений или ещё что-то, что позволило бы оправдать нарушение процедуры; но ничего не находилось. А Иисус как будто бы Сам помогает обвинителям, ничего не возражая и не отвечая на задаваемые Ему вопросы. И лишь на один, очевидно провокационный вопрос первосвященника Он отвечает, отвечает так, что у того появляется повод обвинить Его в богохульстве: при соответствующей, очевидно неблагоприятной, для обвиняемого интерпретации данного ответа такое обвинение становилось формально возможным. Иисус как будто бы Сам торопит Своих судей с решением, помогает Своим обвинителям. Зачем? Ведь Он, очевидно, вовсе не рад тем страданиям, которые Ему предстоят, Он бы хотел избежать их, если бы только это было возможно. Но, как видно, в данном случае речь идёт о свидетельстве, от которого Иисус не уклоняется. Конечно, Он прекрасно понимает, что происходит, и не собирается участвовать в комедии, называемой судом. Но на прямой, пусть и насмешливый, вопрос Он отвечает прямо. И для первосвященника наступает момент истины, а значит, и момент Суда: от его реакции зависит теперь его судьба в вечности. И тут политик от религии одерживает в нём верх: он использует представившуюся ему возможность обвинить Того, Кто только что предоставил ему возможность спасения. Шанс спасения упущен, а Предоставивший его приговорён к смерти.

Предательство совершилось, на Иисуса, как на разбойника, организована облава. Попытка одного из учеников защитить Христа по правилам мира сего пресечена Им Самим.

Вероятно, арестовавшие сами не верили, что Христос начнёт активно сопротивляться. Но меры предосторожности выдают другой страх: страх неведомого, страх другой жизни, которую принёс этот непонятный проповедник, наконец, страх всмотреться в себя и увидеть понимание собственной неправоты. Страх, заставляющий приписывать своей жертве самые чудовищные нелепости, только бы заглушить голос совести.

Бегство апостолов во время ареста Иисуса обычно объясняют страхом и трусостью. Между тем у нас нет оснований думать, что все они были настолько трусливы — по крайней мере, евангельские рассказы об этом не свидетельствуют. Совсем наоборот: некоторые из них, и в первую очередь Пётр, были настроены весьма решительно — тот же Пётр, к примеру, в момент ареста Учителя схватился за меч, и, одобри его Иисус, вполне возможно, если не все, то большинство учеников так или иначе Петра бы поддержало. Апостолы были готовы к восстанию и к войне, они готовы были драться, защищая своего Учителя, и в этой войне готовы были за Него умереть.

Проблема была в том, что никакой войны впереди не было. Иисус не собирался воевать, Он даже не собирался защищаться от людей, пришедших Его арестовать. Мессианская война, к которой внутренне готовились апостолы, существовала лишь в их воображении — и в этом была главная проблема. Они готовились к одному, а на самом деле с ними произошло совсем другое — в такой ситуации духовный срыв не только возможен, но и почти неизбежен.

Точнее, он неизбежен настолько, насколько человек погружён в свою воображаемую реальность, насколько много (или, наоборот, сравнительно мало) тратит он духовных усилий на то, чтобы в ней существовать. Для учеников картина нарисованной ими мессианской войны была настолько реальна, что они даже представить себе не могли никакого другого развития событий. Пётр хватается за меч именно потому, что его картина реальности в сложившейся ситуации предполагала только один возможный вариант действий. Между тем Иисус действует совершенно иначе, не так, как ожидают апостолы.

Вот тут-то они и теряются: что, в самом деле, остаётся делать солдатам, когда их командир не только не пытается сопротивляться, но сам, абсолютно добровольно, сдаётся в плен? Сдаваться вместе с ним? Это абсурд, не вмещающийся в сознание. Выстроенная апостолами реальность рушится у них на глазах, и они бегут — бегут потому, что в такой ситуации ничего другого им не остаётся. Иисус же, видя их духовное состояние, ещё во время Тайной Вечери не сомневался, что всё будет именно так — ведь в падшем мире это всё так понятно и так по-человечески.

