Мысли вслух на Мк 15:1-15

Большая политика маленького человека не замечает — так было всегда, и это давно известно. В падшем мире путь Мессии мог быть лишь путём маленького человека. Оно и понятно: Он ведь Сам говорил, что Его Царство «не от мира сего». А если так, то для падшего мира Он — никто, а Его Царство — ничто. И обходятся с Ним соответственно — не как с великим никто, а как с никто самым обычным. Так, как обошлись бы со всяким маленьким человеком в те времена и в том месте.

Да и в любом другом тоже — по форме, может быть, иначе, а по сути так же. Арест Иисуса, приговор Синедриона, утверждение приговора Пилатом как представителем Рима, сама позорная казнь — всё это было обычным, типичным, такое могло в те времена произойти в Иудее с кем угодно при схожих обстоятельствах. Пилат ничего лично против Иисуса не имеет, Он даже ему где-то симпатичен, но для высокопоставленного чиновника, конечно же, есть вещи поважнее личных симпатий и антипатий.

Он понимает: Иисус ни в чём не виноват, но какое это имеет значение, когда речь идёт об интересах… если не Рима, то, по крайней мере, его собственной, Понтия Пилата, карьеры? Ссориться с храмовой верхушкой, идти наперекор возбуждённой ею народной толпе? Чего ради? Во имя справедливости? Пилат, по-видимому, был скептиком и циником, как большинство высшего римского общества в те времена. В высшую справедливость он, судя по всему, не верил так же, как не верил в истину — и то, и другое было для него относительно.

Он мог бы, если это было безопасно, блеснуть показным благородством и принципиальностью, может быть, умел даже быть добрым и щедрым, пока то и другое его не особо обременяло и ничем ему не грозило. Тут, однако, угроза была: у первосвященника и его окружения могли быть свои связи в Риме, и кто знает, как посмотрят там на прокуратора, попустительствующего опасным проповедникам… Луше было перестраховаться, а судьба какого-то бродячего учителя — кого она волнует? Так и проходит путь на крест — через ненависть одних и равнодушие других.

В ситуации, приведшей к распятию Иисуса, самым для нас пугающим оказывается, быть может, именно то, что оно произошло довольно обыденным образом. Обыденным в том смысле, что распяли Христа не какие-то ужасные злодеи или служители дьявола ради неких таинственных, им одним известных целей, а самые обычные люди, которыми двигали самые обычные, человеческие побуждения и интересы. Будь всё иначе, мы могли бы чувствовать себя непричастными к смерти Спасителя; но оказывается, что в принципе любой из нас мог бы оказаться к ней причастным, сделай мы неверный выбор в той или иной, вполне конкретной, жизненной ситуации. Что двигало теми, кто хотел избавиться от Иисуса? Для одних, как, к примеру, для некоторой части фарисейского братства, Он был разрушителем религиозных устоев и традиций и уже поэтому заслуживал смерти. Для других (для храмовой верхушки, к примеру) Он был угрозой национальному спокойствию и благополучию, а если так, пусть Он умрёт ради народного блага и спокойствия (Ин 11:50). А для Понтия Пилата Он был всего лишь угрозой его личному благополучию и карьере: какой смысл «ссориться с народом», если проще сделать так, как требует орущая толпа, и тем самым эту толпу успокоить (ст.5–15)? Да и представители Храма здесь, дело может дойти до Рима, а тогда, пожалуй, от обвинений так просто не отмоешься (Ин 19:12)… Все эти мотивы и соображения двигали людьми во все времена, здесь нет ничего нового. Но в ситуации, когда приходится выбирать между Христом и чем-то, что Его заслоняет, эти человеческие мотивы и соображения становятся самым настоящим орудием дьявола, и действует это орудие тем эффективнее, чем оно незаметней. И особенно опасным оно становится, когда речь заходит не о простом человеческом эгоизме, а о таких высоких, хотя и несколько абстрактных понятиях, как «народное благо» или «религиозная традиция». Конечно, ни забота о народном благе, ни сохранение религиозной традиции сами по себе не плохи. Беда случается, когда они выходят на первый план, становясь самоцелью. Стоит только поставить народное благо впереди Бога и Христа, как теряется и то, и другое (судьба Иудеи и Иерусалима в 70 г. н.э. — яркое тому свидетельство). И религиозность не сохранить, сделав её единственной целью — она духовно выродится и умрёт. Но самым страшным оказывается даже не гибель религии и не социальная катастрофа. Самым страшным оказывается то, что этому предшествует: отказ от Бога и от Христа. Тот самый отказ, который и обрекает Спасителя на крест.

