Мысли вслух на Деян 4:32-37

Сегодняшнее чтение из Деяний святых апостолов начинается потрясающими словами: «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа». Возможно ли такое? Можем ли мы себе это хотя бы представить? Нашего единодушия и даже просто единомыслия обыно хватает так ненадолго... Более того, зачастую именно в церковной общине мы «расслабляемся» — и на свет выползают все наши «домашние» проблемы. Известно, что именно с самыми близкими бывает особенно трудно сохранять мирные отношения. Так получается и в Церкви. А вот у первых христиан, похоже, этой проблемы не было! В чём тут дело? В особой благодати? Кончено, без благодати никак, но, кажется мне, в первую очередь дело в открытости людей этой благодати. Господь всё Тот же, Он неизменен, и Он не только может, но и хочет даровать ту же благодать единства всем нам, нашей Церкви и нашим общинам.

Читая описание первохристианской общины, мы сегодня обращаем внимание в первую очередь на ту общность имущества, которая была ей свойственна. Между тем, это, вероятно, был лишь один из возможных вариантов христианской общинности того времени. Есть в Книге Деяний эпизоды, из которых с очевидностью следует, что отдавать всё своё имущество церкви было необязательно, это был личный добровольный выбор вступающего в общину. Но вот что было обязательным условием, так это то, что автор книги называет «единым сердцем и единой душой». Без общности имущества община существовать может, без единого сердца и единой души — нет, даже если общность имущества станет в ней обязательной нормой.

В самом деле: что означает быть единым сердцем? Сердце в Библии — духовный центр человеческой личности, духовное «я» человека, тот самый подлинный центр, где начинается человек, где данное Богом дыхание жизни соприкасается с человеческой природой. Именно тут, в сердце, в глубине духовного «я», и рождаются те интенции, которые определяют, чем будет человек перед Богом и перед людьми. А сила и, главное, мера осознанности каждой интенции определяют, насколько чистой и интенсивной будет духовная жизнь человека. Если каждый из членов общины не заботится в этом смысле о своём сердце, он разрушает общину. А если заботится, то община становится своего рода школой духовной жизни, школой не теоретической, а практической.

Тогда у общины появляется как бы единое сердце — ведь интенции, исходящие из всех сердец, направлены к одному. Тогда становится возможной и «единая душа», или, точнее, единая, общая жизнь. Ведь то греческое слово, которое употребляет священнописатель, равно как и его еврейский эквивалент, обозначают душу как поток жизни, в котором мы пребываем и который вместе с тем течёт сквозь нас. В этом потоке духовное соединяется с природным, а силу ему даёт Бог, дарующий нам жизнь. Что же касается качества потока жизни, преобладания в нём духовного или природного, то тут всё зависит от нас, от интенций, исходящих из нашего сердца, от нашего духовного «я».

От нас зависит, какой будет наша жизнь и в смысле духовной чистоты, и в смысле духовной интенсивности. От нас зависит также и то, кому будет открыт доступ в нашу жизнь. Настоящая община и возможна только тогда, когда поток её жизни един.

Конечно, у каждой струи, у каждой отдельной жизни, входящей в общий поток, должно быть соответствующее духовное качество, иначе общий поток окажется мутным и грязным или вовсе исчезнет. Но такой общий поток жизни, «общая душа», является непременным условием существования общины. Имущество может быть или не быть общим — это зависит от конкретных условий и обстоятельств.

Но душа должна быть общей непременно — иначе община исчезает, даже если внешне все формы общинной жизни сохраняются. Вот такой общей душой, за которой стояло единое сердце, и обладала иерусалимская христианская община. И пока такое положение дел сохранялось, Божье дыхание веяло в ней свободно, не встречая преград.

Краткие, но ёмкие строки раскрывают нам, как жила Церковь на своей ранней заре. У нас нет оснований сомневаться в достоверности рассказа об этом, но можно задаться вопросом: почему такое оказалось неосуществимым позднее, когда Церковь расширилась на все континенты? Только ли потому, что увеличились её размеры и усложнилась структура, вед и позднее в небольших общинах, вроде бы, удавалось в той или иной степени приблизиться к раннему идеалу?

То, как жила ранняя Церковь, объясняется не человеческими усилиями и благими намерениями новообращённых, а действием Святого Духа. Единство первых уверовавших было в первую очередь единением в Духе, откуда и следовало единение сердец и помыслов, поэтому совместная жизнь и была естественной, как дыхание. Впоследствии на протяжении веков будет много попыток преодолеть разобщённость людей с помощью обобществления их имущества, и подавляющее количество таких попыток рухнет. Причины тому будут разными, но не последней из них окажется та, что новые обобществители станут отрицать реальность и важность духовного начала, и будут уповать на силу и механическое перераспределение материального имущества. Его они отнесут к "базису", а всё остальное, что не смогут пощупать, назовут "надстройкой над базисом".

Но опыт первой Иерусалимской общины показывает обратное. То, что до сих пор многим кажется "надстройкой", на самом деле - Основа.

