Мысли вслух на Мф 15:12-21

О слепоте фарисеев Иисус говорил не один раз, имея в виду, несомненно, слепоту духовную. Но с чем она связана? Казалось бы, у фарисеев было всё, чтобы этой слепоты избежать. Такой богатой и духовно насыщенной религии тогда не было ни у кого больше, да и сейчас знакомство с ней раскрывает порой такие глубины, какие есть далеко не в каждой традиции. Но, как видно, никакая традиция сама по себе не гарантирует полноценной духовной жизни. Впрочем, и помех для нормальной духовной жизни религиозная традиция сама по себе, как правило, всё-таки не создаёт (за исключением тех ситуаций, когда приходится говорить уже о полном духовном вырождении общины). Дело вообще, очевидно, не в религии самой по себе, а в отношении к ней. Всякая религия (если, разумеется, говорить о тех религиях, которые называют обычно религиями откровения) представляет собой плод, с одной стороны, полученного и зафиксированного на языке уже существующей на момент получения традиции, а с другой — собственно религии как таковой с её устоявшимися формами. Впрочем, и зафиксированное традицией откровение тоже может духовно закостенеть, так, что, обращаясь к нему, обращающиеся будут видеть уже не откровение, которое эти формы породило, а их объяснения, сформированные религиозной традицией, язык которой был в своё время использован для фиксации некогда полученного откровения. И происходит это независимо от того, о какой религии идёт речь: здесь перед нами, похоже, некий общий духовный закон, своего рода духовная энтропия, как раз и выражающаяся в том, что духовная составляющая всякой религиозной традиции с течением времени уменьшается, а внешняя, формальная — возрастает. Без осознанного противостояния этому процессу любая религия рано или поздно духовно умирает, вырождается, формализуется. Но противостояние тут невозможно без нового откровения, а полнота откровения и есть Царство, принесённое в мир Спасителем. Но всякая религия обладает определёнными духовными и психологическими механизмами самозащиты и самовоспроизводства, которые у людей религиозных включаются обычно сами собой, помимо их воли. И до тех пор, пока религиозный человек их сознательно не отключит, Царства он не увидит. А отключить его бывает психологически далеко не просто: ведь религия обычно поглощает человека целиком, полностью определяя всю его жизнь, как внешнюю, так и внутреннюю. И отключение психологической защиты, связанной с религиозностью, оставляет человека, по собственному его ощущению, совершенно беззащитным перед окружающим его враждебным миром. Решиться на такое можно только ради Царства. Если же человек всё-таки не решается на такой шаг, он остаётся при своей религиозности. Но Царство при этом он теряет. В лучшем случае, на время, в худшем — навсегда.

Чем же велика вера этой хананеянки? Да ведь любая мать пойдет на что угодно, на любое унижение ради здоровья дочери. Возможно, для Иисуса важно не то, чем вызвана просьба этой женщины, с чего начинается ее путь веры, а то, как далеко она по этому пути проходит. Хананеянка — язычница, с язычниками иудеи не сообщаются, поэтому Иисус молчит. Когда к Нему обращаются ученики, Он выходит из молчания и напоминает о том, что Бог помогает именно Своему народу. Женщина, слыша это, тем не менее просит о помощи. Тем самым, она отрывается от своего народа ради отношений с Богом Израиля. Своей следующей фразой Иисус показывает, что Бога нельзя принудить помогать, Он не принимает характерного для язычников магического подхода к отношениям с Ним. Ответ женщины означает ее согласие на милость от этого нового для нее Бога. Итак, за несколько минут она проходит путь от язычницы, неотступно требующей от Иисуса того, что ей нужно, до женщины, доверяющей Богу Израиля и смиренно соглашающейся на Его милость.

Первоначальное нежелание Христа не то что исцелить девочку, но даже просто ответить её матери выглядит странно. Мы уже привыкли к тому, что до сих пор Он никому не отказывал в исцелении, обо всех заботился, и вдруг такая реакция только потому, что Его попросила язычница.

