Мысли вслух на Екк 3:1-22

Знаменитые стихи, помещенные в начале третьей главы, скорее могли бы принадлежать эллину, чем человеку библейской культуры. Экклезиаст с непередаваемой скорбью говорит о том, что все в мире подчинено законам круговращения, и все возвращается на круги своя. Дела и поступки человека объясняются, по его словам, не столько свободной волей, сколько сложением обстоятельств, послушных мировым законам. Человек подобен марионетке: приходит время плакать, и он плачет, приходит время смеяться – он смеется… Но, насколько можно судить по дальнейшим словам Экклезиаста, сам он не вполне разделяет это мрачное мировоззрение, скорее оно является для него объектом исследования. Сразу после этих красивых и печальных сентенций он говорит о понятии, прямо противоположном времени и управляющих им законов – он говорит о тайне вечности. Таким образом, в отличие от эллинских мыслителей, за мировым круговращением Экклезиаст видит иное, видит, насколько чужеродным выглядит человек в бесконечно повторяющемся мире предопределенностей.

Тщетность земного благополучия приводит Экклезиаста к мысли о Том, Кто дарует его человеку. Все происходящее в руке Его, и всему Он определил свое время; ничто не выйдет за пределы Божественного замысла. Экклезиаст исповедует благость дел Божьих и говорит о вечности (ha-olam), которую Бог вложил в сердце человека. Синодальный перевод следует здесь Вульгате, предлагающей чтение «et mundum tradidit disputationi eorum»; Септуагинта передает olam как aeon, вечность. Этой версии следует славянский перевод («всякий век дал есть в сердце их») и современные переводы. «Вложить в человека вечность» значит одарить его богоподобными свойствами, наложить на человеческую природу отпечаток вечности, божественности».

Именно эта принадлежность вечности противоречит опыту, изложенному Экклезиастом в предыдущей главе, именно она делает бессмысленность и тщетность земной жизни столь нестерпимой. Однако ответ на это остается тайной для Экклезиаста, на что он и указывает в 3:12–15.

Видимая же участь человека роднит его с животными. В 3:16–22 Экклезиаст предлагает читателю уникальное для всей Библии рассуждение о том, что без Бога, без вечности, вложенной Им в человеческое сердце, люди сами по себе – животные. Как животные, человек умирает и обращается в прах, и «не имеет преимущества перед скотом; потому что все – суета!» Различие между животными и человеком Экклезиаст видит в принадлежности духа людей горнему миру, но он подчеркивает, что это – лишь мнение. Невозможно не обратить внимание на эволюционистский по своей сути характер этого рассуждения. Впрочем, для самого автора важно здесь, что только дар вечности делает человека человеком.

В чём может найти утешение человек, понявший всю бессмысленность человеческой жизни и человеческих усилий? Первое, что каждому пришло бы на ум — попробовать найти смысл в том извечном круговороте противоположностей, из которых состоит человеческая жизнь (ст. 1 – 8). Если смысл в нём, то, конечно, в человеческой деятельности никакого смысла быть не может (ст. 9 – 10). Скорее уж его можно было бы увидеть в умении наслаждаться теми дарами, которые Бог даёт человеку и которым человек мог бы тихо и спокойно радоваться, не торопя события и наслаждаясь внутренним миром и покоем (ст. 11 – 13). Пытаться же изменить мир, усовершенствовать его, бессмысленно: Бог Сам устроил всё наилучшим образом, Он требует от человека лишь благоговейного к Себе отношения и не ждёт, что человек будет что-то менять в устроенном Им мире. Ведь мир не меняется со временем и не должен меняться (ст. 14 – 15).

Конечно, при таком подходе не приходится вести речи и об усовершенствовании общественных институтов: ведь каждый в своё время предстанет перед судом Божиим, а пытаться изменить общественные устои так же бессмысленно, как бессмысленно пытаться изменить законы природы (ст. 16 – 17). Такой подход, конечно, очень далёк от пафоса пророков, обличавших нарушителей заповедей Божиих независимо от того, шла ли речь о грехах отдельных людей или всего общества. Но для пророков день пришествия Мессии и наступления мессианского Царства был несомненной реальностью, и к нему, так же как и ко дню Суда, надо было быть готовым каждую минуту.

Для Екклесиаста же Суд был делом отдалённого будущего, до которого сам он дожить не надеялся. Ему оставалось лишь жить той преходящей, нередко мимолётной радостью, которая ему ещё оставалась (ст. 22). Всё это очень напоминает отношение к миру разочаровавшегося во всём язычника, ведь, хотя призыв «лови мгновение!» и прозвучал несколько позже, по сути, он был близок многим во все времена. Но ничего другого и нельзя было ожидать: ведь теперь, как видно, Екклесиаст не только не видит разницы в судьбе мудрого и глупца, он даже перестаёт замечать различие между человеком и животным (ст. 18 – 21). В самом деле, если мудрость, творчество, нравственность и вообще всё, что отличает человека от животного, теряется со смертью, которая уравнивает всех, так что неизвестно даже, возвращается ли к Богу тот дух, который получает каждый от Бога, приходя в мир, то чем человек перед Богом лучше животного?

