Мысли вслух на Мк 14:53-72

Евангельская история суда над Иисусом интересна не столько своей необычностью, сколько, увы, своей обыденностью. История знает немало инсценированных и политически мотивированных судебных процессов, и в этом отношении в суде над Иисусом ничего нового или удивительного нет. Но зачем понадобился этот процесс храмовой верхушке? Ведь без её участия он вообще не мог бы состояться. Казалось бы, Иисус подал немало поводов к ненависти религиозным ортодоксам, да и храмовое священство Его деятельностью было явно обеспокоено. И всё же одного этого беспокойства было бы недостаточно: ведь решение о смертной казни было в те годы в Иудее не столь уж частым, а приговор пришлось бы подавать на утверждение римским властям, известным своей юридической дотошностью. Это было совсем не то, что тайно организованное покушение: дело приобретало общественную и политическую огласку. К тому же, у храмового священства неприязнь к Иисусу едва ли могла иметь собственно религиозную окраску: эти люди традиционно сдержанно и даже скептически относились к пророческим книгам вообще и к пророчествам о Мессии в частности, а Священным Писанием считали лишь собственно Тору (Пятикнижие). Мессианские ожидания Синагоги Храму были во многом чужды. И потому каждое мессианское движение они рассматривали с исключительно религиозно-политической точки зрения, что и неудивительно: ведь именно Храму (точнее, Первосвященнику) принадлежала тогда в Иудее высшая политическая власть; выше был только представитель Рима — прокуратор (им и был в то время упоминаемый в Евангелии Понтий Пилат). А с точки зрения большой политики любое мессианское движение было нежелательно, на этом сходились и прокуратор, и Первосвященник, ведь любое такое движение легко могло перерасти в восстание против Рима, что в конце концов и произошло в 70 г. н.э. Но представители Храма, и прежде всего сам Первосвященник, вели свою игру, используя распространённые в народе мессианские ожидания и связанную с этими ожиданиями религиозно-политическую напряжённость в Иудее для давления на римскую власть и для выторговывания себе политических уступок. Эту политическую игру они считали благом для Иудеи и для еврейского народа, а главной своей задачей в ней — держать процесс под контролем с тем, чтобы, с одной стороны, добиться от Рима как можно большего, а с другой — не дать ему повода для прямого военного вмешательства в ситуацию. А Иисус оказался в этой игре всего лишь разменной монетой: Его проповедь меньше всего могла представлять собой угрозу Риму, но на Его примере можно было бы продемонстрировать римской власти активную борьбу с нарушителями порядка и спокойствия в Иудее. А заодно избавиться от раздражающей и Храм, и Синагогу фигуры. Так, походя, играя в политику, храмовая верхушка предала на смерть посланного Богом Мессию-Христа.

Сгустилась тьма, и началась череда лжесвидетельств. Лжесвидетельствует отрекающийся Пётр. Многие лжесвидетельствуют перед синедрионом. Но не нашлось никого, кто дал бы достоверное свидетельство, уличающее Его в злых делах.

И когда умолкли клевета и передёргивания, прозвучало Его свидетельство о Себе Самом. Прозвучало не с самого начала разбирательства, а только тогда, когда все версии уже высказаны и пора делать выбор: принять или отвергнуть правду, пришедшую от Бога.

Можно строить версии, продумывать варианты ситуаций, окружать себя придуманным мирком, но рано или поздно приходит час выбора, от которого не уклониться. Тот, кто надеется уклониться, отвергает правду самим уклонением от выбора.

«Суд» над Иисусом можно назвать судом лишь в кавычках. Совершенно очевидно, что никто в Синедрионе не собирался ничего выяснять по существу и ни в чём разбираться. Евангелист прямо говорит: Синедрион собрался, чтобы осудить Иисуса, осудить любой ценой, даже если для этого нужно будет прибегнуть к лжесвидетельству. Откуда такая ненависть? Да и ненависть ли это?

