Мысли вслух на 1 Кор 14:20

Сегодня апостол Павел объясняет нам, что младенчество и совершеннолетие — это две одновременно присутствующие в нашей жизни стороны парадокса. Мы призваны быть одновременно маленькими, бессильными, глупыми во всем, где мы пытаемся делать зло, — чтобы и зло наше становилось маленьким, бессильным и глупым, — и взрослыми, умными там, где мы следуем за Христом. Особый пример такой жизни можно увидеть в святости юродивых ради Христа, так почитаемых в Церкви. С точки зрения мира сего христианство может показаться «дуростью», но, как пишет Павел, «мы имеем ум Христов».

Судя по словам Павла, проблемы с адекватным пониманием слов Спасителя о том, что в Царство можно войти, лишь уподобившись детям, были уже у христиан первого и второго поколения. Вероятно, были в Коринфской церкви люди, считавшие, что стать детьми означает отказаться от пользования собственным рассудком, что, если нужно быть, как дети, то голова не нужна, а жить нужно «сердцем».

На практике такая позиция приводит либо к полной безалаберности в духовной (да и не только в духовной) жизни, либо к тому, что человек, не желающий жить своим умом, бывает вынужден жить чужим. Странная, на первый взгляд, для взрослого человека ситуация легко, однако, объясняется тем, что она позволяет живущему так снять с себя ответственность за собственную жизнь, переложив её на кого-то другого, притом на вполне «евангельском» основании.

И апостол вынужден был напомнить в своём послании коринфским христианам, что Иисус, сравнивая приходящих в Царство с детьми, имел в виду нечто совершенно иное. Он имел в виду отношение детей к тому злу, которого в падшем мире более, чем достаточно. И дело тут, вероятно, не в том, что дети не знают зла: уже Августин, внимательно наблюдавший за детьми, прекрасно понимал, что дети грешат меньше взрослых не потому, что в них меньше греха, а потому, что у них не хватает сил грешить «по-взрослому». Наверное, апостол имел в виду и это тоже: вообще христианину нужно уметь думать, как умеют это делать взрослые люди, но, когда дело касается зла, хорошо бы, чтобы разум христианина отказывался ему помогать участвовать в злых делах.

Такую избирательную разумность Павел, как видно, считает для христиан идеальной. Но есть здесь ещё и другой аспект: отношение ко злу. В нормальном случае детский взгляд на мир — взгляд оптимиста, чтобы сделать из маленького ребёнка пессимиста или, тем более, мизантропа, нужно очень постараться (хотя, конечно, для падшего человека тут нет ничего невозможного). Но детский оптимизм не означает, что дети не замечают того зла, в котором лежит мир. Просто это знание не делает их пессимистами. Зло не становится в детской картине мира определяющим этот мир началом. И тут взрослым христианам действительно есть чему поучиться у детей.

Говоря о языках, Апостол вспоминает пророчество Исайи: «За то лепечущими устами и на чужом языке будут говорить к этому народу» (Ис 28:11). Такое наказание определил Господь Израильтянам за то, что они «не хотели слушать» (Ис 28:12) пророка. У Исайи чужой язык — язык завоевателей, знамение Божьей кары. Дар языков, употребляемый не по назначению, не становится ли причиной разделения и, тем самым, знамением наказания?

Апостол устанавливает жесткое правило, запрещая публично говорить языками, если нет истолкователя. Языки не отвергаются вовсе — ими можно говорить в личной молитве (28); однако принцип «молчи в церкви» должен был огорчить тех, кто привык хвалиться этим даром (ср. Мф 6:1-8, 16-18).

Пророки также должны соблюдать порядок. Замечательно, что истинным пророкам послушны и «духи пророческие»; они соблюдают порядок, чтобы верующие могли «поучаться и получать утешение» (а для этого, например, пророки не должны говорить все одновременно — иначе никто ничего не поймет).

Требование «жены... да молчат» — едва ли абсолютный запрет; выше Апостол разрешает женщинам не только молиться, но и пророчествовать, требуя лишь покрытия головы (см. 11:5).

Слова «все должно быть благопристойно и чинно» показывают, что должный порядок — не меньшая ценность, чем свобода пророческого Духа, Который «дышит, где хочет» (Ин 3:8).

Греховный мир склоняет многих людей к мысли, что свобода и порядок несовместимы; но они совмещаются там, где царит любовь. Так должно быть и в Церкви.

Продолжая разговор о пророчестве и о глоссолалии, Павел указывает на важность истолкования того откровения, которое получает «говорящий языками» (ст. 13 – 15). Он прекрасно понимает разницу между спонтанным экстазом, который может пройти для переживающего его без всяких духовных последствий, и откровением как таковым, которое непременно затрагивает духовное «я» («ум») человека. Экстаз иногда действительно оказывается следствием непосредственного воздействия дыхания Божия на природу человека, но собственное духовное «я» человека, которое и делает его самим собой, вполне может остаться при этом незатронутым. И тогда такой человек не сможет ни понять смысла откровения, ни передать его другим (ст. 16 – 17).

Между тем, для христианина, если только он считает себя и действительно является взрослым, духовно зрелым членом Церкви, на первом плане должна быть именно задача собственного духовного развития и духовного развития своей церковной общины, а не радость по поводу своих экстатических переживаний, подобная той радости, которой дети радуются понравившейся им игрушке (ст. 17 – 20).

Конечно, иногда, особенно для людей неверующих, глоссолалия, как и всякое другое явное действие духа Божия, может стать своеобразным свидетельством реальности духовного мира, о котором большинство людей, как правило, не задумывается. Но для самих христиан глоссолалия свидетельством не является, ведь она ничего не прибавляет к духовному опыту ни тех, кто её переживает, ни тех, кто наблюдает её со стороны (ст. 21 – 22). Иное дело пророчество в его традиционной форме: здесь духовная польза налицо, ведь откровение в этом случае принимает форму, в которой оно может быть воспринято и усвоено.

снова на первый план для апостола выходят не переживания отдельных людей сами по себе, хотя бы они и были связаны с их духовной жизнью, а мера участия переживающих в жизни Церкви, а значит, и в жизни Царства, связанная с их переживаниями. В самом деле, любые, даже самые интенсивные духовные переживания сами по себе приходят и уходят. Остаётся лишь Царство и та мера реального участия в его жизни, которая определяет судьбу человека в вечности.