Схватив Иисуса, Его привели в дом Каиафы. Чтобы предать Его смерти требовалось согласное свидетельство хотя бы двух людей, но это было непросто. Наконец, нашлись те, кто, исказив слова Христа, сказали: "Мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворный и через три дня воздвигну другой, нерукотворный»(ср. Ин.2.19). Но и этого оказалось недостаточно. Подсудимый ничего не отвечал, как и пророчествовал Исайя (Ис. 53.7). Первосвященник недоумевал: «Что Ты ничего не отвечаешь?» (ст. 60). В ответ — молчание. «Ты ли Христос, Сын Благословенного?» Что Он скажет? На этот раз ответ прозвучал твердо, уверенно: «Я; и вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных». Этого было более чем достаточно. Признавая себя Мессией, Иисус осуждал Себя на смерть. Богохульство — преступление, по иудейским законам достойное смерти. Первосвященник, разодрав одежды, как делали иудеи в знак горестной печали или становясь свидетелями кощунства, сказал: «На что нам еще свидетелей?». Иисус был признан повинным смерти.

Петр все это время был во дворе, одна из служанок узнала его: «И ты был с Иисусом Назарянином», — сказала она. Петр любил Учителя всей душой. Движимый этой любовью, пошел он за Учителем к дому первосвященника. Петр готов был даже умереть за Него (Мк.14.31). Но сейчас тот, кто станет первым из апостолов, поддался страху. Все было не так, как ожидал Петр. «Не знаю, не понимаю, что ты говоришь», — ответил он служанке. Еще дважды за этот день отрекся он от Учителя. Дважды пропел петух, и он, вспомнив пророчество Христа, вышел и горько заплакал. Как часто и мы поддаемся страху и готовы отречься от Господа, во многом из-за того, что Его действия не укладываются в наши представления о Нем.

Евангельская история суда над Иисусом интересна не столько своей необычностью, сколько, увы, своей обыденностью. История знает немало инсценированных и политически мотивированных судебных процессов, и в этом отношении в суде над Иисусом ничего нового или удивительного нет. Но зачем понадобился этот процесс храмовой верхушке? Ведь без её участия он вообще не мог бы состояться. Казалось бы, Иисус подал немало поводов к ненависти религиозным ортодоксам, да и храмовое священство Его деятельностью было явно обеспокоено. И всё же одного этого беспокойства было бы недостаточно: ведь решение о смертной казни было в те годы в Иудее не столь уж частым, а приговор пришлось бы подавать на утверждение римским властям, известным своей юридической дотошностью. Это было совсем не то, что тайно организованное покушение: дело приобретало общественную и политическую огласку. К тому же, у храмового священства неприязнь к Иисусу едва ли могла иметь собственно религиозную окраску: эти люди традиционно сдержанно и даже скептически относились к пророческим книгам вообще и к пророчествам о Мессии в частности, а Священным Писанием считали лишь собственно Тору (Пятикнижие). Мессианские ожидания Синагоги Храму были во многом чужды. И потому каждое мессианское движение они рассматривали с исключительно религиозно-политической точки зрения, что и неудивительно: ведь именно Храму (точнее, Первосвященнику) принадлежала тогда в Иудее высшая политическая власть; выше был только представитель Рима — прокуратор (им и был в то время упоминаемый в Евангелии Понтий Пилат). А с точки зрения большой политики любое мессианское движение было нежелательно, на этом сходились и прокуратор, и Первосвященник, ведь любое такое движение легко могло перерасти в восстание против Рима, что в конце концов и произошло в 70 г. н.э. Но представители Храма, и прежде всего сам Первосвященник, вели свою игру, используя распространённые в народе мессианские ожидания и связанную с этими ожиданиями религиозно-политическую напряжённость в Иудее для давления на римскую власть и для выторговывания себе политических уступок. Эту политическую игру они считали благом для Иудеи и для еврейского народа, а главной своей задачей в ней — держать процесс под контролем с тем, чтобы, с одной стороны, добиться от Рима как можно большего, а с другой — не дать ему повода для прямого военного вмешательства в ситуацию. А Иисус оказался в этой игре всего лишь разменной монетой: Его проповедь меньше всего могла представлять собой угрозу Риму, но на Его примере можно было бы продемонстрировать римской власти активную борьбу с нарушителями порядка и спокойствия в Иудее. А заодно избавиться от раздражающей и Храм, и Синагогу фигуры. Так, походя, играя в политику, храмовая верхушка предала на смерть посланного Богом Мессию-Христа.