Картинка, которую рисует Екклесиаст, честно говоря, на первый взгляд кажется весьма безрадостной. Рождение и смерть, созидание и разрушение сменяют друг друга в бесконечном круговороте… И основное ощущение от этого – беспокойство и тревога: ничто, что нам дорого, не вечно… И вот после всего этого Екклесиаст вдруг говорит о мире. Что такое этот мир, который Господь вложил в сердце человека от начала? Видимо, всё-таки это не просто отсутствие тревоги. Мир Его – сложнее, чем человеческое представление о мире. Мир Его – нечто связанное с Его Личностью. То, что Он вложил в нас, – это в первую очередь стремление к Нему. Благодаря этому стремлению мы можем оценить ситуацию с точки зрения вечности. И вот с этой точки зрения мы видим, что всё проходит, всё меняется… но Он пребывает вовек. Пребывает с нами, ибо Он верен. И этот мир в сердце разрушить невозможно.

От перечисления многочисленных занятий, каждое из которых требует своего времени, ещё раз должно возникнуть впечатление бессмысленности и суетности любых занятий, постоянно повторяющихся и непонятно, к чему ведущих. Неожиданно Экклезиаст упоминает о том, что забота дана людям для упражнения, и здесь мы видим попытку вывести рассуждения из-под власти ощущения бессмысленности. И если человек не в силах постичь всего, сотворённого Богом, то это говорит не об абсурдности творения, а о величии и непостижимости Творца. Всё проходит и забывается, и это вроде бы ясно показывает безнадёжность любых попыток создать что-нибудь прочное, но Бог воззовёт прошлое, и это значит, что дела, ушедшие в прошлое, не было напрасными, они не растаяли бесследно, бессмысленно и бесповоротно. И потому постоянные изменения — не набор суетных механических движений, но жизнь, дарованная Господом нам во благо. Причастность жизни не бессмысленна уже сама по себе, хотя и не всегда мы об этом помним.

Но и этот отрывок заканчивается печально...

Так есть ли смысл в жизни человека? В обычной, земной жизни? Екклесиаст находит смысл. Обрести радость от своих дел. В еврейском тексте речь идёт именно о радости, а не о наслаждении, о той радости, которой другие радовались в Божьем присутствии. Но где же здесь Божье присутствие? Может быть, в том космическом танце, о котором вся глава?

Всему своё место и своё время, и мир кружится, поворачиваясь к созерцающему его танец то одной, то другой стороной. Время рождаться — время умирать, время любить — время ненавидеть, время войне — время миру… Но вокруг чего же вращается мир? И кто смотрит на его священный танец? Бог? Да, конечно, Он не просто видит, как танцует Его творение, Он и направляет этот танец. Но ведь Екклесиаст — не мистик, не пророк. Он просто созерцатель. Он умеет видеть то, что видит, в цельности и полноте. И потому хорошо знакомый мир вдруг открылся ему иначе. Так, как прежде не открывался.

За бесконечным движением он почувствовал покой. Не покой смерти, а покой вечности. Вечного Настоящего. Того, где пребывает Бог. Настоящего, которое всегда остаётся самим собой, неподвижным и неизменным. И, оставаясь таким, объемлет всякое движение, делая возможным любое изменение. Это ещё не Божья вечность, но это уже граница. Граница, отделяющая Божью вечность от тварных пространств и времён в дурной бесконечности их многообразия.

Оттолкнувшись от бесконечного движения бесконечных пространств и времён, можно оказаться на границе Божьей вечности. Она ведь проходит не только в таинственной бесконечности мироздания, но и в не менее таинственной глубине человеческого сердца. Там, на этой границе, можно обрести покой. Внутренний мир. Как обретали его пророки, оставаясь внутренне абсолютно спокойными во время своих неуловимо быстрых экстатических хороводов.

Стремительное движение снаружи — и полная неподвижность внутри, покой в сердце, где Божье «дыхание жизни» открывает дверь в небо. В вечность Божью. А Екклесиаст, который не был пророком, вдруг открыл для себя такой же покой, созерцая бесконечный танец космоса. И тогда оказалось, что вращается он отнюдь не вокруг пустоты. За пустотой проступила полнота. Полнота существования. Полнота смысла. И, каким бы мимолётным ни было откровение, стало ясно: это уже не «суета сует».