Мысли вслух на Лк 23:1-34

А всё-таки: понимали ли хоть сколько-нибудь власти (и религиозные, и светские), с Кем они имеют дело, когда речь шла об Иисусе? Иногда поневоле думается, что, если и не знали точно, то, как минимум, о чём-то смутно догадывались. Если и пророк, то необычный, странный пророк; если учитель, то какой-то совершенно «нетрадиционный». Ирод хочет от Него чудес, но вовсе не собирается принимать решения о Его дальнейшей судьбе, не хочет брать на себя ответственность, которую пытается свалить на него прокуратор. И возвращает узника обратно. А Пилату совсем не нужна лишняя головная боль, в глубине души он понимает, что, какое решение ни прими, всё будет нехорошо и невыгодно. И страх, какой-то полуосознанный страх всё время ощущается в сердце. Лучше бы, конечно, отпустить Его под каким-нибудь благовидным предлогом, вот и праздник кстати, тут бы и освободить Его, и спустить дело на тормозах… Ах, народ не хочет? Ну, так и тем лучше: пойдём навстречу народу, в конце концов, Он же объявил Себя их Царём… Так металась земная власть перед лицом Того, Кто принёс в мир Царство. Он мешает, хорошо бы от Него избавиться, но лучше бы всего, если бы Он Сам как-нибудь исчез, как будто и не было Его. Тогда бы всё опять стало если не хорошо, то хотя бы нормально, как прежде. А казнить — казнить, конечно, несложно, не Он первый, не Он последний. Но где-то почти на границе сознания брезжит понимание, что казнь — не выход, что-то будет, так, просто дело не кончится, как ни охраняй гробницу. И всё же выхода, кажется, нет. Казнить, нельзя помиловать. Запятая поставлена.

Понимание и толкование того, о чем мы читаем сегодня, приходят потом. Строгий и лаконичный рассказ евангелиста просто следует порядку событий. Сын Божий, воплотившийся во чреве Марии и явивший нам любовь Отца Небесного, арестован, осужден и убит. Убит не за преступления, а за то, что говорил правду, которая не нравилась некоторым людям. Убит не по приговору суда, а по произволу беснующейся на митинге толпы, потому, что «превозмог крик их и первосвященников». Мелкий уездный начальник, не выросший до масштабов злодеяний своего предка и тезки, унижает Его, насмехаясь над беспомощностью Этого Человека. Приговоренного избивают просто так, ради забавы — ибо зачем еще бить Того, Кто вскоре будет распят?

Даже на Кресте, страдая от страшной боли в руках и ногах, задыхаясь, Он слышит насмешки и издевательства... День Господень, о котором мы слышали вчера от пророка Иоиля, оказался днем чудовищной несправедливости, днем торжества крайней человеческой злобы и жестокости.

Но даже на Кресте Он — Бог и Человек. И весь этот разгул человеческой низости меркнет перед сиянием подлинной жизни, когда Иисус говорит: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают». Одни эти слова неоспоримо свидетельствуют о Его Божественности...

И еще рядом с убийственным безумием толпы мы видим горстку людей, которые остаются верными. Уже не как ученики галилейского пророка, не как сторонники нового религиозного учения, но просто как верные друзья Иисуса они хоронят и оплакивают его. И перед каждым из нас, в сущности, оказывается выбор: быть в толпе издевающихся или в горстке плачущих о Нем.

Совсем недавно мы видели, что Христос не возражает против уплаты податей Кесарю, но вот лжесвидетели обвиняют Его именно в запрете давать подать. Сами обвинители отнюдь не поклонники римской власти, они называют преступлением и приписывают Христу те поступки, которые и сами были бы рады совершать. Крайности, как часто бывает, сходятся, и те, кто выставляет себя патриотами и ревнителями веры отцов, готовы выдать языческим оккупантам на расправу неудобного соотечественника.

По свидетельству евангелиста, сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собою. Странно слышать о дружбе правителей, привыкших руководствоваться иными принципами, нежели личные симпатии. Столь же странно выглядит дружба, родившаяся при совершении злодеяния. Но, может быть, и в их примирении сказалось благотворное действие Иисуса? Ведь вражда правителей кровью и лишениями сказывается на их подданных...

