Мысли вслух на Екк 10:1-20

Как бы желая отвлечься от тех мрачных выводов, к которым он сам пришёл, Екклесиаст снова и снова хвалит мудрость и её достоинства. Он говорит о важности хранения мудрости во всей её полноте (ст. 1), о разных путях, которыми следуют мудрые и глупцы (ст. 2). Он осуждает невежественных правителей, не умеющих ценить мудрость (ст. 4 – 6). Он понимает, что для глупца нет пути, на котором его глупость не помешала бы ему (ст. 3). Мудрость нужна даже для самых обычных дел, и Екклесиаст приводит примеры того, как глупость может помешать даже в таких обычных делах (ст. 9 – 10). Тем более она необходима там, где нужно уметь говорить и подбирать нужные слова: здесь глупое слово порой оказывается хуже змеиного жала (ст. 11 – 13). И всё же слова Екклесиаста порой кажутся попытками успокоить самого себя. В глубине души он ни на минуту не забывает о том, что в конце жизненного пути каждого — и мудрого, и глупого — ждёт шеол, где глупому так же не будет дела до сделанных или сказанных им глупостей, как и мудрому — до совершённых им мудрых поступков (ст. 14).

И всё же Екклесиаста не оставляют равнодушным дела земных правлений и земных правителей, он всё время возвращается к теме мудрых и глупых правителей и того, что несёт подданным правление тех и других (ст. 16 – 17). Он, по-видимому, внутренне никак не может смириться с тем печальным выводом, к которому привели его предшествующие размышления: к выводу о том, что мудрость бессильна и бесполезна, когда дело касается земных дел, что она не может дать человеку ничего, кроме возможности наслаждаться внутренним миром и той радостью, которую даёт ему Бог.

Некоторые исследователи Библии сравнивали мироощущение Екклесиаста с мироощущением греческих стоиков, современником которых он был. Сходство действительно налицо: ведь и стоики, высоко ценя нравственный закон и считая совершенно необходимым ему следовать, были убеждены, что мир исправить невозможно, а ожидать награды за строгое следование нравственным нормам не приходится. Но, в отличие от Екклесиаста, они внутренне полностью примирились с таким положением вещей, принимая его как должное, так, что оно не вызывало у них ни горечи, ни внутреннего протеста. Екклесиаст же, как видно, так и не смог смириться с тем, что мудрость не нужна никому, кроме тех, кто её ищет. И неудивительно: ведь мудрость в его времена была прежде всего искусством праведной жизни, а Екклесиаст, как человек искренне верующий, никак не мог смириться с тем, что праведность, как и мудрость, тоже не нужна никому, кроме самих праведников.

Екклесиаст был хорошо начитан в традиционных для своего времени книгах мудрецов. Он говорит языком тех самых афоризмов, из которых была составлена Книга Притчей, иногда прямо их повторяя, иногда перефразируя. Но на первом месте для него — цельность пути. В духовной жизни нет весов, на которые можно было бы положить добрые и злые дела с тем, чтобы посмотреть, какие перевесят. Да и само такое взвешивание, даже будь оно возможным, ничего бы не решило. Бог ведь не судья в земном смысле и уж тем более не полицейский.

Бог прекрасно знает и без всяких весов, чего мы стоим и чего заслуживаем. Но, на наше счастье, воздаёт Он нам не по нашим заслугам, а по Своей любви. И всё же дело не только в Нём, но и в нас тоже. И Екклесиаст не может этого не понимать: ведь он был там, где вечность Божья встречается с тварным миром. Слушал и слышал то апофатическое безмолвие, за которым скрывается и сквозь которое открывается Присутствие. А значит, не мог Екклесиаст не понимать, что любой шум — и особенно внутренний — заглушит Бога. Заставит Его замолчать.

Бог нас перекрикивать не станет: Он просто подождёт, пока мы замолчим. В отличие от нас, у Него в руках вся вечность — Он может подождать. Подождать, пока мы не научимся соответствовать — не Его полноте, это для нас невозможно в принципе, — а Его Присутствию. Научимся жить с ним и в нём. Научиться жить? А ведь вся письменность мудрых — как раз об этом, о том, чтобы научиться жить… И тогда тем более понятным становится Екклесиасту то требование безупречности, которое так часто звучит в сборниках афоризмов, из которых сложены книги мудрых.

Человек безгрешным не бывает, но даёт ли он своим грехам власть над собой? Если нет — его сердце на правую сторону, если да — на левую. Тут уже не в религиозном формализме дело, и даже не в моральной безупречности. Тут вопрос в том, отравит ли ложка дёгтя большую бочку мёда. Одной мухи довольно, чтобы испортить драгоценное ароматическое масло. Одного небольшого греха, даже одной мысли о грехе, к которой обращается человек всей полнотой своего внимания, достаточно, чтобы потерять то самое Присутствие. Так, может, земная мудрость — не только земная? Есть, о чём задуматься…

Если эти стихи вставить в Книгу Притчей Соломоновых, то человек, впервые читающий Библию, не различит, из какой книги какие слова. Рассуждения Экклезиаста о мудрости и его советы о том, как вести себя в различных ситуациях, сходны с притчами. Однако здесь они находятся в другом контексте — внутри рассуждений о смысле бытия и об основах отношения к миру. Но если так, то к чему советы о соблюдении норм безопасности при копании ямы или колке дров, или же рассуждения о том, надо или не надо злословить царя, если и любые хозяйственные заботы, и царская власть относятся к сфере суеты?

Значит, всё же есть необходимость в том, чтобы посреди существования, кажущегося бессмысленным и хаотичным набором событий, не отрицать ни того, что нас окружает, ни прерывать привычного труда. А если мы вспомним, что и в Ветхом, и в Новом Завете вечные истины объясняются через притчи, основанные на повседневном быте, то значит, не бессмысленны повседневные заботы, и нет мудрости в том, чтобы, признав всё окружающее проявлением суеты сует и, удовлетворившись таким выводом сложить руки. И значит, не всё в мире суета сует.