Мысли вслух на Иов 14:1-22

Иов, как видно, не хуже своих друзей понимает, что безгрешных людей на свете нет (ст. 4). Понимает он и то, что жизнь человека коротка и, как правило, нерадостна (ст. 1 – 2). Именно поэтому он и просит у Бога снисхождения к человеку (ст. 3, 5 – 6), ведь человек ничего не может поделать со своей греховностью. К тому же, человек смертен, жизнь его преходяща, и надеяться ему не на что (ст. 7 – 12). Иов верит в воскресение, и ему хотелось бы также верить в то, что после воскресения ситуация изменится кардинально (ст. 13 – 17). Иов мечтает о том дне, когда Бог, выведя его из шеола, освободит от власти зла и очистит от всех грехов. Тогда, наконец, Иов сможет встать с Богом лицом к лицу, и его греховность, от которой никому не под силу избавиться полностью, уже не омрачит больше его праведности. Но, как видно, надежда эта кажется Иову призрачной, он понимает, что всё будет совсем не так и надежды на лучшее для него нет (ст. 18 – 22).

Такая безнадёжность на фоне веры в возможность воскресения кажется странной. Но, как видно, здесь в Книге Иова отразился дух той эпохи, в которую она была написана. Конечно, иудаизм V-IV вв. до н.э. не утратил полностью веры в воскресение и в день Суда, так же как не утратил он полностью и своего мессианизма. Но перспектива эта была в нём, по-видимому, не слишком отчётливой. Вероятнее всего, в иудаизме той эпохи произошло то же, что в средневековом христианстве, где, в отличие от первых веков христианской истории, ожидание второго пришествия Христова, как правило, было не слишком напряжённым. Иов не мог не знать, что каждого в конце времён ждёт Суд, а на смену существующему порядку вещей должно прийти мессианское Царство. Но знание это было у него всё же несколько отвлечённым, отвлечённым настолько, что с днём Суда и с воскресением он даже не связывает твёрдо и однозначно полного преображения человека и очищения его от греха.

Такое очищение даже после воскресения в день Суда кажется ему несбыточной мечтой. Неудивительно, что взгляд Иова на жизнь человека вообще и на свою собственную жизнь в частности оказывается столь пессимистичен: вне контекста мессианской перспективы в той полноте, которая открылась пророкам, человеку действительно не на что было рассчитывать перед лицом вечности Божией. Иов это понимает, но ничего не может изменить. В самом деле, пророкам перспектива Царства открывалась как элемент того откровения, которое они получили от Бога. У Иова же, как видно, главное откровение было ещё впереди, а без него говорить всерьёз о таких вещах, как Суд, воскресение и Царство, не приходится, они всё равно останутся не более, чем богословскими абстракциями или красивыми фантазиями. Иову же не до абстракций и не до фантазий, он ищет ответа на главный вопрос своей жизни, и ни на что другое у него уже нет времени.

Обращаясь к Богу, Иов, конечно, прекрасно осознаёт ту дистанцию, которая разделяет человека с Богом. Дистанцию не только в могуществе, но и в праведности. Он знает, что полнота праведности — у Бога. Вернее, что Он Сам и есть полнота праведности. И, конечно, человек перед Богом нечист. И дело тут не в одних грехах. Нечистота и грех — не одно и то же. Нечистота — всё вообще, что может помешать человеку освятиться.

Но нечистота сама по себе, если не предпринимать никаких мер для того, чтобы от неё избавиться, становится грехом. Образно говоря, нет никакого греха в том, чтобы испачкаться, занимаясь грязной работой, но вот оставаться грязным сверх необходимого для такой работы времени — уже грех. Так на это смотрели во все времена. Но тогда, когда была написана Книга Иова, появилось ещё кое-что: мысль о необходимости хранить не только чистоту, но и то состояние освящённости, которое свойственно пребывающим у алтаря Божия. Это был идеал праведности.

Об этом заговорили ещё до плена, когда прозвучало знаменитое «будьте святы потому, что свят Я, Яхве, Бог ваш». А после плена праведность уже и не мыслилась вне такой святости. С нечистотой она была уж вовсе никак не совместима, а человеку не оскверняться совсем можно было, только если вообще не жить. И Иов всё это, разумеется, прекрасно понимает. Он понимает, что не дотягивает до Божьего идеала и может предъявить Богу лишь идеал человеческой праведности. По крайней мере, как сам он, Иов, его понимает. Но Божий идеал недостижим в принципе.

Если Бог поставит вопрос так, человек в любом случае окажется виновен. Но что же тут поделать? Иов верит в день Суда и во всеобщее воскресение в этот последний день. Если бы можно было как-то законсервироваться, очиститься, освятиться, стать совершенным праведником, а потом сойти в шеол и там, уже не живя, а значит, и не оскверняясь больше, дождаться того самого дня всеобщего воскресения! Тогда человек вышел бы в этот день во всей возможной для него чистоте и святости и таким предстал бы перед Богом.

Если бы только не надо было таскать сияющие белые одежды по жизни, пока они не посереют от пыли и не почернеют от грязи! Если бы в лучшие мгновения праведной жизни Иова Бог бы спрятал его, как сокровище в сокровищницу, и он, Иов, пролежал бы там спокойно до тех пор, пока Бог снова не захочет увидеть его праведность в последний день! Но Богу, кажется, ничего такого не надо. Почему же Он не хочет самого лучшего, чистого, праведного Иова и бросает его в жизнь, где его праведность неизбежно пачкается нечистотой мира сего? Иов не может этого понять.

Иов сравнивает человека с быстро опадающим цветком, и в этом сравнении видна скорбь. (Правда, мы можем вспомнить и евангельские слова о столь же кратковременной красоте полевых лилий, которая служит аргументом в пользу заботы Бога о людях: «если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры» Мф. 6:28-30. Иов не видит выхода из того положения, в котором находится, и это относится уже не только к его личной ситуации. Беды Иова обострили у него ощущение невыносимого трагизма бытия, и он постоянно возвращается к мыслям о желательности прекращении земного существования, а с ним и страданий. Ни о чём другом Иов не может больше думать, весь он сплошная боль, плоть его на нём болит, и душа его в нём страдает.

Далее земной жизни Иов не смотрит, и думается, что не столько по той причине, что на тот момент Откровение ещё не касалось вопроса о характере посмертного существования, сколько потому, что жизнь представляется Иову настолько невыносимой, что кажется ему одинаково безнадёжной по обе стороны смертной черты.

Принятие жизни неотделимо от принятия Подателя жизни. Иов же на наших глазах утрачивает доверие к Нему.