Пилат поступает согласно "воле народа". Одного этого было бы достаточно, чтобы христиане остереглись употреблять языческую поговорку "глас народа - глас божий". Увы, не остерегаются, и до сих пор любое суеверие и ложное представление настаивает на своей истинности, опираясь на многочисленность тех, кто его разделяет. Тем, кто видит правду, часто приходится отстаивать её в меньшинстве. Но не надо этого бояться, Сама Истина, знающая, каково быть в меньшинстве, наша опора.

Сегодняшнее чтение заставляет нас задуматься о природе власти — не римской или какой-нибудь иной, а власти вообще. Римская власть в древнем мире считалась образцом законности и правопорядка, и римское право не случайно стало классическим: для юристов последующих эпох оно стало воплощением самой идеи правосознания. Но вот римская власть сталкивается с возбуждённой толпой, требующей казни Того, Кого она считает виновным (ст. 1–2). А официальный представитель этой власти, не находя в Иисусе, по собственным его словам, «никакой вины» (ст. 4), всё же не решается Его отпустить, не желая ссориться с «народом». И вот уже хвалёное римское правосознание отступает, препоручая суд над Тем, Кого только что объявила невиновным, местному царьку, известному своей жестокостью, но имеющего статус римского союзника (ст. 7). Конечно, формальные основания для такого решения были (ст. 6–7), но ведь невиновность обвиняемого очевидна, чего же, казалось бы, ещё ждать?

Ирод между тем тоже не хочет брать на себя ответственность, не такой он человек, чтобы решиться осудить Того, Кто столь популярен в народе (ст. 8–11), он возвращает арестованного Пилату: Он ваш, разбирайтесь с Ним сами, а я мешать не буду. Ситуация вполне понятна и объяснима: Иисус мешает и Ироду, который Его боится, как всякого потенциального претендента на своё место, и римским властям, которым не нужны лишние вожди возможных восстаний.

Иное дело храмовая верхушка, тут своя игра, Рим нужно шантажировать возможными восстаниями, тогда с Храмом будут считаться, как с единственной силой, способной поддерживать в Иудее столь любезный римским властям порядок, но в запасе всегда должны быть двое-трое таких, как Варавва (ст. 18–19), настоящих бунтовщиков, которыми можно будет пугать представителей центра. Иисуса можно и отдать, лидера народного движения из Него не получится, зато можно, казнив Его, отчитаться перед Пилатом о борьбе с потенциальными бунтовщиками. А заодно и сделать примирительный жест в сторону Синагоги и фарисеев: они ненавидят этого Человека и будут только рады, если Он умрёт.

Власть Рима, гордившегося своим неуклонным следованием закону; власть Храма, гордившегося верностью Торе; власть Ирода, который, быть может, ничем особенно не гордился, потому что гордиться ему было нечем, разве только статусом римского союзника, — три власти действовали там, где было провозглашено Царство. И ни одна из них даже не попыталась спасти Того, Кто принёс это Царство в мир. Факт, который не может не заставить задуматься всякого, у кого ещё остаются иллюзии о возможности примирить и даже подружить Христа с кесарем.

Когда дело касается убийства (открытого или «законного»), часто приходится иметь дело не только с убийцами активными, но и с убийцами, так сказать, пассивными. С теми, кто не очень-то и хотел убивать, но… получилось так, что убил. Поучаствовал. Как бы невзначай, постольку-поскольку. И самому такому участнику порой может казаться, что он не при чём. Иногда вплоть до дня Суда, когда обманывать себя уже не получится. А происходит это всегда, в общем-то одинаково: в форме ухода от ответственности. Как уходят от неё Пилат и Ирод. Ни один из них не хочет утвердить смертный приговор.