В известном смысле безусловно: все собравшиеся тогда в доме Каиафы хотели, чтобы Человек, представший перед ними, исчез с лица земли. Однако ненависть тут была холодно-расчётливой, в ней не было ничего личного, была лишь политика и религиозно-политические интересы. Нередко храмовую верхушку представляют себе и другим как каких-то инфернальных злодеев. Будь оно так, нам сегодня было бы спокойнее — нас ведь инфернальными злодеями никак не назовёшь.

На самом же деле, к сожалению для нас, тут всё страшнее: Иисуса убивают самые обычные, хоть и высокопоставленные, люди, из самых обычных, вполне земных, а не каких-то «потусторонних», интересов, интересов религиозной политики и политики вообще, которые называют обычно «высшими», но которые не перестают при таком названии оставаться вполне земными. Он просто мешал храмовой верхушке — мешал в той сложной игре, которую она вела с римской властью, с Синагогой, с зелотами. Иисус в этой игре оказался тем внесистемным фактором, который мог всё испортить, и с Ним надо было что-то делать. Весь ужас ситуации заключался в том, что «судьям» Иисуса было решительно всё равно, кто перед ними. Это и впрямь мог бы быть самый обычный учитель или проповедник, которого ждала бы та же самая участь.

Никто в Синедрионе не собирался убивать Мессию, там лишь хотели убрать с дороги мешающего большой политике человека — а «убрали» в итоге именно Мессию. Оно и понятно: убийство есть убийство, и убийство всякого невинного человека такой же грех, как убийство Мессии. Это в падшем мире жизнь человека выдающегося оценивается иначе, чем человека незаметного, а в Царстве другая арифметика. Мессия умирает как самый обычный человек потому, что каждый человек ценен для Бога так же, как Он.

Зачем Пётр идёт на двор дома первосвященника? Чего он хочет? Теперь, когда стало ясно, что не будет никакого восстания, никакой мессианской войны, к которой внутренне готовились ученики, никакие попытки освободить Иисуса, разумеется, не могли иметь никакого смысла. Как и зачем можно было освободить того, кто сам добровольно сдаётся в плен? Пётр просто хочет посмотреть, что будет дальше, может быть, ещё раз увидеть Учителя, если получится, понять, что вообще означает все происшедшее. Он уже не думает о восстании, а вместе с тем забылось и многое из того, что говорилось во время Тайной Вечери.

Да, там, во время той трапезы, он обещал Учителю верность до конца, если надо, до смерти, но тогда ведь всё было совсем иначе, тогда Пётр, как и другие апостолы, жил в иной реальности, пусть и выдуманной ими самими, но для них абсолютно реальной. Теперь же та реальность рухнула, а в этой, другой, для Петра новой, всё было иначе, а всё прежнее потеряло смысл и значение, оно вообще рассеялось, как мираж. Вот тут-то, вдруг, как снег на голову и настигают апостола слова «и ты был с Ним».

Слова неожиданные, они звучат как бы из прошлого, из того прошлого, где он, действительно, готов был умереть рядом с Учителем, но где было восстание, мессианская война, подвиги и героизм, а в конце — то Царство, где все они будут править вместе с Ним, с их будущим Царём. Теперь вот прошлое ушло, но почему-то из него долетают слова — слова, напоминающие о данных ещё так недавно Учителю обещаниях… но ведь этого больше нет, этого больше не может быть, почему вообще звучат слова из прошлого? Был, не был, какая разница теперь, когда всё в прошлом, когда всё кончилось, не успев начаться? Вот тут-то и звучит петушиный крик. Тот самый, который, согласно широко распространённому у разных народов поверью, разгоняет все тёмные, ночные силы, предвещая появление солнца.

С этим криком Пётр как будто просыпается — новая реальность становится для него уже вполне реальной, он вспоминает слова Учителя о петухе, сказанные во время Вечери. Тут-то и оказывается вдруг, что предательство остаётся предательством — пусть даже оно совершено невольно, как бы во сне. Это, конечно, не осознанное предательство Иуды, но всё же измена — неожиданная для самого Петра. У него была единственная, быть может, последняя возможность сохранить верность Учителю — и он её упустил. Было отчего заплакать.

