Новость дня на 23 Июня 2007

«…ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься…» Это очень страшные слова, нам кажется преизбыточной их строгость. Ну что, казалось бы, такого уж плохого, если словом кого-то обидел, не избил ведь, не убил. А потом можно ведь и прощения попросить, опять же словом. Мы не придаем значения словам, они протекают у нас сквозь пальцы незаметнее даже, чем деньги. Собственно они и превратились у нас в разменную монету. И вот это уже по-настоящему страшно. Потому что словом творил Господь мир. Словом Он общается с нами и дал нам это величайшее счастье словами обращаться друг ко другу. И как говорит Апостол «слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого» (Евр 4:12). Но и слово человеческое, ибо мы созданы по Его подобию, обладает, на самом деле, огромной силой и может убить, может исцелить. Об этой огромной силе и святости слова мы никогда не должны забывать в нашей реальной жизни. «Куда, как беден радости язык!», пишет Мандельштам. И хочется восстать против этой мысли и сказать: нет, не беден, посмотрите, сколько поэзии библейской и небиблейской, а на самом деле он говорит о другом, о том, что когда с нами происходит что-то настоящее, мы не разбрасываем лишних слов.

Сегодняшнее чтение продолжает тему конфликта откровения с устоявшимися религиозными представлениями. Исцелений было слишком много, и их надо было как-то объяснить. Но чем могли бы объяснить их те, кто не желал видеть в происходящем руку Божию? Самым простым объяснением в таком случае оказывалось объяснение магическое, ссылка на духа тьмы, силой которого якобы и действует Исцеляющий (ст. 24). Опровергнуть такое объяснение было нетрудно (ст. 25–29).

Но Иисус не ограничивается одним опровержением: Он обнажает самую суть проблемы, указывая фарисеям на нежелание видеть очевидное, если оно не вмещается в рамки их традиционных религиозных представлений (ст. 27–28). И дело здесь даже не в том, что отвергающие совершённые Иисусом исцеления отвергают Его Самого как Мессию-Христа; дело в том, что, отвергая Его, эти люди отталкивают руку Божию (ст. 31).

Не так просто узнать Мессию, и, если человек Его не узнает или узнает не сразу, это ещё не означает разрыва всех отношений с Богом и духовного краха. Но если человек лукавит, желая ради собственного религиозного комфорта обмануть и Бога, и себя самого, он тем самым ставит между собой и Богом непреодолимую стену. И тогда все его религиозные усилия направляются лишь на то, чтобы ещё больше укрепиться в собственной лжи.

К усилиям такого рода относится и обращённая к Иисусу просьба некоторых фарисеев и учителей Торы о «знамении», т.е. о знаке, который стал бы подтверждением Его мессианства. Иисус, конечно, отлично понимает, что скрывается за такими просьбами, и отвечает, что единственным знаком будет «знак Ионы», говоря о Своей смерти и о Своём воскресении (ст. 38–42).

Бесполезной оказалась и попытка сыграть на родственных чувствах (ст. 46–50). Жёсткие слова, сказанные Иисусом о Своих родственниках, очевидно, были связаны с тем, что появление их было вызвано желанием как-то воздействовать на Иисуса, ввести Его, так сказать, «в рамки» и, возможно, сделать Его проповедь более «умеренной». Неудивительно, что в такой ситуации Иисус смотрит на Своих родственников уже не как на родственников, а как на людей Ему чужих и чуждых, прямо связывая родственные отношения с исполнением воли Божией (ст. 48 – 50). И дело здесь не в том, что Царство в принципе не совместимо ни с чем человеческим: будь это так, Мессия-Христос пришёл бы на землю, наверное, не Человеком, а ангелом. Царство не совместимо с тем, что, не вмещая его, ему противостоит. И тут выбор оказывается неизбежным.

Слова Иисуса о хуле на Духа кажутся загадочными. Но, вероятно, такими они нам кажутся потому, что на наше восприятие евангельского текста нередко накладываются богословские модели, и, в частности, модели тринитарные, особенно, когда в тексте нам встречается упоминание о Святом Духе. А между тем, никакой тринитарной теологии в евангельские времена, разумеется, не существовало, и на дух Божий смотрели скорее с точки зрения духовно-практической, как на элемент конкретного духовно-мистического опыта, и прежде всего, разумеется, опыта пророческого. А в контексте пророческого опыта дух переживается, как совершенно реальное дыхание Бога, проникающее в человеческое сердце и обновляющее человека изнутри. Тут невозможно было ошибиться: Бог или дышал в сердце, или нет. А поскольку дело обстояло так, то ни о каких недоумениях или недопониманиях говорить не приходилось. Когда дело касается богословских теорий и концепций, ошибки, разумеется, возможны. Можно даже не узнать в Мессии Мессию, такое, в принципе, тоже может случиться, и не обязательно по злой воле человека: причины могут быть самыми разными. Но когда дело касается дыхания Божия, его действия, достаточно для всех очевидного, тут никаких ошибок быть не может. Не увидеть этого действия может лишь тот, кто видеть не хочет. А если нежелание видеть становится ещё к тому же и агрессивным, так, что человек начинает поносить Бога и Его дела, такая позиция, что и не удивительно, оказывается для него духовным тупиком. И дело тут не в том, что Бог обидчив, а в том, что неприятие дыхания Божия автоматически означает и неприятие Царства, которое этим дыханием пронизано от центра до самых крайних пределов. А неприятие Царства, очевидно, ведёт к отказу от жизни и спасения. Притом к отказу, с которым невозможно ничего поделать: ведь он совершается по доброй воле, без всякого принуждения.