Мы привыкли нейтрально воспринимать принадлежность кого бы то ни было к языческому миру, и когда речь идёт об общении на человеческом уровне, так и должно быть. Но здесь речь идёт об избавлении от негативных духовных воздействий, ставших причиной беснования девочки. Между тем в своей повседневной религиозной практике язычники постоянно обращались к низшим духовным силам. Можно вспомнить слова Христа о том, что бывает при возвращении изгнанных бесов в незаполненную душу, ведь язычники, не поклоняющиеся Богу Израилеву, имеют все данные для того, чтобы снова впустить в себя бесов. При таких обстоятельствах изгонять нечистых духов бессмысленно.

Но смиренная просьба язычницы о крохах говорит о силе материнской любви, преодолевающей укоренившиеся предрассудки. После её смиренного признания, по сути, говорящего, что она находится на подступах к вере, Иисус идёт ей навстречу. Даже немногих крох веры хананеянки оказалось достаточно, чтобы её дочь приняла вовсе не крохи со стола, но дар в полноте.

История с хананеянкой у читателей Евангелия порой вызывает вопросы и недоумения. В самом деле: означает ли согласие женщины на крохи, достающиеся собакам, лишь признание своего положения перед Иисусом и Его учениками, или здесь есть ещё что-то, выходящее за рамки личных отношений хананеянки с Иисусом и её личной же греховности?

Сам Иисус нередко говорил, что Он «послан только к погибшим овцам дома Израилева». К народу Божьему. К тому народу, к которому Он Сам принадлежит по плоти. И теперь, отвечая на просьбу учеников помочь несчастной женщине, Он говорит им те самые слова. Что это: национальная или религиозная ограниченность? Нет, конечно. Национальной и религиозной ограниченности была чужда уже проповедь поздних пророков, которые говорили о том, что в мессианскую эпоху к Богу Израиля обратятся представители многих народов, и в мессианском Царстве им всем найдётся место. Дело, очевидно, было в другом. В служении Мессии есть своя логика, определённая не самим Иисусом, а Его небесным Отцом.

Именно она, эта логика, связанная с планом спасения, требовала, чтобы во время земного служения Его проповедь и всё, с ней связанное, включая исцеления и другие явления силы Царства, ограничивалось народом Божьим. Остальное — потом, после завершения Им Своего земного пути, после Воскресения и Пятидесятницы. Возможно, дело было в том, что Царство начало своё движение в мир именно в день Пятидесятницы, только в этот день оно открылось в полноте для каждого ищущего, а прежде Пятидесятницы Царство могло быть открыто (постольку, поскольку оно могло открыться человеку до Пятидесятницы) лишь народу Божьему. Тут не было ни жестокости, ни ограниченности, тут был лишь Божий план спасения и Божий замысел о том, как должно войти в мир Его Царство. А всякое исцеление ведь предполагало именно приобщение к Царству.

Включение в тот духовный процесс, который определял его вхождение в мир и становление в мире. Процесс, в который язычников включать было ещё рано. Но если просто соприкоснуться с Царством, тогда можно. Никак и ни на что не претендуя, не ожидая ничего, кроме желаемого исцеления собственной дочери. Женщина соглашалась на то, что для Мессии и для Царства они никто и останется никем, раз такова воля Бога, именем Которого исцеляет этот Чудотворец.

Но хотя бы крошку со стола из этого Царства — для дочери — можно? В такой просьбе, конечно, отказа быть не могло. Женщина получила просимое. Получила, согласившись для Царства остаться никем и ничем. По-видимому, интуитивно она поняла то, чего мы сегодня часто не понимаем: получить что-то от Бога можно лишь тогда, когда становишься частью Его плана. Хотя бы мимолётно, на мгновение. Но в это мгновение можно получить всё. Если, конечно, не рассчитывать ни на что, кроме того мгновения, которое определил тебе Бог.

