Мысли вслух на 1 Кор 15:20-34

Воскресение Христа — начало нового воскресшего человечества; именно в этом смысле Апостол Павел называет Его первенцем из умерших. Соединение христиан со Христом подобно таинственной связи всех людей с Адамом; мы все согрешили в Адаме, и поэтому смерть царствует над всеми людьми (ср. Рим 5:12-14). Адам — первый из людей, кто умер, и открыл собой эру смерти; Иисус — первый из людей, Кто воскрес и открыл Собой мессианскую эру воскресения.

Здесь сразу встает вопрос: «Почему же христиане продолжают умирать, и никто еще, кроме Самого Христа, не воскрес так, как Он — в новом теле, чтобы больше не умирать?» Ответ Апостола замечателен тем, что весь промежуток между воскресением Христа и воскресением тех, кто во Христе, умещается в одно короткое слово «потом» (1 Кор. 15:23).

Для Бога «один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2 Пет. 3:8). Мы не знаем, сколько продлится история мира от воскресения Христа до Его второго пришествия; уже прошло почти две тысячи лет. Но вся эта эпоха — не более чем краткий промежуток в Божьем замысле о мире и человеке; Писание называет его «последними днями» (ср. Евр 1:1-2; 2 Пет. 3:3).

В конце отрывка — мысль, которую спустя девятнадцать веков один из героев Достоевского выразит другими словами: «Если Бога и бессмертия нет, то все позволено». Слова «будем есть и пить, ибо завтра умрем» (1 Кор. 15:32) — цитата из пророчества Исайи (Ис 22:13); эти слова произносят пирующие и веселящиеся в осажденном и гибнущем Иерусалиме. В этом веселье нет надежды; но у нас есть надежда — Христос.

В праздник Успения Богородицы Католическая Церковь читает отрывки из Писания, говорящие о роли Девы в метаистории спасения человечества (по книге Откровения), о несущественности смерти перед лицом Воскресения (1 Кор. 15:20-26) и о человеческом прославлении Матери Господа (Лк. 1:39-56). Гимн Богородицы в Евангелии от Луки показывает, что ЕЕ прославленность — это прославленность Господа в Ней через Ее прославление Бога.

О всеобщем воскресении верующие евреи знали задолго до прихода Христа. Они знали, что настанет день Суда, и все, когда-либо жившие на земле, должны будут вернуться к жизни с тем, чтобы встать перед Богом и дать ответ за прожитую ими жизнь. Знали они и о мессианском Царстве, где воскресшие станут соседями тем, кто застанет приход Мессии при жизни: на мессианское Царство во времена Павла смотрели, как на Царство Божие, где земное и небесное соединены, так, что воскресшие, чудесным образом возвращённые Богом к жизни праведники станут в нём соседями тех, кто войдёт туда, не успев умереть.

Но на Мессию в те времена не смотрели, как на носителя Царства. Он был лишь его Царём, а само Царство устанавливалось Богом по Своей воле. Мессия же считался по природе обычным человеком, Которому дано особое призвание — мессианское служение. Мессией не обязательно было родиться, Им можно было стать так же, как другие становились пророками: Бог призывал на служение, и пророк становился тем, кем и должен был стать.

Павел же говорит о другом Мессии, о Том, Кто открылся ему на дамасской дороге. Этот Мессия был не просто Царём установленного Богом Царства, Он Сам нёс это Царство в Себе, нёс с самого рождения, которое тоже было необычным. Мессия, вмещающий в Себе всю полноту Царства, — образ новый, в традиционном иудаизме евангельской эпохи ничего подобного не было.

Образ такого Мессии и такого Царства заставлял иначе посмотреть на знакомые вещи. Царство входило в мир не просто как внешняя сила, как дыхание Бога, изначально чуждое и падшему миру, и падшей человеческой природе. Оно входило в мир через Человека, от каждого из нас отличающегося лишь тем, что Его человечность совершенно свободна от власти греха.