Сгустилась тьма, и началась череда лжесвидетельств. Лжесвидетельствует отрекающийся Пётр. Многие лжесвидетельствуют перед синедрионом. Но не нашлось никого, кто дал бы достоверное свидетельство, уличающее Его в злых делах.

И когда умолкли клевета и передёргивания, прозвучало Его свидетельство о Себе Самом. Прозвучало не с самого начала разбирательства, а только тогда, когда все версии уже высказаны и пора делать выбор: принять или отвергнуть правду, пришедшую от Бога.

Можно строить версии, продумывать варианты ситуаций, окружать себя придуманным мирком, но рано или поздно приходит час выбора, от которого не уклониться. Тот, кто надеется уклониться, отвергает правду самим уклонением от выбора.

«Суд» над Иисусом можно назвать судом лишь в кавычках. Совершенно очевидно, что никто в Синедрионе не собирался ничего выяснять по существу и ни в чём разбираться. Евангелист прямо говорит: Синедрион собрался, чтобы осудить Иисуса, осудить любой ценой, даже если для этого нужно будет прибегнуть к лжесвидетельству. Откуда такая ненависть? Да и ненависть ли это?

В известном смысле безусловно: все собравшиеся тогда в доме Каиафы хотели, чтобы Человек, представший перед ними, исчез с лица земли. Однако ненависть тут была холодно-расчётливой, в ней не было ничего личного, была лишь политика и религиозно-политические интересы. Нередко храмовую верхушку представляют себе и другим как каких-то инфернальных злодеев. Будь оно так, нам сегодня было бы спокойнее — нас ведь инфернальными злодеями никак не назовёшь.

На самом же деле, к сожалению для нас, тут всё страшнее: Иисуса убивают самые обычные, хоть и высокопоставленные, люди, из самых обычных, вполне земных, а не каких-то «потусторонних», интересов, интересов религиозной политики и политики вообще, которые называют обычно «высшими», но которые не перестают при таком названии оставаться вполне земными. Он просто мешал храмовой верхушке — мешал в той сложной игре, которую она вела с римской властью, с Синагогой, с зелотами. Иисус в этой игре оказался тем внесистемным фактором, который мог всё испортить, и с Ним надо было что-то делать. Весь ужас ситуации заключался в том, что «судьям» Иисуса было решительно всё равно, кто перед ними. Это и впрямь мог бы быть самый обычный учитель или проповедник, которого ждала бы та же самая участь.

Никто в Синедрионе не собирался убивать Мессию, там лишь хотели убрать с дороги мешающего большой политике человека — а «убрали» в итоге именно Мессию. Оно и понятно: убийство есть убийство, и убийство всякого невинного человека такой же грех, как убийство Мессии. Это в падшем мире жизнь человека выдающегося оценивается иначе, чем человека незаметного, а в Царстве другая арифметика. Мессия умирает как самый обычный человек потому, что каждый человек ценен для Бога так же, как Он.

