Мысли вслух на Мф 27:1-26

Суд Пилата стал, наверное, самым известным судом в мире. Между тем, для обвинителей Иисуса он, вероятно, был вполне рутинным делом. Ну, осудил Синедрион очередного вольнодумца — «мессию» — не Он первый, не Он последний... Ну, распял Пилат очередного возмутителя спокойствия — на его счету сотни таких мятежников, взять хотя бы Варавву... Они просто делали свое дело — пытались удержать под контролем «горячую точку» Римской Империи, сохранить власть, должность, авторитет, не слишком задумываясь о таких несвойственных политике вещах, как справедливость, истина, вера. А для христиан это утро стало центром мировой истории, потому что осудили не кого-нибудь, а обещанного Праведника, Христа.

Христос не отвечает на вопросы обвинителей. В первую очередь, конечно же, потому, что бессмысленно отвечать тем, кто непременно истолкует любой ответ предвзято. Но эта причина не может быть исчерпывающей, ведь не только слова Христа, но всё Его поведение было проповедью. То, как Он держится перед обвинителями, заставляет вспомнить не только Его же слова о недопустимости метания бисера, но и Третью заповедь, с которой эти слова соотносятся. Поэтому раскрывать перед предвзятыми обвинителями высшие истины — то же, что заведомо отдавать их на поругание.

В последние годы нередко можно было услышать к месту и не к месту повторяемую фразу: «Молчанием предаётся Бог». Но молчание Христа показывает, что не стоит этот принцип абсолютизировать.

Пилат также не способен понять Христа. Не только в силу своего языческого менталитета, в конце концов многие из язычников смогли откликнуться на проповедь Евангелия. Существеннее то, что Пилат привык руководствоваться правилами мира сего, а они мешают воспринимать всё, что выходит за рамки практической выгоды. Но и народ, с подачи первосвященников требующий освобождения Вараввы, руководствуется такими же правилами. Варавва в глазах народа выглядит героем, его действия кажутся более понятными, чем проповеди Христа.

И вот мы видим, как Христа отправляют умирать вместо Вараввы.

Если кому-то мысль о том, что Христос пострадал за наши грехи, начнёт казаться абстракцией, то не помешает вспомнить, что Он был послан на крест, предназначавшийся другому человеку. Спасение человечества началось с предоставления шанса Варавве, и теперь каждый из нас — помилованный Варавва.

В тот день из толпы раздались слова о крови, лежащей на собравшихся перед Пилатом и на их детях. На протяжении последующих веков люди, называющие себя христианами, не раз будут растравлять этими словами собственную жажду кровопролития. Но не для того евангелист упомянул о них, чтобы призывать к мести. Ведь каждый из совершающих беззакония участвует в распятии Христа. И значит, все виновны в пролитии Его крови.

Но именно за нас, распинающих Его, Он и пошёл на крест.

В своем описании суда над Иисусом евангелист показывает, что Иисус — не обычный человек: отношение людей к нему неизменно затрагивает самую сердцевину их существа. Предательство Иуды в конечном счете оборачивается предательством самого себя — он отчаивается в Иисусе и затем сам погибает от отчаяния и невозможности поверить в прощение. Суд Пилата над Иисусом становится, в конечном итоге, судом над Пилатом — его имя теперь ассоциируется пожалуй только с этим эпизодом его жизни. В криках иудеев «Кровь Его на нас...» евангелист, возможно, видит предвосхищение гибели Иерусалима во время иудейской войны 70-х годов I века и страдания своих соотечественников. Все эти эпизоды христиане часто использовали, чтобы перенести ответственность за смерть Христа на кого-то другого (например, для оправдания антисемитизма тем, что якобы евреи прокляты за «богоубийство», или для культивирования негативного образа Иуды, как носителя мирового зла, и прочего абсурда). При этом в своих поисках врага они проходили и проходят мимо Самого Иисуса — во встрече с Которым уже осуществляется суд, и смерть, и жизнь...

Сегодняшнее чтение, как и несколько предыдущих, посвящено теме предательства, но на этот раз речь идёт уже не об апостолах. Впрочем, Иуда входил прежде в число апостолов, но он перестал им быть после своего предательства. Что же касается Пилата, то он никогда и не думал об Иисусе, вероятно, впервые услышав о Нём лишь тогда, когда Его привели на суд. Что, казалось бы, может быть общего между этими, столь разными, людьми?

И всё же есть нечто, в чём они между собой схожи: оба они, предавая другого, вместе с тем изменяют и самим себе. Иуда знал, Кого он предаёт, и видел, что Учитель знает о его предательстве. Но он видел и другое: Учитель не отталкивает его, давая возможность раскаяться и получить прощение за своё отступничество (Мф 26:23–25). А он не решился, не захотел вернуться и принять то, что мог бы получить даром. И едва ли стоит в этом случае искать ответа на вопрос «почему?». Зло само по себе всегда иррационально, если в действиях человека, делающего злые дела, и бывает какая-то логика и последовательность, то лишь до тех пор, пока не наступил ещё момент последнего выбора. Но если в этот решительный момент человек всё же выбирает зло, такой выбор уже нельзя объяснить рационально. Сделав его, человек оказывается в мире, где нет места ни свободе, ни смыслу; в мире, где нет даже возможности раскаяться, потому что и для раскаяния нужно понять, кем ты стал и что с тобой случилось, а время для понимания уже упущено.