Читая рассказ об исцелении дочери хананеянки, нельзя не удивляться тому, до какой степени Господь уважает человеческую свободу. Когда мы обращаемся к Нему с просьбами, в том числе и просьбами о чудесах, Он всегда задает вопрос о вере. Веришь ли ты, что Я могу это сделать? Израильтяне, огромными толпами стекавшиеся к Иисусу, верили в то, что Он — Христос, Сын Давидов, или, во всяком случае, думали, что Он — посланный Богом пророк и Праведник, молитву Которого услышит Всемогущий. Так или иначе, эти люди ожидали помощи и исцеления от Единого Бога, Творца неба и земли.

Хананеянка же происходила из языческого народа, не только не ожидавшего Мессию, но даже не исповедовавшего Единого Бога. Почему она обратилась к Иисусу? Потому ли только, что слух о совершаемых Им исцелениях распространился по всех стране? Или, быть может, болезнь дочери была так тягостна для нее, что она не задумывалась о религиозных аспектах этого исцеления... По-человечески естественно было бы спросить ее, во что она верит, ведь без веры исцеление вряд ли могло быть получено ею. Бог ведь не безликая сила, которую можно использовать, но Личность, к Которой можно обратиться. Как же просить что-то у Того, в Кого не веришь?

Но Господь не задает хананеянке прямого вопроса. Он предлагает Свое видение ситуации, говорит о том, что детьми в доме Отца могут быть лишь верящие в Него. В греческом тексте переведенное в Синодальном переводе как «псы» слово стоит в уменьшительной форме «щенки» и не содержит ничего обидного. Маленькие дети и щенки, бегающие (вместе) по двору, имеют много общего, но отношения первых и вторых к Хозяину дома совершенно разные. В результате у хананеянки остается свобода принять свое собственное решение, определить для себя, к чьей благодатной силе она обращается за помощью. Делая этот выбор и принимая предложенную Иисусом картину, она проявляет редкостное смирение, которое не остается без награды.

Сегодняшнее чтение вновь предлагает нам два эпизода, напрямую, казалось бы, между собой не связанных: исцеление дочери самарянки (ст. 22–28) и чудо умножения пищи, подобное описанному в предыдущей главе (ст. 29–38; ср. Мф 14:13–21). Между тем, связь между ними есть. И связь эта проходит через Царство, явление которого лежит в основе описанных в обоих эпизодах событий. Ведь и чудеса, и исцеления, упомянутые в евангельских рассказах, в сущности, всегда говорят об одном: о Царстве, которое, по слову Спасителя, «приблизилось».

Когда мы читаем в Евангелии, что эта женщина была хананеянкой, то это не означает, что она была «второго сорта», или не из того происхождения, или еще чем-то не угодила Иисусу. Мы знаем (читали в Евангелии и просто чувствуем сердцем), что Иисус всегда готов помочь и исцелить и бедных, и грешных, и отверженных. Для первых слушателей евангелиста совершенно понятно, что она — самая настоящая язычница, то есть верит в языческих богов, поклоняется им и приносит им жертвы. Именно поэтому Господь подвергает ее такому испытанию веры — чтобы помочь ей самой понять, почему она обращается за помощью к Нему, а не к своим богам. Здесь как бы проводится черта между языческими представлениями человека и обращением к Иисусу, то есть — молитвой. Молитва ко Христу (и к Отцу во Христе) несовместима с язычеством, а язычество — это не обязательно вера в других богов, но и вполне обычная для христиан надежда не на Единого Бога, а на что-либо другое: на деньги, на свои способности, на свою партию, на «авось» и пр. Язычество — это когда мы живем не для Бога, а для кого-то еще (например, для себя). Если же мы, будучи такими язычниками, захотим что-нибудь попросить у Христа, обратиться к Нему в молитве, нам будет необходимо вместе с этой женщиной-хананеянкой пройти через полную переоценку своей веры, понять, почему же мы обратились ко Христу, а не к своим идолам...