Зачем Пётр идёт на двор дома первосвященника? Чего он хочет? Теперь, когда стало ясно, что не будет никакого восстания, никакой мессианской войны, к которой внутренне готовились ученики, никакие попытки освободить Иисуса, разумеется, не могли иметь никакого смысла. Как и зачем можно было освободить того, кто сам добровольно сдаётся в плен? Пётр просто хочет посмотреть, что будет дальше, может быть, ещё раз увидеть Учителя, если получится, понять, что вообще означает все происшедшее. Он уже не думает о восстании, а вместе с тем забылось и многое из того, что говорилось во время Тайной Вечери.

Да, там, во время той трапезы, он обещал Учителю верность до конца, если надо, до смерти, но тогда ведь всё было совсем иначе, тогда Пётр, как и другие апостолы, жил в иной реальности, пусть и выдуманной ими самими, но для них абсолютно реальной. Теперь же та реальность рухнула, а в этой, другой, для Петра новой, всё было иначе, а всё прежнее потеряло смысл и значение, оно вообще рассеялось, как мираж. Вот тут-то, вдруг, как снег на голову и настигают апостола слова «и ты был с Ним».

Слова неожиданные, они звучат как бы из прошлого, из того прошлого, где он, действительно, готов был умереть рядом с Учителем, но где было восстание, мессианская война, подвиги и героизм, а в конце — то Царство, где все они будут править вместе с Ним, с их будущим Царём. Теперь вот прошлое ушло, но почему-то из него долетают слова — слова, напоминающие о данных ещё так недавно Учителю обещаниях… но ведь этого больше нет, этого больше не может быть, почему вообще звучат слова из прошлого? Был, не был, какая разница теперь, когда всё в прошлом, когда всё кончилось, не успев начаться? Вот тут-то и звучит петушиный крик. Тот самый, который, согласно широко распространённому у разных народов поверью, разгоняет все тёмные, ночные силы, предвещая появление солнца.

С этим криком Пётр как будто просыпается — новая реальность становится для него уже вполне реальной, он вспоминает слова Учителя о петухе, сказанные во время Вечери. Тут-то и оказывается вдруг, что предательство остаётся предательством — пусть даже оно совершено невольно, как бы во сне. Это, конечно, не осознанное предательство Иуды, но всё же измена — неожиданная для самого Петра. У него была единственная, быть может, последняя возможность сохранить верность Учителю — и он её упустил. Было отчего заплакать.

Пётр не ограничился отрицанием знакомства с Иисусом, он стал клясться и божиться и в результате усугубил отречение богохульством ложной клятвы.

Во многих евангельских эпизодах слова, произнесённые Петром, оказывались высказанными от лица всех апостолов. Так было, например, когда он от имени всех исповедал Иисуса Христом, Сыном Бога Живого. Считать ли, что и слова отречения он произнёс не только от своего имени?

Если так, то это значит, что в разных ситуациях он выражал не только данные апостолам свыше веру и мудрость, но и их старые человеческие слабости. Тогда выходит, что и позор он принял также за всех дрогнувших, за всех устыдившихся своей веры, а не только за свою слабость. Но, похоже, и осознать падение ему довелось глубже других. И значит, покаянные слова любви ко Христу Пётр впоследствии произнёс не только за себя.

Может быть, и не только за апостолов...

Большая политика маленького человека не замечает — так было всегда, и это давно известно. В падшем мире путь Мессии мог быть лишь путём маленького человека. Оно и понятно: Он ведь Сам говорил, что Его Царство «не от мира сего». А если так, то для падшего мира Он — никто, а Его Царство — ничто. И обходятся с Ним соответственно — не как с великим никто, а как с никто самым обычным. Так, как обошлись бы со всяким маленьким человеком в те времена и в том месте.

Да и в любом другом тоже — по форме, может быть, иначе, а по сути так же. Арест Иисуса, приговор Синедриона, утверждение приговора Пилатом как представителем Рима, сама позорная казнь — всё это было обычным, типичным, такое могло в те времена произойти в Иудее с кем угодно при схожих обстоятельствах. Пилат ничего лично против Иисуса не имеет, Он даже ему где-то симпатичен, но для высокопоставленного чиновника, конечно же, есть вещи поважнее личных симпатий и антипатий.