Конечно, человек свободен, но иногда сделанный им выбор может лишить его свободы. Каждый может свободно подойти к краю пропасти и заглянуть туда, но, если наклониться слишком низко, можно легко лишиться возможности отойти назад, и тогда о свободе выбора придётся забыть. И в мире духа тоже есть свои пропасти. Сорвавшись в такую пропасть, как это случилось с Иудой, человек теряет себя, становясь лишь тенью совершённого им зла. Такому человеку нечем и незачем жить, и самоубийство Иуды (ст. 3–5) оказывается вполне естественным завершением его духовного пути.

Казалось бы, Пилату до такого конца ещё очень далеко. Но первый шаг на пути к нему он уже сделал. Ситуация предельно ясна: к Пилату, исполнявшему функцию судьи, привели Человека, о котором он не знал ничего, кроме того, что Человек этот не виновен ни в чём (ст. 18, 23). Казалось бы, дело ясное, обвиняемого нужно оправдать и освободить. Но это опасно, и Пилат... не то чтобы осуждает невинного, он просто отдаёт Праведника на расправу, а сам устраняется, чтобы избежать лишних проблем (ст. 24). Конечно, будь ситуация иной, он никогда бы так не поступил. Но трусость порой заставляет человека сделать то, о чём он, быть может, будет впоследствии жалеть всю жизнь. И дело не только в чувстве вины, которое иногда можно и заглушить. Дело в том, что, предавая Иисуса, Пилат отдал орущей толпе также и самого себя. Трудно сказать наверное, понимал ли он это, поступая так, как поступил. Но едва ли он мог не понимать, что, принимая решение, идёт против совести и нарушает закон. Конечно, это был всего лишь шаг, быть может, не первый и не последний. Но шаг этот вёл к той же пропасти, в которую сорвался Иуда.

По поводу самоубийства Иуды можно было бы сказать, что раз он оказался способен на раскаяние, то не был законченным негодяем. Возвратив деньги, Иуда не только прилюдно исповедовал свой грех, но и засвидетельствовал невиновность Учителя. Да, Иуда был готов искупить вину, и похоже, что самоубийство казалось ему таким искуплением. И всё же...

И всё же поражает, до какой степени, находясь рядом с Христом, Иуда был внутренне отгорожен от Него. Даже испытывая муки совести, Иуда не попытался предстать с покаянием перед Тем, Кто может изгладить любой грех. И так Иуда повторно отвернулся от Него.

Существует старинное предание, что после смерти Иуда кому-то являлся и признавался, что его самоубийство было более тяжким грехом, чем предательство. Не имеет смысла выяснять достоверность этого события, однако сказка ложь, да в ней намёк...

А между тем первосвященники озабочены не муками совести. Они, согласно букве закона, не хотят принимать возвращённые деньги в храмовую сокровищницу. Их больше беспокоит, чтобы крови не было на жертвуемых деньгах, чем то, что они сами готовы предстоять перед Господом с окровавленными руками.

Именно этого нам следует опасаться и внимательно наблюдать за собой: не отступаем ли мы, не отрекаемся от Христа, отказываясь бороться за Него? В чем бы ни проявлялась эта борьба, как часто проще всего умыть руки и посчитать при этом, что от меня больше ничего не зависит. Насколько трудно открыто заявить, что собеседник неправ — гораздо легче согласится, что возможны варианты. Насколько трудно открыто сказать: «Да, Он умер и воскрес, и я в это верю». Насколько трудно открыто сказать «да, Он умер и воскрес и я в это верю». Все эти утверждения подразумевают, что собеседник ошибается в чем-то очень важном и подобное противопоставление может его оскорбить до глубины души. Но, тем не менее, есть вещи, в которых мы не имеем возможности отступить, согласиться на собственное бездействие, потому что Господь сказал нам: «...кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным» (Мф 10:33).

Пётр вовсе не был лишён храбрости, об этом говорит уже то, что он не убежал после ареста Христа, но ринулся следом за Учителем во двор первосвященника. Но одних лишь бойцовских качеств оказалось недостаточно. Похоже, что у Петра дрогнула вера, ведь он, не раз предупреждённый Учителем, всё ещё мыслит привычными категориями. Стих 58 свидетельствует: Пётр... вошёл внутрь... чтобы видеть конец. Значит, при всей своей любви ко Христу Пётр легко примирился с Его обречённостью.

Дальше — больше. Видимо, после того, как Пётр не испугался и не убежал, он переоценил свои возможности. Бывает, что смиренное признание самому себе в слабости даёт возможность стать сильным. Бывает и наоборот: горделивое желание выглядеть сильным приводит к падению.

А иной раз мы кажемся себе очень умными и сообразительными, но перехитряем только самих себя. Так и Петру казалось, что он совершает конспиративную хитрость. Но она оказалась отречением от Христа. Мало того, с каждым следующим отказом от знакомства с Иисусом Пётр усиливает степень ухода от Него: сначала простое отречение, потом отречение с клятвой, и наконец, ложная божба. Так «благие намерения» привели к отречению от Христа, усиленному грехом лжесвидетельства.