Еще раз повторяется в Евангелии рассказ о том, как Иисус раздавал народу хлеб, и теперь уже ясно говорится о внутреннем смысле происходящего — между двумя описаниями трапез мы встречаемся с персонажем, для которого получить от Иисуса хотя бы остатки этого хлеба означает получить обновленную жизнь. Это женщина-язычница, которая попросила жизни не для себя, а для погибающей дочери. Внешне ее диалог с Иисусом похож на соревнование в остроумии — Иисус рисует небольшую притчевую картинку (псы и дети), а женщина умело встраивается в Его образы, чем доказывает свое право на «крохи хлеба». Но на самом деле, Христос хвалит ее не за остроумный ответ, а за веру, потому что происшедшее с ней — как раз и есть акт веры: она узнает в Иисусе Того, Кто дает хлеб жизни. В ее горе и нужде слова Христа о небесном хлебе, которые с таким трудом понимали ученики (ср. Ин 6), становятся для нее совершенно ясными — и она прикасается к тайне спасения, к тайне хлеба жизни, Христа.

Мы сейчас, наверное, не очень хорошо понимаем, что такое осквернение. На языке Писания осквернившийся — это человек, ставший ритуально нечистым, отчего ему невозможно войти в храм, пока он не совершит достаточно длительного и хлопотного ритуала очищения. Невозможность войти в храм означает оторванность от общения с Богом и с людьми, неисполнение Божьих заповедей и, соответственно, неминуемое наказание. Поэтому иудеи так боялись ритуальной нечистоты, и им приходилось быть очень осторожными, чтобы не прикоснуться к чему-то «нечистому» или не съесть что-то «нечистое». Представьте себе такую жизнь, в постоянной оглядке, и вы поймете, что Иисус приносит поистине освобождение человека от зависимости от внешнего мира. Но отрезанность от Бога, тем не менее, возможна, она связана с грехом, с греховным состоянием сердца человека, а этим состоянием, в свою очередь, определяется и то, как мы общаемся, как мы разговариваем. «Исходящее из уст — из сердца исходит», — говорит Иисус (Мф. 15:18). Значит, следить нужно не за тем, что вокруг нас, а за тем, что внутри нас, и за тем, как оно проявляется в наших словах, в нашем общении друг с другом, а иначе и нам нельзя войти в храм (ср. Мф. 5:23-24).

Жизнь человека всегда, так или иначе, сопряжена с «изучением учений и заповедей человеческих» — начиная с правил дорожного движения и кончая всевозможными «омовениями рук» (каждый может сам подумать, что под этим понимать). Очевидно, конфликт в этом евангельском рассказе возникает из-за того, что человеческое предание оказывается оторванным от Божьей заповеди. Однако, степень такой оторванности не всегда легко понять, ведь сами-то фарисеи выводили правила об омовении из Божьего закона. Объясняя эту проблему Своим ученикам, Христос уводит вопрос из плоскости казуистики и правил в плоскость этики, а вернее сказать, любви. Именно в этом свете становится понятно, почему противоречит Божьей воле правило посвящения Богу родительского имущества. Именно в отношении к основным заповедям любви к Богу и человеку становится ясно, что оскверняет человека, а что нет. От человеческих законов и правил нам никуда не уйти... но их ценность, их соответствие Истине проверяется именно тем, ведут ли они к осуществлению главного Божьего дара — любви — или уводят от него.

Для слушателей евангелиста Матфея закон Моисея — не просто свод непонятных правил и установлений. Матфей приводит слова Господа Иисуса о том, что «скорее прейдут небо и земля, чем одна черта из закона» (Мф. 5:18). В чем же тогда состоит противостояние Христа и фарисеев? Похоже, для фарисеев закон — это набор заповедей, делая которые, человек может угодить Богу, стать к Нему ближе, исполнить Его волю о человеке. Таков подход вообще всякого религиозного сознания, для которого суть отношений Бога с человеком заключается в совершении неких действий, которые Бог предписывает людям исполнять. Знакомый подход, не правда ли? Что же говорит о законе Христос? В Его толковании любовь к родителям оказывается выше подаяния на храм, чистота сердца — важнее чистоты рук. Вот к чему направлен Моисеев закон. Тогда, чтобы жить по закону Божьему? нужно быть более внимательным к сердцу, к отношениям с Богом и людьми, чем к исполнению законов или правил.