Он понимает: Иисус ни в чём не виноват, но какое это имеет значение, когда речь идёт об интересах… если не Рима, то, по крайней мере, его собственной, Понтия Пилата, карьеры? Ссориться с храмовой верхушкой, идти наперекор возбуждённой ею народной толпе? Чего ради? Во имя справедливости? Пилат, по-видимому, был скептиком и циником, как большинство высшего римского общества в те времена. В высшую справедливость он, судя по всему, не верил так же, как не верил в истину — и то, и другое было для него относительно.

Он мог бы, если это было безопасно, блеснуть показным благородством и принципиальностью, может быть, умел даже быть добрым и щедрым, пока то и другое его не особо обременяло и ничем ему не грозило. Тут, однако, угроза была: у первосвященника и его окружения могли быть свои связи в Риме, и кто знает, как посмотрят там на прокуратора, попустительствующего опасным проповедникам… Луше было перестраховаться, а судьба какого-то бродячего учителя — кого она волнует? Так и проходит путь на крест — через ненависть одних и равнодушие других.

Суд Пилата — один из ужаснейших моментов евангельского повествования. Судьба Иисуса из Назарета уже совершенно не зависит от Его учения и отношения к Нему иудейских авторитетов. Что Он сделал и что сказал — все это уже не имеет значения. Господь сталкивается здесь с созданной людьми безликой машиной, построенной из баланса сиюминутных интересов людей и их карьерных соображений. Даже вопрос об ответственности Пилата выглядит бледным и не слишком осмысленным... И, конечно, поражает несовместимость Бога и этой безликой машины. Поведение всех участников процесса, кроме Самого Господа Иисуса, дает нам очень яркий пример того, что такое несвобода. Даже Пилат, делающий вид, что все зависит от его решения, несвободен. Ведь его действия определяются обстоятельствами. Прямо перед ним стоит Сын Божий — а он функционирует, а не живет. В известном смысле это очень поучительный момент, потому что большинство из нас так или иначе принимают участие в жутковатой работе этой социальной машины.

В ситуации, приведшей к распятию Иисуса, самым для нас пугающим оказывается, быть может, именно то, что оно произошло довольно обыденным образом. Обыденным в том смысле, что распяли Христа не какие-то ужасные злодеи или служители дьявола ради неких таинственных, им одним известных целей, а самые обычные люди, которыми двигали самые обычные, человеческие побуждения и интересы. Будь всё иначе, мы могли бы чувствовать себя непричастными к смерти Спасителя; но оказывается, что в принципе любой из нас мог бы оказаться к ней причастным, сделай мы неверный выбор в той или иной, вполне конкретной, жизненной ситуации. Что двигало теми, кто хотел избавиться от Иисуса? Для одних, как, к примеру, для некоторой части фарисейского братства, Он был разрушителем религиозных устоев и традиций и уже поэтому заслуживал смерти. Для других (для храмовой верхушки, к примеру) Он был угрозой национальному спокойствию и благополучию, а если так, пусть Он умрёт ради народного блага и спокойствия (Ин 11:50). А для Понтия Пилата Он был всего лишь угрозой его личному благополучию и карьере: какой смысл «ссориться с народом», если проще сделать так, как требует орущая толпа, и тем самым эту толпу успокоить (ст.5–15)? Да и представители Храма здесь, дело может дойти до Рима, а тогда, пожалуй, от обвинений так просто не отмоешься (Ин 19:12)… Все эти мотивы и соображения двигали людьми во все времена, здесь нет ничего нового. Но в ситуации, когда приходится выбирать между Христом и чем-то, что Его заслоняет, эти человеческие мотивы и соображения становятся самым настоящим орудием дьявола, и действует это орудие тем эффективнее, чем оно незаметней. И особенно опасным оно становится, когда речь заходит не о простом человеческом эгоизме, а о таких высоких, хотя и несколько абстрактных понятиях, как «народное благо» или «религиозная традиция». Конечно, ни забота о народном благе, ни сохранение религиозной традиции сами по себе не плохи. Беда случается, когда они выходят на первый план, становясь самоцелью. Стоит только поставить народное благо впереди Бога и Христа, как теряется и то, и другое (судьба Иудеи и Иерусалима в 70 г. н.э. — яркое тому свидетельство). И религиозность не сохранить, сделав её единственной целью — она духовно выродится и умрёт. Но самым страшным оказывается даже не гибель религии и не социальная катастрофа. Самым страшным оказывается то, что этому предшествует: отказ от Бога и от Христа. Тот самый отказ, который и обрекает Спасителя на крест.

