Мысли вслух на Деян 21:17-36

Павел с готовностью выполняет просьбу апостолов о выполнении правил очищения, да он и сам не возражает против их соблюдения, но происходит недоразумение. Впрочем, можно ли назвать недоразумением вполне закономерное проявление ненависти? Не было ничего случайного в том, что Павел попался на глаза людям, враждебно настроенным не только по отношению к нему, но и к остальным христианам. К этому времени Павел был уже широко известен, и даже если бы асийские иудеи не приняли его спутников в храме за язычников, то всё равно или они, или ещё кто-нибудь нашли бы, к чему придраться. Те, кем движет предвзятость, способны увидеть неположенное где угодно и когда угодно. А толпа, если в ней пробудить ярость, и вовсе не намерена рассуждать, было бы кого «измочалить».

Павла выручают римляне, и в результате он оказывается в двусмысленном положении, ведь он находится под защитой закона, принесённого оккупантами, а значит, теперь Павлу не избежать обвинений в предательстве. Впрочем, люди, говорящие соотечественникам горькую правду, нередко вынуждены терпеть от них не только поношения, но и обвинения в отсутствии патриотизма, здесь жизненный путь Павла в какой-то мере напоминает судьбу Иеремии. Но проходит время, и если не самим обличаемым землякам, то их детям или же внукам приходится признать, что обличители любили свой народ больше, чем восхвалители.

Самое серьёзное испытание для религиозного человека — это испытание свободой. Притом свободой не только своей, но и чужой. Особенно если речь идёт о ком-то, кого этот религиозный человек воспринимает как «своего». Придя в Иерусалим, Павел сполна испытал на себе гнев «своих», возмутившихся против его свободы. Апостол, разумеется, вовсе не был противником религии как таковой. Он полностью разделял мнение апостольского собора: религия в Церкви допустима, но она не должна быть обязательной и её нельзя никому навязывать. Иерусалимская церковь состояла практически полностью из евреев, а значит, из людей религиозных.

Павел, разумеется, не собирался насаждать в Иерусалиме порядок и практику малоазийских церквей, состоявших в значительной мере из недавних язычников, а значит, из людей светских. Его вовсе не тяготит его собственная религиозная традиция: он без всякого внутреннего протеста совершает положенные очистительные ритуалы, прекрасно ему известные с детства, и приходит в Храм, знакомый с юности, со времени обучения у Гамалиэля. Но оказывается, мало быть религиозным человеком самому, чтобы успокоить религиозное сознание.

Религиозное сознание обладает той цельностью, которая исключает всякую альтернативу. Если человек не принадлежит религии всецело, если она для него — лишь часть жизни, а не вся жизнь, его религиозная совесть не бывает спокойна. Для Павла его религиозность абсолютом не была, но и совесть его не была уже совестью религиозного человека. Он давно уже вышел за рамки своей религии и своей религиозности. Его духовная жизнь была связана с Царством, а не с религией. Религия, разумеется, апостола не пугала, но она не стояла для него на первом месте. И религиозная толпа, собравшаяся на храмовом дворе, это прекрасно почувствовала.

И даже выразила своё чувство устами людей, обвинявших Павла в том, что он призывал других не соблюдать иудейские традиции. Казалось бы, почему те, кого сами евреи считают язычниками, должны были бы соблюдать иудейские традиции? И почему Павел должен был бы им эти традиции навязывать? А он ведь никого никогда не отвращал от иудаизма, он лишь не стремился сделать иудеями всех и каждого, кому проповедовал! Но именно такое поведение для религиозного сознания и есть отступничество.

В мире есть лишь одна истина, в жизни может быть только одна цель, и если проповедник проповедует не мою религию, он неверный. А если он был «нашим» и проповедовал нашу религию, а теперь проповедует что-то другое, значит, он отступник. И тут уже неважно, существовал ли на самом деле тот язычник-эфесец, которого Павел якобы ввёл на двор, где тому нельзя было находиться: если его не было, его надо было выдумать, и его выдумали. Так начинается завершающий этап служения Павла и его земного пути: столкновением с религией, с той самой силой, которую он считал главной угрозой для духовного становления Церкви.

Теперь Павел обращается к своим соотечественникам с лестницы римской крепости. Чтобы лучше понять ситуацию, нужно увидеть, настолько невыгодна его позиция. Его, обвиняемого в отречении от Моисеева закона, видят в городе в компании «язычника» Трофима, обвиняют в осквернении Храма (что каралось смертью), и хотят наказать (заметим, что иерусалимские христиане из иудеев даже не упоминаются в этом эпизоде — видимо они не слишком симпатизировали позиции Павла). Но отряд римского центуриона (в глазах иудеев — захватчики, оккупанты) мешают осуществлению этого законного, по их мнению, суда. Они арестовывают Павла, тем самым обеспечивая его безопасность, и позволяют ему обратиться к народу.