И отношения любви, установившиеся с этим Человеком, открывают полноту Царства каждому из нас, открывают по-человечески, так же, как по-человечески связывают нас с Ним отношения любви. Именно человеческие отношения становятся духовной основой Царства, и Бог входит в них, делая их богочеловеческими. Так жизнь Царства становится нашей жизнью, его история — фактом нашей духовной биографии, а его торжество — нашим спасением.

Что имеет в виду Павел, говоря об Адаме, в котором все причастны смерти, и о Христе, в котором все, напротив, причастны жизни? Разве не живут люди естественной жизнью, «жизнью Адама»? И разве не умирают христиане, пусть и частично, постольку, поскольку они ещё не преображены до конца? Если естественную жизнь человека и его жизнь в Царстве рассматривать как две совершенно различные, изолированные друг от друга жизни, вопрос останется неразрешённым.

Даже само разделение жизни на природную и духовную не позволяет понять апостола адекватно. Понять Павла можно, лишь посмотрев на жизнь взглядом авторов библейских книг, которые не делили жизнь человека на части. В самом деле, когда Бог вдувает в ноздри человеку Своё дыхание и человек оживает, он получает жизнь во всей её возможной для своей природы полноте, как духовной, так и физической.

Но преобладает в его жизни до грехопадения именно духовная составляющая: не случайно священнописатель связывает жизненную силу («душу») непадшего человека с тем дыханием Божиим, которое делает его образом и подобием своего Творца. И природная составляющая человеческой жизни сама по себе отнюдь этому не противоречит: ведь преобладает в человеке до падения дух, а не природа. Иное дело после падения: жизненная сила падшего человека связывается уже не с дыханием Божиим, как было до падения, а с кровью, с природным, физиологическим началом.

Теперь уже природа начинает в человеческой жизни преобладать над духом, и человек начинает всё больше походить на животное: ведь жизненная сила животных тоже связана исключительно с природным началом, всё с той же кровью, которая у них во многом похожа на человеческую. И смертность человека связана именно с этим преобладанием в его жизни природного начала над духовным.

Но и духовной жизни человек, даже падший, не лишён: ведь окончательно образ Божий он не утрачивает даже после грехопадения. Но если раньше образ этот был ясно видим, составляя ядро личности совершенного человека, то теперь, после падения, он лишь сквозит в человеке, постоянно затемняясь преобладающим природным началом. А во Христе, через Которого человек приобщается к жизни Царства, начинается процесс преображения испорченной падением человеческой природы.

Преображения, результатом которого является не только преодоление последствий этого падения, но и изменение качества природной составляющей человеческой личности. Такого изменения, после которого ни о какой смертности уже, естественно, не может быть и речи: ведь в новом, преображённом человеке дух не просто торжествует над природой, но и природа оказывается полностью подвластна духу: ведь только такая изменённая дыханием Божиим природа может стать органичной частью Царства.

Смерть во все времена представлялась человеку самым страшным врагом. И страшнее всего, конечно, была его непобедимость и неумолимость. Каждому было известно, что всё в любом случае окончится уходом в мир мёртвых, в тот мир теней, где нет настоящей жизни, а есть лишь существование, которое, быть может, хуже, чем само небытие. Можно, кстати, заметить, что ни один народ древности не смотрит на смерть как на уход в небытие: эта идея появляется позднее, её надо считать плодом философских размышлений, а не духовного или мистического опыта.

В опыте было как раз не исчезновение человеческой личности, а истощение жизненной силы человека и постепенный распад его личности: в царстве мёртвых, в мире теней постепенно теряется память, теряется способность мыслить, почти угасает самосознание, и человек обращается в собственную тень, пребывающую в состоянии то ли тяжёлого беспробудного сна с кошмарными сновидениями, который невозможно сбросить, то ли бреда, из которого невозможно выйти. Таким видели мир теней практически все народы земли. Для полноты картины можно добавить ещё, что владыкой мира теней был обычно немилосердный и беспощадный дух, любимым занятием которого было мучить тех, кто оказывался в его владениях.

