Мысли вслух на Деян 25:1-27

Прокуратор Фест довольно точно определил суть конфликта Павла с иудеями. Речь идет о поклонении Богу и о некоем умершем Иисусе, о Котором Павел говорит, что Он жив. Павел и сам неоднократно говорит в своих посланиях, что страдает за имя Господа Иисуса, за весть о Его воскресении. На фоне такого ясного понимания проблемы прокуратором кажется несколько странной позиция Павла, желающего представить этот вопрос на суд Кесаря. Неужели римский император обладает в глазах Павла таким авторитетом, чтобы судить о том, жив ли Иисус или нет, тщетна вера Павла и всех христиан, или нет? Конечно, можно сказать, что императорский суд — только предлог для того, чтобы добраться под охраной солдат до Рима и там проповедать Благую Весть. Если это так, то нам следует поучиться у Павла умению использовать жизненные обстоятельства для исполнения своего призвания. Но возможно, идея человеческого суда об истинности Евангелия не так уж абсурдна. Ведь уже через несколько лет после того, как Павел оказался в Риме, тысячи жителей столицы — от патрициев до рабов — вынесли свой приговор по этому делу, приняв крещение и мученичество за истинность Воскресения. Евангелие и сегодня никому не навязывается. Оно снова и снова требует нашего суда над ним — личного, конкретного решения о том, жив ли умерший Иисус и прав ли Его служитель Павел.

Сегодняшнее чтение позволяет нам лучше понять, почему Павел решился потребовать рассмотрения своего дела императорским судом, на что он имел право, как римский гражданин (ст. 11 – 12). Казалось бы, суд императора не лучшее место для решения споров по делам, касающимся Торы и норм иудейской религии. И всё же апостол избирает именно его. И обосновывает свой выбор весьма убедительно: он не сделал ничего плохого своим соплеменникам и единоверцам, а потому и не хочет, чтобы его отдавали на волю его обвинителей (ст. 8 – 11). Конечно, во многом такое нежелание можно объяснить тем, что Павел просто не верил в объективность Синедриона, на что имел все основания. Более того, он вполне мог опасаться даже бессудной расправы. И всё же выносить чисто религиозный спор на суд тех, кто не имеет к соответствующей религии никакого отношения, кажется шагом довольно бессмысленным. Но в том-то и дело, что Павел, по-видимому, не считал свои разногласия с соплеменниками вопросом чисто религиозным. Для него спор шёл не о богословии, а о Царстве, которое было открыто каждому, а не одним лишь его единоверцам. До пришествия в мир Христа и Тора, и Царство, действительно, принадлежали только одному народу на земле; теперь ситуация изменилась, и Павел, разумеется, прекрасно это понимает. Он и здесь вполне последователен: если язычники могут принять Христа и войти в Царство, не становясь при этом евреями, значит, и вопросы, касающиеся Христа и Царства, так же, как и всего, что с ними связано, могут быть отданы и на их рассмотрение тоже. Здесь речь шла уже не о вопросах религии, которые действительно касались лишь самих евреев, а о чём-то гораздо большем, что касалось каждого. Как видно, Павел считает, что неприятие его свидетельства Синагогой и Синедрионом, так же, как и большинством его соплеменников, отнюдь этого свидетельства не обесценивает и не говорит о неправоте апостола. И если дальнейшее свидетельство окажется возможным лишь вопреки желанию Синагоги и только под защитой римской власти, значит, нужно воспользоваться такой защитой и продолжать свидетельствовать, что Павел и делает. Конечно, свидетельство о Царстве римской власти было совсем ни к чему, так что Павла и в Риме могли ждать лишь новые преследования. Но, как видно, его римская миссия была ещё впереди, а вот миссия в Иерусалиме подошла к концу. И не потому, конечно, что апостолу нечего было больше сказать своим соплеменникам, а потому, что там не нашлось тех, кто готов был его услышать.

Фест, полномочный представитель земной власти, к тому же иноземной, признаёт законным желание Павла предстать перед императорским судом в Риме. Павел апеллирует к земной справедливости, проявляющейся в государственных законах, и это не противоречит его облику, каким он вырисовывается из его посланий и книги Деяний Апостолов.

Но после Павла, и даже в наше время, не все христиане уверены в том, что для людей духовных, устремлённых к горнему миру, допустимо поступать подобным образом. Признавая правоту Павла, такие люди считают несмиренным подражать ему в отстаивании собственных прав. Однако если мы соглашаемся кесарю отдавать кесарево, только бы он не претендовал на большее, то из этого следует выполнение установленных кесарем законов.

Отстаивание своих прав многим кажется проявлением гордости. Гордость, конечно, может сюда примешаться, как и ко многому другому, что делается людьми, но пользование своими правами - естественная норма, и мы можем утверждать, что Павел её санкционировал. Если же разумный закон направлен на благо подданных кесаря, не будет ли горделивого превозношения в отказе пользоваться таким законом?

Павел окончательно завершает все свои дела в Иерусалиме и требует суда императора, на который, как римский гражданин, он имел право. Внешне такое решение выглядит как капитуляция. В самом деле: апостол отказывается отстаивать свою правоту перед Синедрионом, отказывает представителям того народа, к которому принадлежит, в праве судить себя. Пользуется своим правом римского гражданина пренебречь всяким судом, кроме императорского.

Такое решение с точки зрения Галахи было очевидным нарушением норм и Торы, и самой Галахи: евреям Галаха запрещает обращаться в суды язычников, когда дело касается вопросов религии. Человек, так поступивший, ставит себя вне еврейской общины, за этим следует обычно отлучение от Синагоги. Но в том-то и дело, что Павел не собирался действовать в соответствии с нормами Галахи везде и всюду. Разумеется, он её прекрасно знал, по крайней мере, в том виде, в котором она существовала на тот момент: обучение «у ног Гамалиэля» даром не прошло. Но Галаха не была для него непререкаемым законом. Оно и понятно: Галаха – не Тора. Это всего лишь законодательство, на Торе основанное.

