Павел упоминает обычай, согласно которому первосвященник мог входить в Святое-святых лишь однажды в год, так, что во всё остальное время оно оставалось недоступным. В этой недоступности автор видит неполноту того союза-завета, который был связан с Моисеем. В самом деле: Царством мир может стать лишь в том случае, если главное святилище, место Божьего присутствия, будет открыто миру, открыто творению, которое должно преобразиться под воздействием этого присутствия.
Но в том-то и дело, что в том духовном состоянии, которое предполагал Моисеев завет, оно не могло быть открыто. Открыться святилище могло бы лишь в том случае, если бы ничто не мешало освящению творения, если бы оно было свободно от власти того зла, в котором мир лежит после падения. Но Моисеева завета было недостаточно для такого освобождения, иначе и Мессии незачем было бы приходить.
Более того: в известном смысле оказывалось, что земное святилище, воспринятое как раз и навсегда установленное и само по себе достаточное для полноценной духовной жизни, могло отделить ищущих и весь народ в целом от Престола славы, который и есть единственный настоящий алтарь — духовный первообраз всех земных алтарей. Здесь налицо был тот же эффект, о котором не раз писал в своих посланиях Павел: абсолютизация Торы, даже внутренней, могла закрыть от человека тот путь, на который эта же самая Тора указывала.
Тора сродни духовному компасу, который помогает не сбиться с пути, но ведь компас нужен именно для того, чтобы пройти путь, а не для того, чтобы созерцать его стрелку и сделать такое созерцание своим главным, а то и единственным духовным упражнением. То же самое могло случиться (и нередко действительно случалось) с яхвистским культом: внешние формы земного святилища становились самоценными, и то, ради чего святилище создавалось, отходило на второй план. А в таком случае внешние формы могли заслонить собой не только суть того, что происходило в святилище земном, но и тот Престол, прообразом которого это святилище было.