Конечно, с течением времени у некоторых народов (к примеру, у египтян и греков) появилось представление о менее мрачном посмертии и о посмертном воздаянии, но, во-первых, это было всё же нечто в культурном отношении локальное, и, во-вторых, даже такое посмертие не предполагало полноты жизни: ведь душа — ещё не весь человек, с душой у египтян и греков связывалось личностное самосознание, но о телесности применительно к посмертному существованию речь обычно не шла: ведь и египтянам, и особенно грекам тело виделось скорее тюрьмой для души, чем её домом, хотя бы временным. А вот яхвизм с самого начала ориентировал своих адептов не на посмертие, хотя бы и радостное, а на полное преодоление смерти.

Трудно сказать точно, когда именно появилось в яхвизме представление о воскресении, но уже Исайя Иерусалимский говорит (хотя и не прямо, а скорее намёками) о том, что в мессианском Царстве не будет не только болезней, но и смерти. А в послепленный период уже в иудаизме складывается представление о всеобщем воскресении в последний день, в день Суда, когда каждый снова вернётся в мир живых с тем, чтобы предстать на суд Божий.

В первохристианской же Церкви на ситуацию смотрели несколько иначе: ведь для христианина приход Христа и есть тот самый Суд, о котором говорит иудаизм. И Сам Спаситель прямо указывает на Себя как на Того, Кому Бог отдаёт весь суд, добавляя: верующий в Меня на суд не приходит, а неверующий уже осуждён. В самом деле: речь ведь идёт о верности Христу и тому Царству, которое Он принёс в мир. Царству, в котором нет места смерти: ведь смерть — следствие греха и того зла, в котором, по слову Евангелия, лежит мир.

В нашу эпоху, в эпоху наступающего Царства, когда мир преображается, но ещё не преображён до конца, и в мире, и в нашей жизни ещё есть место смерти. Исчезнет она лишь тогда, когда Царство, преображая мир, раскроется в нём до конца. Тогда в этом новом мире смерти места уже действительно не будет. Как видно, потому апостол и называет её «последним врагом», последним в том смысле, что она — тот враг, который будет сопротивляться дольше всех, до самого конца, до дня последнего Суда и окончательного торжества Царства, когда она и потерпит своё окончательное и полное поражение.

Павел много и по-разному описывает динамику раскрытия Царства в мире. В принципе, здесь нет ничего удивительного: ведь мы живём в эпоху наступающего Царства, Павел, разумеется, прекрасно это понимает и старается донести до читателей своих посланий то, что считает важным сказать им по этому поводу. И вряд ли у кого-нибудь из христиан могли бы возникнуть сомнения в том, что в динамике раскрытия Царства отношения Иисуса со Своим небесным Отцом играют определяющую роль. Но как же понимать слова Павла о том, что Сын покорится Отцу лишь тогда, когда Отец покорит всё воле Сына? Разве Иисус не был абсолютно покорен воле Отца с самого начала? И всё же речь о полном подчинении человека Богу до полного преображения человеческой природы вести нельзя. И тут уже неважно, испорчена ли эта природа первородным грехом, или нет. Даже если бы человечество не имело в своей истории такой печальной страницы, как грехопадение, преображение человеческой природе всё равно было бы необходимо для того, чтобы войти в Царство. А если так, то до возвращения Спасителя и торжества Царства говорить о полной власти Бога над человеком не приходится, остаётся некий разрыв, который непреображённая природа преодолеть не в состоянии. Но даже если и так, то ведь Самого-то Спасителя всё это, вроде бы, касаться не должно: ведь Он воскрес уже в преображённом теле! Его человечность уже с момента воскресения ни в чём не была противоположна Его воле, и если до Воскресения Он мог ещё уставать или испытывать боль, то после Воскресения такое стало уже невозможным. И всё же: ведь Его жизнь неотделима от полноты Царства, которую Он несёт в Себе и через Свою Церковь отдаёт миру. И, как ни парадоксально это прозвучит, полнота Его преображения зависит от полноты преображения мира и человечества, она связана с ними, как голова с телом. Павел ведь не аллегорически и не символически называет Церковь телом Христовым: преображение Его человеческой природы не завершится до тех пор, пока не преобразится каждый, кто связан с Ним духовными отношениями, отношениями той любви, которой пронизано Царство. Но дыхание Царства — это дыхание Отца, входящее в мир через Сына, через то Царство, которое Сын принёс в мир. И Отец, действуя в мире через Сына, всё более приближает Его к Себе. С тем, чтобы в конце времён Бог стал «всем во всём».