Вполне естественно услышать от Павла слово в защиту христианства, описание его встречи со Христом, указание на то, что для иудея законно и праведно верить в Иисуса, поскольку Он — Мессия. Но говорить о помиловании язычников и призвании их к вечной жизни — только не здесь и не в этой ситуации, не с башни гарнизона этих оккупантов! Наверное, в сходной ситуации оказались христиане Советского Союза, которым на оккупированных во время Великой Отечественной войны территориях немцы разрешали открывать разоренные советской властью церкви и нести людям Евангелие — по милости врагов. Павел согласен уважать чувства своего народа, уважать их взгляды, обычаи (как мы видели в предыдущем чтении). Но Павел не может отречься от слов Господа Иисуса, от своего призвания — нести язычникам и врагам своего народа весть о прощении грехов и спасении по вере во Христа.

Какой смысл был в той речи, которую произнёс Павел перед иерусалимской толпой? Вряд ли он мог ожидать сочувственного отклика после всего, что произошло. Ведь перед ним была та же самая толпа, которая только что заклеймила его, как отступника и разрушителя веры. Можно ли было надеяться на обращение хотя бы кого-нибудь из слушавших?

Рассуждая по-человечески, конечно, нет. Но, рассуждая по-человечески, Павлу вообще не стоило возвращаться в Иерусалим. Теперь же ему оставалось лишь завершить своё служение — и завершить его свидетельством. И он рассказывает о себе и о своём пути всё, ничего не утаивая от слушающей его толпы. Может быть, впервые за время своего апостольского служения так подробно и с самого начала.

Оно и понятно: ведь здесь, в Иерусалиме, многие знали его ещё не Павлом и не апостолом, а Шаулем, учеником Гамалиэля. И теперь он рассказывает о том, как стал из Шауля Павлом. Личная духовная биография становится свидетельством. Оно и неудивительно: ведь главное свидетельство христианина — свидетельство о Царстве и о Христе, Который принёс Царство в мир. А такое свидетельство ничего не стоит, если свидетель сам не живёт жизнью Царства и не являет её миру. Но христианами не рождаются.

Никто не приходит в этот мир жителем Царства. Царство Божье, по слову Спасителя, берётся силой, и достичь его можно, лишь приложив к тому соответствующее усилие. Пройдя путь ко Христу и за Христом. Вот об этом пути и рассказывает Павел. О своём пути — ведь только о своём пути и можно рассказать всё. И тогда человек, прошедший путь в Царство и ставший его жителем, делается живым примером пути. Живым свидетельством. Свидетельством, непревзойдённым по своей наглядности и убедительности. Достойным завершением апостольского служения и земного пути христианина.

Сегодняшнее чтение ставит перед нами вопрос о национальной традиции, а также о её роли в духовной жизни народа и о её месте в Церкви. Конечно, когда дело касается еврейского народа, ситуация оказывается неоднозначной: ведь здесь национальное и религиозное оказались неразрывно связаны между собой ещё со времён Вавилонского плена, когда еврейство стало этноконфессиональной общиной, а евреем считался каждый член Синагоги, к какой бы нации он ни принадлежал до обращения в иудаизм. И всё же история, описанная в сегодняшнем отрывке, заставляет задуматься прежде всего о национальном самосознании, равно, впрочем, как и о его ограниченности. Примечательно, что началась она с обвинения Павла в том, что он ввёл в Храм иноплеменников, язычников, которым там было не место (Деян. 21 : 27 – 29). Евангелист упоминает, что обвинение было ошибочным (Деян. 21 : 29), но сути дела это не меняет, тем более, что и впоследствии, когда Павел обратился к собравшемуся народу, его слушали более-менее спокойно до тех пор, пока он не упомянул о том, что Бог послал его проповедовать язычникам (Деян. 22 : 21 – 22). Такая реакция, на первый взгляд, может показаться странной. В самом деле, Павел ведь проповедовал не какую-то новую религию, он свидетельствовал о Мессии и о Царстве, а такое свидетельство могло лишь привлечь внимание язычников и к Храму, и к Торе, и к иудаизму. Более того: в евангельскую эпоху иудейская миссия распространилась довольно широко, благодаря чему, собственно, в синагогах и появилось немалое число прозелитов, которые, не принимая иудаизм во всей его полноте, тем не менее верили в Бога Авраама. Казалось бы, мессианская проповедь Павла могла бы привлечь в Синагогу ещё больше новообращённых. Но было в его проповеди и нечто неприемлемое для иудеев, превыше всего ставивших собственную традицию: проповедь Павла открывала мессианское Царство для всех, не только для евреев, но и для всех прочих народов. Конечно, никто не стал бы закрывать иноплеменникам путь в Царство, но для иудеев было очевидно, что путь в него проходит только через Синагогу и никак иначе. Проще говоря, они были абсолютно уверены, что прежде, чем войти в Царство, ищущие его должны были стать евреями. Потому что мессианское Царство по определению может быть открыто только евреям. Сама мысль о том, что границы народа Божия могут быть раздвинуты за рамки еврейской общины, казалась многим из них кощунственной. И потому на Павла они смотрели, как на врага Божия и как на предателя своего народа. Так чрезмерная приверженность собственной национальной традиции становится преградой на пути в Царство.