Пилату неловко — он ведь понимает, что этот Человек, Которого хотят казнить, невиновен. Ироду страшно — кто знает, как отзовётся в народе казнь Человека, Которого считают великим пророком… В итоге решение приходится принимать всё-таки Пилату. Но вот с Иродом они понимают друг друга настолько, что становятся друзьями — оба то, что называется реальные политики, оба не хотят проблем, оба думают только о своей власти, пусть и несопоставимой по масштабам.

И оба не хотят ни за что отвечать. Во всяком случае, ни за что неприятное или щекотливое. Ирод сваливает всё на Пилата — а тот на толпу, орущую «распни Его!». Это очень удобно — глас народа, ничего не поделаешь… да ведь и был даже предложен другой вариант — освободить одного из приговорённых. Но народ против, он хочет казни Иисуса. Всё логично, если бы не одно «но»: выбор, кого казнить, а кого освободить, был прерогативой Пилата и только его. Но если решение принимать не хочется, если ответственность в тягость — пусть решает народ.

Правда, народа на той площади не было. Там была толпа — форма и способ существования народа, который тоже ни за что отвечать не хочет. Где каждый «как все», а «все» «как один». Тот самый ни за что не отвечающий «один», которым легко манипулировать потому, что в глубине (а иногда и на поверхности) души он бы хотел, чтобы им манипулировали. Ведь тогда всё можно будет свалить на манипуляторов — а самому опять же уйти от ответственности. Так и готовился крест для Мессии — не в инфернальных глубинах, а в мешанине безответственности, мелких страхов и «великих» интересов. В неглубоком, но мутном омуте, где, как известно, чертям раздолье.

В описанных Лукой событиях допросов и суда над Иисусом Он Сам почти не принимает участия. Иудейские старейшины, Пилат, Ирод тщетно ищут формальный состав преступления. Иисус претендует на иудейский трон? Вроде бы, нет... на трон Ирода? Тоже нет... В чем же Он виноват, за что Его можно убить? Кажется, что этот вопрос в той или иной форме всегда ставится, когда человек выясняет свои отношения с Богом, с Христом. Не хочется просто, безо всяких причин отказываться от веры. Остается найти предлог: верить в Бога несовременно, скучно, хлопотно, бесполезно, глупо, руки не доходят... Это, конечно, самые примитивные аргументы, есть и посерьезнее. Но факт остается фактом: если Христа нужно убрать из своей жизни, это всегда возможно. Пока что, судейское кресло под нами, мы вольны решать, Он молчит...

В повествовании о Страстях Лука упоминает не только Пилата но и царя Ирода, чтобы показать, что Иисус невиновен не только в глазах правителя-язычника, но и иудейской власти. Правители не верят Иисусу, насмехаются над Ним, но согласно свидетельствуют о Его невиновности. Для этой же цели упоминается Варавва — разбойника и убийцу отпускают на свободу, а Праведника осуждают на смерть. Здесь попираются все представления о справедливости — и иудейские и языческие. Но евангелист также хочет показать нам, что эта человеческая несправедливость оборачивается другой несправедливостью — несправедливостью Божьей любви. Ведь у неправедного осуждения Иисуса есть и другая сторона: разбойник избегает справедливого наказания, обретает жизнь, свободу, возможность спасения. Недаром в евангельском Варавве христиане первых веков видели образ всего человечества (его прозвище значит просто «сын отца»). А образ заместительного самопожертвования становится величайшим подвигом (помните: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей», Ин. 15:13) — так, например, умерли многие мученики, мать Мария Скобцова, о. Максимилиан Кольбе. Евангельский рассказ о смерти Иисуса с новой силой являет исполнение Его заповеди о любви.

Наверное, многие из вас слышали такую историю. Замечательная актриса Фаина Георгиевна Раневская идет по театру, видит нескольких молодых актрис, о чем-то шушукающихся между собою, и спрашивает их: «Против кого дружим, девочки?»