Судя по свидетельству Книги Деяний, первохристианская Церковь должна была быть общиной, где нормой была, в частности, общность имущества. Первохристианскому идеалу впоследствии пытались следовать многие христиане (и не только они). Кому-то это удавалось лучше, кому-то хуже. Но что же двигало всеми этими людьми? Ведь общность имущества практиковали и представители некоторых религиозно-философских учений в дохристианские времена, не говоря уже о еврейских религиозных братствах наподобие ессеев. Что же побуждало этих столь разных людей отказываться от своего имущества в пользу общины? Очень часто главным мотивом оказывалось стремление к аскетической жизни, которое двигало не только христианскими монахами Средних веков и Нового времени, но и, к примеру, последователями Пифагора, в общинах которых общность имущества тоже была делом если не обязательным, то, по-видимому, достаточно широко распространённым. Здесь человеком двигало, прежде всего, желание максимально упростить свою жизнь, в том числе и в том, что касается экономических и социальных связей. Отказываясь от имущества, человек тем самым отказывался также и от общества, равно как и от того, что связывало его с обществом. Другой случай — отказ от имущества в контексте близящейся эсхатологической и апокалиптической перспективы, как это было, к примеру, у ессеев-кумранитов. Тут свою роль играла уверенность в том, что мир обречён на гибель из-за своей нечистоты, а спастись смогут лишь принадлежащие к общине «чистых» (под которыми кумраниты, разумеется, имели в виду себя). Тут пожертвование имущества в общину было равнозначно вкладу в строительство единственного на земле спасительного ковчега, на который не жалко ничего. Но могла ли первохристианская Церковь руководствоваться аскетическими или апокалиптическими мотивами? Наверное, всё-таки нет. Ведь речь шла не о воздержании и не о грядущем конце, а о жизни Царства. Но здесь был другой, не менее мощный стимул: сам опыт жизни в Царстве. Ведь Царство только и возможно как отдача, отказ от своей отделённости, готовность разделить всё, что имеешь, с тем, чтобы получить всё взамен той малой части, которую отдаёшь. Здесь отдать означает не отказаться и не потерять, а приобрести и получить. Это как раз тот случай, когда разделить и означает умножить. И общность имущества оказывается тут не воплощением идеи, аскетической или эсхатологической, а естественным продолжением в непреображённом мире той жизни Царства, которая когда-нибудь, после преображения, станет для него естественной и органичной.

Сегодняшнее чтение поднимает одну из важнейших в Библии тем — тему свидетельства. И первое, что бросается в глаза: подлинное свидетельство всегда есть свидетельство о факте, в данном случае — о факте совершённого апостолами исцеления (ст. 9 – 10). Именно факт становится неопровержимой основой свидетельства. Но он же становится и причиной беспокойства религиозных властей, которые видят угрозу не во мнениях или взглядах апостолов, а в самом факте (ст. 13 – 18). На первый взгляд, такое отношение к фактам выглядит как минимум странным, и странным прежде всего своей недобросовестностью: речь ведь в данном случае идёт не об объяснении происходящего, которое, как и всегда бывает в таких случаях, можно было бы объяснить по-разному, а именно о попытке замолчать сам факт, притом факт, уже известный, как минимум, всему городу. И всё же представители храмовой верхушки полны решимости запретить апостолам свидетельствовать о том, что уже известно всем. И неудивительно: ведь свидетельство о факте исцеления для них неотделимо от свидетельства о другом факте — о том, что казнённый по инициативе религиозных властей Иисус - действительно обещанный Богом Мессия, а Царство уже вошло в мир, преображая его (ст. 8 – 12). И апостолы не могут свидетельствовать иначе: ведь для них исцеление — всего лишь одно из проявлений Царства, так, что, говоря об одном, невозможно не упомянуть и о другом. Но именно об этом «другом» представители религиозной власти слышать не хотят. Конечно, отчасти такое нежелание связано с тем, что для храмового священства в евангельскую эпоху был характерен известный религиозный скептицизм: его представители, как правило, не верили ни в мессианскую перспективу, ни во всеобщее воскресение. Но были и другие, религиозно-политические соображения: проповедь апостолов была нежелательна ещё и потому, что она могла бы привести к рождению в народе нового движения, уже никак не подконтрольного Храму. Такое отношение было вполне естественным: для людей, не верящих в Царство, всякий разговор или тем более свидетельство о нём кажутся в лучшем случае опасным заблуждением, в худшем же — сознательным обманом, за которым, как им представляется, всегда стоят далеко идущие политические или религиозно-политические цели. Конфликт в данном случае был неизбежен, и сами апостолы, равно, впрочем, как и их единомышленники, прекрасно это понимали (ст. 23 – 30). Казалось бы, речь шла о власти религиозной, которой проповедь Царства не должна была бы быть страшна так, как могла она быть страшна власти светской. Но религия и Царство — далеко не одно и тоже, и Царство так же не вмещается в рамки религиозных институтов, как не вмещается оно в рамки светской власти. И неудивительно: ведь Царство, принимая и вмещая в себя мир, отторгает его ограниченность. Всякую. И светскую, и религиозную.

Апостолы не устрашились угроз Синедриона и молят Бога дать им смелость возвещать Благую Весть. Многие из них впоследствии умрут мученической смертью и станут примером для многих тысяч мучеников-христиан. Смелость, о которой они просят, не имеет никакого отношения к готовности совершить безрассудный поступок. Для апостолов Божья воля — гораздо реальнее и существеннее всех угроз противников Христа. Таким образом, христианская смелость напрямую связана с верой — полнотой жизни в воскресшем Господе Иисусе. Чем сильнее эта вера, тем очевиднее для человека, что никакие угрозы не могут сравниться для него с блаженством, счастьем, которое дает Христос. И наоборот, страх потерять жизнь, имущество, работу, дружбу, которым все мы в той или иной мере страдаем, ставит под вопрос реальность нашей веры...