Стоя перед Пилатом, Иисус не оправдывается. Это не удивляет, ведь то, что отвергли члены синедриона, Пилату воспринять ещё труднее.

Не найдя вины на Христе, Пилат тем не менее амнистирует не Его, а Варавву, которого требует народ. Вообще-то Пилату нет дела до желаний завоёванных провинциалов, но вот конъюнктура потребовала к ним подольститься. До сих пор даже многие христиане повторяют языческую пословицу: «Глас народа — глас божий», забывая или не зная народную же мудрость: «Глас народа Христа распял». В тот день явный язычник Пилат и вроде бы знающая Писание иудейская толпа объединились в неприятии Истинного Бога во имя зыбких ближайших интересов.

Писание не говорит о дальнейшей судьбе освобождённого Вараввы. А между тем он стал первым из грешников, кого Христос спас, умерев вместо него. Варавва принял спасение не для вечной жизни, а для временной земной, и мы не знаем, воспользовался ли он шансом на полное спасение. Но вслед за Вараввой теперь каждому из нас этот шанс дан жертвой Иисуса. Как мы им воспользуемся — решать нам самим.

Марк, может быть, наиболее драматично описывает сцену Пилатова суда над Иисусом. Здесь все четко, быстро, ни у кого не возникает сомнений, каждый вполне уверен в своей правоте. И сразу открываются истинные лица всех участников драмы.

Первосвященники уже давно вынесли свой приговор Иисусу. Их задача — привести его в исполнение руками римской власти. Они «обвиняли Его во многом», хотя в Синедрионе осудили Его именно за то, что Он назвал Себя Христом. И вот старейшины народа Божьего из зависти к «лидеру-конкуренту» отрекаются от своего Единственного Царя перед лицом земной власти.

Пилат, поставленный охранять римскую законность, отлично знает, что Иисус не сделал никакого зла, в отличие от мятежника Вараввы, знает истинные мотивы всех обвинений, знает, что народ еще недавно признавал Иисуса царем. Он прямо спрашивает у толпы, которая хочет, чтобы он отпустил Варавву: «Что же хотите, чтобы я сделал с Тем, Которого ВЫ называете Царем Иудейским?»

Толпа, отрекаясь от своего недавнего царя, кричит: «Распни Его!» Пилат, угождая толпе, отдает Царя Иудейского на казнь.

Иисус идет на смерть не из-за ложных обвинений, а именно за то, Кем Он воистину является. Он прямо отвечает на вопрос Пилата: да, Он Царь, а все, кто Его осуждают — против истинного Царя. На этом суде выявляется правда о каждом: о старейшинах, о Пилате, о толпе. В отношениях со Христом оказывается явной правда о том, кто мы и с кем мы. Наш суд над Ним, на самом деле, - Его суд над нами.