Нам, людям, это свойственно, не правда ли, дружить «против кого-нибудь». Надо только найти общего недруга. Вот, и в евангельские времена мы видим похожий сюжет. Пилат и Ирод враждовали, потому что каждый из них хотел безраздельно править Иудеей: один — как полномочный представитель императора Рима, другой — как представитель хасмонейской династии (заметим, что с точки зрения Закона Моисеева оба — нелегитимные властители). И вдруг обнаруживается Тот, Кого называют Мессией, Царем Иудейским, Помазанником Божиим. И у Пилата, и у Ирода есть возможность признать Христа, причем даже не заочно, а при личной встрече! Но оба они предпочитают отвергнуть Его, посчитать «недругом» Иисуса и в этом обрести общность интересов.

В истории Церкви не раз оказывалось, когда политические интересы приводили к самым причудливым союзам. Конечно, они были недолговечны, ведь то, что не от Бога, разрушается.

В отличие от других евангелистов, Лука в своем описании распятия и смерти Иисуса делает основной упор не на Его страдание, а на Божью милость и прощение. У Луки нет описания агонии и предсмертных мук Иисуса, Его жажды, отчаяния, богооставленности. Его последние слова — традиционная иудейская молитва перед сном, Его последние действия — молитва о прощении своих палачей и обещание рая разбойнику, проявившему хоть каплю человечности. В Его ответе плачущим женщинам Он переносит акцент с жалости о Нем на жалость к людям, которых ждут горе и испытания.

Распятие — одна из центральных тем Евангелия, христианского учения и молитвы. И в этом образе страдающего Сына Божьего нам необходимо научиться видеть образ Его безграничной милости, прощения, доверия. Тогда наше созерцание Креста станет и для нас источником силы любить и прощать.

Евангелист смотрит на события страданий и казни Иисуса Христа, не описывая переживания очевидцев, их состояние, подавленность, ужас. Он видит крест Иисуса ретроспективно, оглядываясь на события Его смерти уже из опыта Воскресения. Поэтому для него этот рассказ свидетельствует не о ненависти, отчаянии и поражении, а о победе любви. Это легко увидеть, если проследить его описание последних слов и дел Иисуса. Он жалеет иерусалимских женщин, просит Отца о прощении распинающих Его солдат, прощает раскаявшегося разбойника. Он, как бы перед сном, предает дух в руки Отца, показывая, что страдание не сокрушает доверие Богу. Его друзья приходят, чтобы оказать Ему последний долг любви. Смерть побеждена в смерти Иисуса, отчаяние растворяется в Его доверии. Эти строки мог написать только человек, знающий, что любовь сильнее смерти, знающий, что Иисус — жив.

Смерть для человека — событие противоестественное. Для всякого человека в любом состоянии — даже после грехопадения и даже для последнего грешника. Потому, что человек изначально был задуман как существо каждый раз совершенно уникальное. Уникальное не как вид — всякое живое существо как вид совершенно неповторимо, — а как личность. Поэтому-то и оказывается смерть для человека чем-то совершенно противоестественным. Для животных, даже самых высокоорганизованных, всё иначе.

Животное — не личность, оно лишь выражение и воплощение своего рода, вида, подвида — того, что в библейской Поэме творения названо еврейским словом, которое можно было бы перевести как «тип» или «разновидность». Смерть отдельного животного ничего принципиально не меняет в существовании того рода, вида или подвида, к которому оно принадлежит. Главное — сохранение вида. С человеком не так. Тут важна каждая конкретная личность. И важность её увеличивается по мере возрастания полноты человечности.

А человечность с библейской точки зрения — прежде всего богоподобие. Если бы можно было представить себе человека, образ Божий совершенно утратившего — не фигурально, как иногда говорят о чём-то подобном применительно к людям совершенно опустившимся, а буквально — такой человек в глазах Божьих значил бы не больше любого животного. Но такого, к счастью, не бывает: применительно к человеку утрата образа Божия — всегда лишь фигура речи и никогда не констатация действительного факта. В таком случае смерть неизбежно становится разрушением той личностной уникальности и неповторимости, которой обладает человек как образ Божий. Не случайно во все времена и у всех народов на смерть смотрели как на зло и как на аномалию, как на то, что не может определить путь человека полностью.