Стоя перед Пилатом, Иисус не оправдывается. Это не удивляет, ведь то, что отвергли члены синедриона, Пилату воспринять ещё труднее.

Не найдя вины на Христе, Пилат тем не менее амнистирует не Его, а Варавву, которого требует народ. Вообще-то Пилату нет дела до желаний завоёванных провинциалов, но вот конъюнктура потребовала к ним подольститься. До сих пор даже многие христиане повторяют языческую пословицу: «Глас народа — глас божий», забывая или не зная народную же мудрость: «Глас народа Христа распял». В тот день явный язычник Пилат и вроде бы знающая Писание иудейская толпа объединились в неприятии Истинного Бога во имя зыбких ближайших интересов.

Писание не говорит о дальнейшей судьбе освобождённого Вараввы. А между тем он стал первым из грешников, кого Христос спас, умерев вместо него. Варавва принял спасение не для вечной жизни, а для временной земной, и мы не знаем, воспользовался ли он шансом на полное спасение. Но вслед за Вараввой теперь каждому из нас этот шанс дан жертвой Иисуса. Как мы им воспользуемся — решать нам самим.

Марк, может быть, наиболее драматично описывает сцену Пилатова суда над Иисусом. Здесь все четко, быстро, ни у кого не возникает сомнений, каждый вполне уверен в своей правоте. И сразу открываются истинные лица всех участников драмы.

Первосвященники уже давно вынесли свой приговор Иисусу. Их задача — привести его в исполнение руками римской власти. Они «обвиняли Его во многом», хотя в Синедрионе осудили Его именно за то, что Он назвал Себя Христом. И вот старейшины народа Божьего из зависти к «лидеру-конкуренту» отрекаются от своего Единственного Царя перед лицом земной власти.

Пилат, поставленный охранять римскую законность, отлично знает, что Иисус не сделал никакого зла, в отличие от мятежника Вараввы, знает истинные мотивы всех обвинений, знает, что народ еще недавно признавал Иисуса царем. Он прямо спрашивает у толпы, которая хочет, чтобы он отпустил Варавву: «Что же хотите, чтобы я сделал с Тем, Которого ВЫ называете Царем Иудейским?»

Толпа, отрекаясь от своего недавнего царя, кричит: «Распни Его!» Пилат, угождая толпе, отдает Царя Иудейского на казнь.

Иисус идет на смерть не из-за ложных обвинений, а именно за то, Кем Он воистину является. Он прямо отвечает на вопрос Пилата: да, Он Царь, а все, кто Его осуждают — против истинного Царя. На этом суде выявляется правда о каждом: о старейшинах, о Пилате, о толпе. В отношениях со Христом оказывается явной правда о том, кто мы и с кем мы. Наш суд над Ним, на самом деле, - Его суд над нами.

Чем руководствовался в своих действиях первосвященник, более-менее ясно. Главной его задачей было поддержание того, что сегодня мы назвали бы «религиозным миром», а проще говоря, сохранение статус-кво. Конечно, оно было отнюдь не идеальным, подспудная вражда между представителями разных направлений в иудаизме того времени продолжала тлеть, вспыхнув ярким пламенем в 70 г., но всякий религиозный политик всегда старается сохранить хотя бы видимость мира и порядка даже там, где, в сущности, уже давно нет ни того, ни другого. А ведь был ещё Рим, интересы и влияние которого тоже надо было учитывать, и которому надо было доказывать собственную значимость, в том числе и тогда, когда дело касалось сохранения законности (разумеется, римской) и порядка (тоже, разумеется, римского). Так кого же защищать первосвященнику? За кого заступаться перед римскими властями? За Иисуса или за Варавву? Варавва, конечно, «бунтовщик», судя по контексту, из тех воинственных зелотов, которым не указ ни Храм, ни Синагога, у которых свои духовные лидеры, признающие лишь одну форму отношений с языческой властью и со всяким, кто её поддерживает или идёт с ней на компромисс: священную войну. Но и с ними можно до времени играть в политические игры, в чём-то поддерживая, в чём-то осуждая. Вот теперь лучше было бы выступить на их стороне: пусть знают, что храмовая верхушка блюдёт их интерес, конечно, в рамках возможного. А Иисус — кто за Ним? Он — лишь несостоявшийся вождь несостоявшегося мессианского движения, «реальные политики», светские и религиозные одинаково, легко списывают со счёта таких политических неудачников. А что же Пилат, представитель Рима, носитель и выразитель римской законности и правопорядка? Он, конечно, понимает, что этот странный Проповедник уж точно ни в чём не виноват, тем более, по римским законам. Но Он один, Его не поддерживает никто, а на стороне Его противников — религиозный фактор, против Него Храм и Синагога. Мир с ними Риму важнее какого-то неизвестного Пророка. Да ещё Его называют «царём Иудеи», пусть и с насмешкой, но кто знает… Примерно так, наверное, рассуждали «реальные политики», религиозные и светские, каждый на своём месте, делая свой выбор. И, вовсе о том не думая, готовили крестный путь Спасителю мира.