Чем руководствовался в своих действиях первосвященник, более-менее ясно. Главной его задачей было поддержание того, что сегодня мы назвали бы «религиозным миром», а проще говоря, сохранение статус-кво. Конечно, оно было отнюдь не идеальным, подспудная вражда между представителями разных направлений в иудаизме того времени продолжала тлеть, вспыхнув ярким пламенем в 70 г., но всякий религиозный политик всегда старается сохранить хотя бы видимость мира и порядка даже там, где, в сущности, уже давно нет ни того, ни другого. А ведь был ещё Рим, интересы и влияние которого тоже надо было учитывать, и которому надо было доказывать собственную значимость, в том числе и тогда, когда дело касалось сохранения законности (разумеется, римской) и порядка (тоже, разумеется, римского). Так кого же защищать первосвященнику? За кого заступаться перед римскими властями? За Иисуса или за Варавву? Варавва, конечно, «бунтовщик», судя по контексту, из тех воинственных зелотов, которым не указ ни Храм, ни Синагога, у которых свои духовные лидеры, признающие лишь одну форму отношений с языческой властью и со всяким, кто её поддерживает или идёт с ней на компромисс: священную войну. Но и с ними можно до времени играть в политические игры, в чём-то поддерживая, в чём-то осуждая. Вот теперь лучше было бы выступить на их стороне: пусть знают, что храмовая верхушка блюдёт их интерес, конечно, в рамках возможного. А Иисус — кто за Ним? Он — лишь несостоявшийся вождь несостоявшегося мессианского движения, «реальные политики», светские и религиозные одинаково, легко списывают со счёта таких политических неудачников. А что же Пилат, представитель Рима, носитель и выразитель римской законности и правопорядка? Он, конечно, понимает, что этот странный Проповедник уж точно ни в чём не виноват, тем более, по римским законам. Но Он один, Его не поддерживает никто, а на стороне Его противников — религиозный фактор, против Него Храм и Синагога. Мир с ними Риму важнее какого-то неизвестного Пророка. Да ещё Его называют «царём Иудеи», пусть и с насмешкой, но кто знает… Примерно так, наверное, рассуждали «реальные политики», религиозные и светские, каждый на своём месте, делая свой выбор. И, вовсе о том не думая, готовили крестный путь Спасителю мира.

После Пасхальной трапезы Иисус с учениками пошел в селение Гефсимания. Там Он попросил учеников подождать, пока Он помолится. Иисус часто уединялся на молитву, но сейчас поддержать Его Он взял самых близких Ему учеников: Петра, Иакова и Иоанна. На горе Преображения они стали свидетелями Божественной славы Учителя (Мк 9:3-8). На этот раз им открывается в полноте человеческая природа Спасителя, впервые перед ними предстает Учитель, нуждающийся в обычной человеческой поддержке. Но они не в состоянии были оказать ее: дремота сковала их.

Иисус знал, что Его ждет. Час Его приближался, и все человеческое восстало против. Пав на колени, Он молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей. Навсегда останется загадкой тяжесть пережитой Спасителем борьбы между человеческими чувствами и Божественной волей. «Но не чего Я хочу, а чего Ты», — смог выговорить Иисус. Возвратясь к троим ученикам, Он находит их спящими и говорит: "Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна". Отойдя от учеников, Он опять молился, произнося те же слова, пока любовь к Отцу не укрепила Его.

Далее Евангелие повествует о том, как один из двенадцати поцелуем предал Учителя, о том, как со словами «но да сбудутся Писания» Иисус отдал Себя в руки воинов, пришедших арестовать Его, и как в полной растерянности все ученики бежали. Но каким-то особенным образом доносятся до нас слова Христа, сказанные и нам: «Бодрствуйте и молитесь, дух бодр, плоть же немощна». Только бодрствуя и молясь, мы сможем, преодолев все наши страхи перед будущим, перед непонятным, вместе со Христом сказать нашему Небесному Отцу: «Но не чего я хочу, а чего Ты».