Отсюда и все учения о посмертии, о бессмертии души, о том, что смерть не может и не должна получить над человеком полной власти. В яхвизме (а значит, и в иудаизме) никакого учения о посмертии нет, зато здесь есть представление о всеобщем воскресении. Яхвизм и иудаизм ожидают полной победы Бога жизни над смертью. И всё же Тот, Кто принёс в мир полноту жизни Царства, проходит через смерть. Не какую-то мнимую или иллюзорную, а вполне реальную. Настолько же для Него полную и абсолютную, насколько полной и абсолютной является Его жизнь. Ведь Богочеловек всегда существует в абсолютной реальности, будь то реальность жизни или реальность смерти.

Отсутствие жизни переживается Им в такой же полноте, как и её присутствие. И если полнота Его жизни — это Царство, то полнота Его смерти — шеол, то, что по-гречески называется аидом, адом, это то полное отсутствие жизни, её изнанка, её инверсия, которая собственно и противостоит Царству. Вот в такой ад и сходит Спаситель, умирая. Но у Бога абсолютна лишь жизнь во всей её полноте. Смерть для Него не может быть не только абсолютной — она для Него не может быть даже реальностью.

Она реальна лишь для отделённого от Бога мира, в котором проходило земное служение Мессии. И потому за смертью неизбежно следует воскресение — как торжество полноты Божьей жизни над тем, что восторжествовать не может по определению. Иисус знает об этом торжестве, но Его знание не делает для Него временную смерть в отделённом от Бога мире менее реальной. Ученики о нём не знают — и их охватывает отчаяние. А день Воскресения между тем приближается.

В том, что одновременно со Христом распинали разбойников (или, как сказали бы сегодня, "участников незаконных вооружённых формирований"), проявилась Его готовность разделить возмездие, падающее на грешное человечество, с самими грешниками. После Голгофы невозможно приписывать Богу ответственность за царящее в мире зло. Нет, зло мы с удовольствием совершаем сами, Он же испытал на Себе его последствия.

Распространено мнение о том, что христианство считает страдание благотворным. Но спасению может послужить не всякое страдание, а только то, которое содействовало покаянию, и было воспринято в качестве искупления, что и показала участь распятых разбойников. Строгие моралисты не раз недоумевали: как можно обещать рай разбойнику, долгое время совершавшему преступления, только за то, что он произнёс несколько самокритичных слов? Почему-то такие обвинители не замечают, что за свои дела разбойник уже наказан и испытывает тяжелейшие страдания, для него покаяние - не формальное извинение, а готовность страданиями искупить вину. Только признав наказание достойным по своим делам, разбойник обратился ко Христу с просьбой о спасении. Второму же разбойнику страдание не помогло, для него оно осталось внешней силой, не связанной с его делами.

...После того, как казнь совершилась, народ возвращался, бия себя в грудь. Может быть, такое состояние зрителей казни ещё рано называть полноценным покаянием, но оно уже означало его вызревание. Перед нами уже не толпа, способная растерзать любого, не задумываясь, а люди, потрясённые расправой и начинающие прозревать.

Описывая крестную смерть Спасителя, Лука упоминает об обращении одного из двух разбойников, распятых рядом с Ним. Об этой детали другие евангелисты не упоминают. А Лука, описывая распятие так, как он его описывает, оставляет рядом с Иисусом лишь одного человека, который Его принимает: раскаявшегося и обратившегося разбойника. Все остальные стоят вдали (ст. 49), а рядом с крестом остаются лишь насмехающиеся и издевающиеся. Евангелист как бы хочет сказать нам, что проповедь и свидетельство Иисуса не прекратились тогда, когда Он замолчал после ареста, но теперь они обрели иную форму, которая, однако, оказывается не менее действенной: ведь, кроме переживания близости Царства, едва ли что-нибудь могло заставить распятого разбойника раскаяться. Конечно, выбор оставался и здесь: рядом с Иисусом оказалось двое, но раскаялся и обратился только один.