Сегодняшнее чтение вновь заставляет нас задуматься о месте религии и религиозной традиции в церковной жизни. Как видно, несмотря на решения Апостольского собора, в Иерусалимской церкви зрело беспокойство по поводу Торы (Закона) и её соблюдения иудеохристианами (христианами, вышедшими из традиционной иудейской среды) (ст. 18 – 21). Это неудивительно: ведь речь шла о людях, для которых Тора была несомненным и непререкаемым авторитетом, а иудейская религиозность — знакомым с детства и привычным образом жизни. Не исключено, что решения Апостольского собора они восприняли как умаление значения Торы и иудейской религиозной традиции. Вопрос стоял более чем серьёзно, и не только потому, что Иерусалимская церковь состояла, по-видимому, целиком из иудеохристиан (ст. 20). Вопрос стоял так: есть ли в Царстве место религии? И Павел, совершив предписанные Торой обряды, засвидетельствовал, что в Царстве есть место и Торе, и религии (ст. 23 – 26). И дело тут не только в том, чтобы не противоречить церкви, придерживающейся своих обычаев. Дело в том, как человек входит в Церковь и в Царство, и что он при этом берёт с собой. Для иудея взять с собой в Царство свою религию было делом вполне естественным, ведь речь шла о единственной полностью для него органичной форме внутренней, в том числе и духовной, самоорганизации. Конечно, в Царство можно было войти и с другой религией и даже вовсе без всякой религии. Но для еврея, выросшего в традиционной иудейской среде, всякий иной вариант оказался бы своего рода насилием, принуждением к отказу от того, от чего ему вовсе не нужно было отказываться. Иное дело обратившиеся ко Христу из язычников: требовать от них принятия такой религиозности как необходимого условия для вхождения в Царство, действительно, означало бы возложить на них «неудобоносимое бремя». А вот для большинства членов Иерусалимской церкви таким же бременем стало бы, как ни парадоксально это прозвучит, требование непременного отказа от иудаизма. И Павел своим поступком засвидетельствовал, что в Царстве, а значит, и в Церкви, каждый действительно может оставаться самим собой: еврей — евреем, а эллин — эллином. Единственное условие, которое должно было при этом соблюдаться непременно, заключалось в том, чтобы ничьи традиции и ничья религия не мешали бы другим, не заслоняли бы от них Царство и не воздвигали непреодолимых преград на пути к нему. При таком условии в Царство можно взять с собой всё. Кроме, разумеется, греха, которому там места нет.

У Павла нет сомнений, чем будут обусловлены те гонения и страдания, которые ждут его в Иерусалиме. Он знает, что все это ему предстоит перенести за имя Иисуса, так как иудеи уже давно были возмущены его проповедью свободы во Христе, рядом с которой преданность Моисееву закону становилась не самым важным делом. Кроме того, он, не стесняясь, общался с язычниками, входил в их дома, говорил им о спасении во Христе, не требуя от них жизни по закону. Ненависть к Павлу в Иерусалиме достигла такой силы, что даже иерусалимские христиане, продолжавшие соблюдать закон, относились к нему с недоверием и подозрением. Однако, Павел не только изъявляет готовность умереть за Христа, но и показывает нам важнейший пример евангельского миротворчества — ради мира среди христиан и иудеев он готов подчиниться закону, исполнить необходимые по закону дни очищения и принести жертву в Храме. Воистину, в наш век безразличия одних и фанатизма других для нас чрезвычайно важен этот пример верности Христу (даже до смерти), и одновременно — любви к братьям по крови и по духу, согласия на существование других жизненных и религиозных установок.