Сегодняшний отрывок посвящён тому, о чём нам обычно совсем не радостно думать и отнюдь не приятно вспоминать — человеческой слабости. Ведь молитва Иисуса в Гефсимании обнаружила не только страдания души Самого Иисуса, но и слабость Его учеников, которые оказались совершенно не готовы Его поддержать (ст.33–41). Примечательно, что все они в конце концов разбежались (ст. 50 – 52), хотя совсем ещё недавно дружно выражали готовность умереть вместе со своим Учителем (ст.27–31). Конечно, проще всего было бы объяснить всё горячностью и, быть может, юношеским максимализмом, который нередко подводит их обладателя в самый неподходящий момент. Но среди апостолов были люди разного возраста и темперамента, и многие из них были уже далеко не мальчиками. Очевидно, высказанная апостолами решимость следовать за Иисусом, если потребуется, до смерти, была плодом не одних лишь эмоций. И всё же в тот момент, когда Учителю так нужна была поддержка, ученики, даже самые близкие, не выдержали и уснули. Но чего же они не выдержали? Напряжения ожидания? Бессонной ночи? Наверное, и этого тоже. Но было и другое: здесь, в Гефсиманском саду, они впервые увидели своего Учителя таким — страдающим, изнемогающим от тоски, умоляющим Отца о пощаде, о том, чтобы уготованная Ему чаша как-нибудь, каким-то невероятным чудом всё же Его миновала. Они всегда и везде видели Учителя сильным — и вдруг, совершенно неожиданно, увидели Его слабым. Они привыкли всегда надеяться на Него, опираться на Него во всех перипетиях, какие выпадали до сих пор на их долю, — и вот теперь вдруг Учитель Сам просит у них помощи и ищет у них опоры. К этому апостолы, были, очевидно, не готовы. Они, конечно, готовы были умереть рядом с Ним, но, вероятно, думали, что это будет героическая смерть в борьбе за торжество того Царства, о котором так много и часто говорил Учитель, а не бессмысленная гибель в ещё даже не начавшейся войне. Неудивительно, что единственной реакцией одного из учеников на появление тех, кто пришёл арестовать Иисуса, был удар мечом (ст.47): если погибать, то всё же в бою. А когда оказалось, что боя не будет, все тут же разбегаются, не видя больше смысла оставаться там, на месте, как казалось тогда апостолам, полной и окончательной катастрофы. И вот теперь-то, когда апостолы разбегаются, становится понятным и то, почему ни один из троих не смог выдержать, не заснув, молитвы Учителя: они, очевидно, не хуже Самого Иисуса поняли, что их ждёт совсем не то, чего они ожидали. Это было невозможно вынести, и, как нередко бывает в такие минуты, сознание их просто отключилось, не выдержав напряжения. Быть может, и бежали апостолы совершенно неожиданно для себя, как случается порой с человеком в состоянии шока, когда он просто не знает, как реагировать на сложившуюся совершенно неожиданно ситуацию. И здесь перед нами очень поучительный пример, раскрывающий основную причину всякой человеческой слабости: духовная неготовность принимать ситуацию такой, какая она есть. Как правило, мы бываем готовы к тому, чего ожидаем, и совершенно не готовы к неожиданностям. А между тем именно готовность к неожиданностям предполагает готовность духовную, а не просто психологическую. К тому, чего мы ожидаем, мы приготовляем себя заранее, разрабатываем возможные модели поведения, готовим ответы на возможные вопросы. Иногда это работает, но важно помнить, что наша психика — такая же часть природы, как и наше тело. А наше духовное «я», подлинный центр нашей личности, то, что в Библии называется сердцем, проявляет себя тогда, когда все домашние заготовки, все планы и ожидания оказываются несостоятельными и ненужными. И здесь начинается самое для нас важное: ведь только тогда, когда решение принимается нашим духовным «я», оно может быть правильным в любой, даже самой неожиданной ситуации. И тогда становятся невозможными ситуации «случайной» измены и бездумного, «автоматического» предательства.