Тора — не только законодательство, это описание тех духовных законов, которые определяют отношения человека с Богом. Тора — явление духовное, хотя она и породила мощную религиозную традицию, Галаха — чисто религиозное. А религия после встречи с воскресшим Христом на дамасской дороге не была для Павла чем-то абсолютным. Он, конечно, не отказывался от той религиозной традиции, в которой вырос, но и не абсолютизировал её. И не видел поэтому никакого смысла в следовании той же Галахе любой ценой.

В Иерусалим он пришёл для того, чтобы свидетельствовать там о Царстве, и эту свою задачу апостол выполнил, едва не став жертвой религиозных фанатиков. Больше в Иерусалиме ему было делать нечего. Играть по религиозным правилам для Павла не было никакого смысла. Сам-то он прекрасно знает, что не совершил никакого преступления ни против своего народа, ни против своей религии, ни против Иерусалима, ни против Храма. Но он прекрасно понимал, что Синедриону, например, он ничего бы не доказал.

Да и не имело смысла уже никому в Иерусалиме ничего доказывать: в конце концов, не храмовое священство, не Синедрион и не синагогальные лидеры возглавляют то Царство, жителем которого Павел стал после встречи на дамасской дороге. А если уж выбирать, какой из земных властей отдать себя в руки, то светская власть выглядела предпочтительнее религиозной: она, по крайней мере, далеко не так фанатично относилась к религиозным вопросам, как многие представители Синедриона и храмовой верхушки. И Павел выбирает суд императора. И отправляется в Рим.

Поведение Феста показывает нам его характер. Мы видим человека, способного чувствовать конъюнктуру, готового ладить с влиятельными людьми, хотя бы они находились в формальной зависимости от него, подобно подвластным Риму иудеям. Фест вполне мог бы замять хлопотное дело, отдав Павла на расправу его обвинителям, да и мало ли вообще есть способов погубить человека и тем самым избавиться от него, а значит, и от головоломной проблемы. Но Фест поступает не так. Трудно сказать, воспринял ли он хотя бы в какой-нибудь степени проповедь Павла, но, во всяком случае, он не до конца избавился от представлений о долге и о законе, поэтому и поступил с Павлом согласно нормам римского права.

Человеческое сердце очень часто балансирует на грани добра и зла. Бывает, что вроде бы добрый человек не удерживается на этой грани и скатывается в объятия зла. Но бывает и наоборот...

Представители римской власти, как и все язычники Римской империи, не имевшие отношения к Синагоге и не интересовавшиеся специально иудаизмом, имели о вещах, столь значимых для еврейского мира, понятие весьма смутное. Все они были светскими людьми и в тонкостях иудейской религии разбирались мало или не разбирались совсем.

Единственное, что привлекло всеобщее внимание, — это интрига с Самим Иисусом: Его казнили, а тут вдруг объявляется человек, утверждающий, будто видел Его живым, и, похоже, не он один. Казалось бы, начинать проповедь в таком уголовно-авантюрном контексте было не просто: проповедь о Царстве начиналась с почти детективной истории, по крайней мере, в восприятии слушателей. Но всё же это была возможность для свидетельства, и Павел её не теряет. Ему предложено говорить, и он свидетельствует. Это одна из особенностей всякого Божьего служителя и особенно апостола: он всегда занят только одним делом.

Всё остальное: разные места, разные трибуны, разные ситуации, позволяющие высказаться — лишь формы для главного дела. Даже в суде Павел говорит об одном: о Царстве. Всё остальное для него не имеет смысла. Казалось бы, в таком случае человек неизбежно должен превратиться в фанатика одной идеи или одной мысли, маниакально ею озабоченного. И так действительно бывает, если служение для человека становится функцией, чем-то таким, чем он занимается, что он делает.

Служение, ставшее деятельностью, — серьёзная духовная опасность для всякого. Избежать же опасности может лишь тот, кто, как Павел и многие другие настоящие служители, живёт тем, что делает. Для такого служителя его служение — не деятельность и не работа (хотя внешние признаки могут напоминать и то и другое), а способ его собственного существования. Как сказал бы философ, антропологический модус бытия.

Попросту говоря, человек делает то или другое не потому, что должен, обязан, обещал что-то Богу и людям, а потому, что другого способа существовать в этом мире у него нет. Тогда убедительность остаётся, а фанатизм не появляется: он ведь возникает обычно как раз именно от разрыва между внешней активностью, функционированием, и той глубинной Жизнью, которую только и стоит писать с большой буквы. Той, где Бог и Царство. А Павел всегда жил так, а когда не жил, то стремился к такой жизни. Потому он и стал Божьим служителем и настоящим свидетелем Царства.

Это слова неверующего римского чиновника, докладывающего о происходящем. Он так воспринимает ситуацию, связанную с арестом апостола Павла. И это очень характерно для «аппаратчика»: рядом с ним происходят поразительные события; если к ним отнестись всерьез, может измениться все представление о жизни; он же не дает себе труда вникнуть, у него есть более важные занятия — хорошо отчитаться перед начальством, «сохранить лицо» перед подчиненными и тем самым явить свою компетентность и незаменимость. Конечно, всякий человек «от мира сего» имеет право на такую позицию, но задача христиан — пробиваться с благовестием и к таким людям, пробиваться, свидетельствуя о воскресении Христа словом и жизнью, потому что именно это заповедано Господом Своей Церкви.