Инсценированный судебный процесс у нормального человека не может вызвать ничего, кроме омерзения. Конечно, политика — дело грязное, а представители храмовой верхушки были, прежде всего, именно политиками, и лишь потом — религиозными лидерами. И всё же известного рода религиозность была им отнюдь не чужда, это видно даже по их попыткам соблюсти нормы Торы, хотя бы формально. Конечно, вот так, среди ночи, сокращённым составом Синедриона решать вопрос о смертной казни кого бы то ни было, тем более, по обвинениям в преступлении против «народа, Храма и Торы» (а именно в этом пытались обвинить Иисуса), было недопустимо. Нужно было найти хоть какое-то обоснование: срочность дела, особая тяжесть обвинений или ещё что-то, что позволило бы оправдать нарушение процедуры; но ничего не находилось. А Иисус как будто бы Сам помогает обвинителям, ничего не возражая и не отвечая на задаваемые Ему вопросы. И лишь на один, очевидно провокационный вопрос первосвященника Он отвечает, отвечает так, что у того появляется повод обвинить Его в богохульстве: при соответствующей, очевидно неблагоприятной, для обвиняемого интерпретации данного ответа такое обвинение становилось формально возможным. Иисус как будто бы Сам торопит Своих судей с решением, помогает Своим обвинителям. Зачем? Ведь Он, очевидно, вовсе не рад тем страданиям, которые Ему предстоят, Он бы хотел избежать их, если бы только это было возможно. Но, как видно, в данном случае речь идёт о свидетельстве, от которого Иисус не уклоняется. Конечно, Он прекрасно понимает, что происходит, и не собирается участвовать в комедии, называемой судом. Но на прямой, пусть и насмешливый, вопрос Он отвечает прямо. И для первосвященника наступает момент истины, а значит, и момент Суда: от его реакции зависит теперь его судьба в вечности. И тут политик от религии одерживает в нём верх: он использует представившуюся ему возможность обвинить Того, Кто только что предоставил ему возможность спасения. Шанс спасения упущен, а Предоставивший его приговорён к смерти.

В размышлении над сегодняшним евангельским чтением сосредоточимся на отречении Петра. Попробуем сопережить с Петром это событие. Не будем торопиться говорить, что у нас и в мыслях не было отрекаться от Христа, ибо мы любим Его больше всего на свете. Говоря так, мы показываем, что не знаем, что такое любовь. Кажется, если кто-то хочет понять слова из первого послания Иоанна (1 Ин 4:8), что Бог есть любовь, ему в первую очередь надо задуматься о том, что почувствовал и пережил Петр в минуты отречения и во все последовавшие за ними три дня. Почему это так? Что для нас самое страшное, когда мы любим? Самое страшное, что любимый человек умрет. И когда он умирает, буквально сразу после того как угаснет его жизнь, мы начинаем понимать, как многого мы для него не сделали, что могли бы сделать, но теперь сделать это уже невозможно, ибо его больше нет. Нельзя прийти к нему, обнять и молить о прощении за все то плохое, что было и за все то хорошее, чего не было. Что пережил Петр, еще не знающий о Воскресении? Дикую боль раскаяния и невозможность просить прощения. И если подумать, его отречение не многим лучше предательства Иуды. Но Иуда не выдерживает чувства вины, а Петр выдерживает. В чем разница? Быть может, поняв разницу, мы поймем, что такое любовь.