Описанная Лукой ситуация является в известном смысле универсальной: на пороге смерти раньше или позже оказывается каждый, и если не каждый проживает жизнь разбойника и умирает на кресте, то ведь и праведников в мире, увы, не так много. Раскаяние на пороге смерти — ситуация не столь редкая. С точки зрения нашего, ещё не преображённого, мира такое позднее раскаяние бесполезно, ведь на смертном одре поздно думать об исправлении себя и своей жизни. А вот с точки зрения Царства потеряно ещё не всё: ведь начать с чистого листа можно даже в последнюю минуту своей жизни, если только этого захотеть, и тогда раскаявшийся приобщается к жизни Царства, к той новой жизни, которая сильнее смерти, всевластной лишь в мире, где царствует грех. И разбойник, обратившийся и сделавший свой выбор на пороге смерти, оказывается не потерян для Царства. Так, уже умирая на кресте, Иисус продолжает нести Царство каждому, кто готов его принять. И дарит надежду не только тем, кто обратился на склоне лет или даже на смертном одре, но и тем, кто, как кажется, оказался потерян для Царства навсегда, не приняв Христа в пору своей земной жизни: ведь последняя встреча с Ним ждёт каждого во время последнего суда, когда, вернувшись, Иисус вновь раскроет миру Царство, теперь уже во всей его силе, окончательно преображающей творение. И тогда, в день этого суда, каждому когда-либо жившему на земле будет дан последний шанс: не сделавшие ещё свой выбор смогут сделать его тогда.

В тот день между Иисусом и теми, кто встанет перед Ним, уже не будет никаких преград, нередко мешающих увидеть Его сегодня, и лишь от самого человека будет зависеть, примет ли он предложенное спасение или отвергнет его. И тогда для Царства, пришедшего в силе, не будет потерян ни один из тех, кто его действительно искал.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.

Чем было вызвано предательство Петра? Отступничеством? Испугом? Едва ли: ведь ещё совсем недавно он обещал Иисусу умереть с Ним вместе, если потребуется. Пётр, конечно, человек горячий и решительный, но он далеко не мальчик, чтобы бросаться словами и раздавать легкомысленные обещания. И, уж конечно, он отнюдь не труслив, об этом свидетельствует всё, что мы знаем о нём из евангельских рассказов. Тогда что же? Быть может, неожиданность и парадоксальность всего происходящего? Пётр, конечно, обещал быть с Иисусом до конца, как, впрочем и все остальные Его ученики. Но чего они ожидали? Иисус не раз говорил им о Своих грядущих страданиях и смерти, так же, как и о Своём воскресении. Но апостолы, похоже, никогда до конца Его не понимали, всё более-менее ясно им стало только после Воскресения (а окончательно ясно, кажется, лишь после Пятидесятницы). Они даже в день Вознесения ожидают, что теперь-то, наконец, их Учитель восстановит «царство Израиля» и станет «настоящим Мессией», тем Царём, которого ожидали тогда многие. А тогда, во время и сразу после Тайной Вечери, они, кажется, были абсолютно уверены в том, что восстание начнётся вот-вот, их Учителю, конечно, будет грозить смертельная опасность, и они, конечно, были готовы оставаться с Ним до конца, что бы ни случилось. И вдруг — никакого восстания, их Учитель сдаётся без сопротивления, всё кончено, кончено совершенно бездарно; и что же делать дальше? Неудивительно, что все разбегаются. Если всё закончилось, не начавшись, то чему же хранить верность? Учителю, хотя бы и отказавшемуся, как казалось, от всех замыслов? На это хватило решимости у одного лишь Петра, он остался, чтобы посмотреть, что будет с Иисусом дальше. И вдруг: а ведь ты был с Ним! — с одной, с другой, с третьей стороны… А Петру теперь: был, не был, какая разница? Какое это имеет значение теперь, когда всё кончено? — Не был! Ничего и никого не знаю, отстаньте! — первая и вполне естественная реакция. И тут же, как молния, вспышка, озарившая сознание: предал! Отрёкся! Вот оно, то, о чём Он предупреждал! И тут же глубокое, жгучее раскаяние. Раскаяние, возвращающее надежду.