Павел прекрасно понимает, что христианство — это не религия, не учение и даже не особого рода духовный или мистический опыт. Христианство — это духовный процесс космических масштабов, в который человек включается по милости Божьей ради собственного спасения. А спасение заключается не в том, чтобы как-нибудь таинственным образом вытащить человека из мира, лежащего во зле, и поместить его в заранее для него организованный тихий уголок, где после смерти тела его душа будет наслаждаться радостью и покоем, отдыхая после трудной и бурной земной жизни.

Многим, наверное, искренне хотелось бы, чтобы завершение их земной жизни оказалось именно таким, и именно так они представляют себе то, что в Средние века и позже в христианской среде получило название рая. Но Бог приготовил для нас нечто куда более грандиозное. Он предлагает нам стать участниками Своего плана возвращения мира в состояние, в каком он и должен был существовать соответственно замыслу своего Творца — в состояние Божьего Царства. Плана, который намного превосходит масштабами план и продолжительность земной жизни любого человека.

Конечно, включаясь в этот процесс, нам придётся меняться и самим. И на нынешнем, земном этапе нашего пути, и на всех последующих, которые все вместе условно можно было бы назвать посмертием (хотя, пожалуй, правильнее наш нынешний этап было бы назвать преджизнью). Конечно, тут не то, чего мы порой ожидаем и к чему стремимся, не тихий и уютный уголок, где можно отдохнуть от земных трудов. Но зато и полнота жизни в конце пути, в Царстве, нас ждёт такая, какой ни в каком уголке не найти.

Вот об этой перспективе и говорит Павел, о ней он напоминает адресатам своего послания. Может быть, потому, что не только в Средние века и в Новое время, но и во времена первохристианские уже случалось так, что кто-то забывал о ней, надеясь лишь на тихое и уютное посмертие в обмен на веру во Христа. Но апостол решительно развеивает все такие надежды. Христианство — не для тех, кто ищет уютных уголков, оно — для ищущих Царства и полноты жизни.

Весть о телесном воскресении мертвых была новой для уверовавших во Христа недавних язычников, и они с трудом ее воспринимали. Их смущали разные «технические» вопросы: когда? как? в каком теле? Апостол Павел говорит, что подобные претыкания свидетельствуют о недоверии всемогущему и всеблагому Богу, а всякое недоверие Богу есть грех. Отметим для себя слова Павла о «незнании Бога», они могут относиться и к нам, даже если мы верим в телесное воскресение. Есть два довольно частых искажения образа Бога среди верующих: или Его представляют себе суровым судьей, не имеющим снисхождения и милости к грешникам, или, наоборот, таким благодушным, что наши нарушения заповедей Его совершенно не касаются. Понятно, что обе карикатуры ведут к греху — пренебрежению или милостью, или истиной. Услышим же призыв Павла: «Отрезвитесь!»

Апостол Павел предостерегает нас от очень серьёзной опасности: от смешения понятий. Он говорит, что коринфяне собираются «так, что это не значит вкушать вечерю Господню». А как надо её вкушать? Что не в порядке в коринфской общине и какое это имеет отношение к нам? Ведь совершенно очевидно, что в наши дни при всём желании невозможно прийти в храм, чтобы поесть – Евхаристия в её современном виде не может выполнять функцию завтрака или обеда. Так что – с нами всё в порядке? Боюсь, что нет. Ведь проблема в том, что человек приходит в храм не ради встречи с Богом. А что ставится на место этой встречи – уже не так важно. В наши дни обычно это человеческое общение. Мы остро чувствуем своё одиночество, а в храме у нас есть возможность пообщаться с людьми, рассчитывая на понимание – ведь действительно обычно в храме люди более доброжелательны, чем на улице или в метро. И мы приходим – чтобы пообщаться, чтобы поговорить, чтобы провести время… Церковь становится для нас тусовкой. И это не значит вкушать вечерю Господню.