Упрёк в нарушении предания исходит от тех, для кого следование преданию стало самоцелью. Сталкиваются две позиции, спор идёт о том, кто же на самом деле соблюдает закон — тот ли, кто выполняет внешние предписания, необходимую упаковку закона, или же соблюдающий сущность закона, даже если со стороны кажется, что буквальное выполнение предписаний нарушается. Но проблема и в другом: многие благочестивые правила придуманы людьми, они не обязательно от Бога. Но как часто человеческое заслоняет данное свыше, и так мы начинаем подменять волю Божию своими представлениями о ней!

Между тем «правильное» выполнение благочестивых норм, равнодушное к подлинному состоянию души Господу не нужно. Остерегаясь ритуального осквернения извне и, шире, всякого постороннего негативного воздействия, слишком легко упустить из вида оскверняющее нас наше собственное зло. Но то, что гнездится в нас, может оказаться более гремучей смесью, чем негативные воздействия извне. Ведь это мы принимаем или отвергаем их.

Если кого-то такой подход соблазняет, значит, у таких людей неверные представления о духовной жизни. Грозно звучат слова Христа об искоренении того растения, которое насаждено не Отцом Небесным. Но в них содержится серьёзное предупреждение: если мы видим, что человек согласился поддаться соблазну и отошёл от Господних путей, то не потому ли, что первоначально он отверг Его волю в глубине своего внутреннего мира?

Сегодняшнее чтение затрагивает один из важнейших вопросов религиозной жизни — вопрос о священном Писании и о традиции. Для всякой религии проблема ритуальной чистоты всегда была центральной: ведь ритуальная чистота определяет саму возможность полноценного участия в религиозной жизни. Неудивительно, что последователи фарисейских религиозных школ, как люди исключительно благочестивые, задавали Иисусу вопросы, касающиеся иудейских норм и правил ритуальной чистоты. К числу таких вопросов относится и вопрос об омовении рук (ст. 1–2).

Речь в данном случае идёт, разумеется, не о гигиене, а об очистительном омовении, которое положено было совершать перед едой. Впрочем, ссылка на «предание старцев» очевидно предполагает, что речь идёт не о заповеди Торы, т.е. священного Писания, а об её интерпретации, связанной с фарисейской традицией. Иисус же отвечает вопросом на вопрос: а можно ли подменять заповедь, данную Богом и ясно выраженную в Писании, человеческими мнениями, сложившимися внутри какой бы то ни было, пусть и авторитетной, традиции? Ведь любая традиция — плод человеческого творчества, а заповедь дана Богом (ст. 3). Отвечая так, Иисус, казалось бы, уходит от вопроса, по крайней мере, на время. Впрочем, уже очень скоро Он отвечает и на него, возвращая Своих слушателей к тому пониманию чистоты, которое Торой предполагалось изначально (ст. 10–11, 16–20).

Но при более внимательном прочтении становится ясно, что ответ этот прямо связан с вопросом о подлинной и мнимой традиции. Подлинная традиция всегда ставит на первый план духовное состояние человека, а также его отношения с Богом и с ближними. Именно это определяет судьбу человека в Царстве, как, впрочем, и то, сможет ли вообще человек туда войти. Для религиозного же сознания важна внешняя форма, любая религиозность всегда несёт в себе нечто магическое, даже если речь идёт о религии Откровения. И нередко оказывается, что внешние выражения религиозности оказываются важнее сути. Спору нет, Бог важнее семьи; но означает ли это, что жертва на Храм важнее помощи престарелым родителям? Едва ли, ведь такая жертва сама по себе вовсе не определяет качества отношений жертвующего с Богом. Более того, она вполне может оказаться средством для того, чтобы забыть о престарелых родителях, не испытывая при том никаких угрызений совести: ведь формально заповедь не нарушена! Такой формализм в той или иной степени всегда присутствует в любой религиозной традиции.

Наверное, именно поэтому Иисус и не создал никакой новой религии: ведь христианство — не религия, а просто жизнь в Царстве. И Он всё время напоминает Своим слушателям, что подлинная традиция и есть опыт Царства. Такую традицию нет необходимости поддерживать искусственно: она и без того никогда не утратит своей значимости. И органично войдёт в Царство, став его неотъемлемой частью.