Пётр не ограничился отрицанием знакомства с Иисусом, он стал клясться и божиться и в результате усугубил отречение богохульством ложной клятвы.

Во многих евангельских эпизодах слова, произнесённые Петром, оказывались высказанными от лица всех апостолов. Так было, например, когда он от имени всех исповедал Иисуса Христом, Сыном Бога Живого. Считать ли, что и слова отречения он произнёс не только от своего имени?

Если так, то это значит, что в разных ситуациях он выражал не только данные апостолам свыше веру и мудрость, но и их старые человеческие слабости. Тогда выходит, что и позор он принял также за всех дрогнувших, за всех устыдившихся своей веры, а не только за свою слабость. Но, похоже, и осознать падение ему довелось глубже других. И значит, покаянные слова любви ко Христу Пётр впоследствии произнёс не только за себя.

Может быть, и не только за апостолов...

Инсценированный судебный процесс у нормального человека не может вызвать ничего, кроме омерзения. Конечно, политика — дело грязное, а представители храмовой верхушки были, прежде всего, именно политиками, и лишь потом — религиозными лидерами. И всё же известного рода религиозность была им отнюдь не чужда, это видно даже по их попыткам соблюсти нормы Торы, хотя бы формально. Конечно, вот так, среди ночи, сокращённым составом Синедриона решать вопрос о смертной казни кого бы то ни было, тем более, по обвинениям в преступлении против «народа, Храма и Торы» (а именно в этом пытались обвинить Иисуса), было недопустимо. Нужно было найти хоть какое-то обоснование: срочность дела, особая тяжесть обвинений или ещё что-то, что позволило бы оправдать нарушение процедуры; но ничего не находилось. А Иисус как будто бы Сам помогает обвинителям, ничего не возражая и не отвечая на задаваемые Ему вопросы. И лишь на один, очевидно провокационный вопрос первосвященника Он отвечает, отвечает так, что у того появляется повод обвинить Его в богохульстве: при соответствующей, очевидно неблагоприятной, для обвиняемого интерпретации данного ответа такое обвинение становилось формально возможным. Иисус как будто бы Сам торопит Своих судей с решением, помогает Своим обвинителям. Зачем? Ведь Он, очевидно, вовсе не рад тем страданиям, которые Ему предстоят, Он бы хотел избежать их, если бы только это было возможно. Но, как видно, в данном случае речь идёт о свидетельстве, от которого Иисус не уклоняется. Конечно, Он прекрасно понимает, что происходит, и не собирается участвовать в комедии, называемой судом. Но на прямой, пусть и насмешливый, вопрос Он отвечает прямо. И для первосвященника наступает момент истины, а значит, и момент Суда: от его реакции зависит теперь его судьба в вечности. И тут политик от религии одерживает в нём верх: он использует представившуюся ему возможность обвинить Того, Кто только что предоставил ему возможность спасения. Шанс спасения упущен, а Предоставивший его приговорён к смерти.

В размышлении над сегодняшним евангельским чтением сосредоточимся на отречении Петра. Попробуем сопережить с Петром это событие. Не будем торопиться говорить, что у нас и в мыслях не было отрекаться от Христа, ибо мы любим Его больше всего на свете. Говоря так, мы показываем, что не знаем, что такое любовь. Кажется, если кто-то хочет понять слова из первого послания Иоанна (1 Ин 4:8), что Бог есть любовь, ему в первую очередь надо задуматься о том, что почувствовал и пережил Петр в минуты отречения и во все последовавшие за ними три дня. Почему это так? Что для нас самое страшное, когда мы любим? Самое страшное, что любимый человек умрет. И когда он умирает, буквально сразу после того как угаснет его жизнь, мы начинаем понимать, как многого мы для него не сделали, что могли бы сделать, но теперь сделать это уже невозможно, ибо его больше нет. Нельзя прийти к нему, обнять и молить о прощении за все то плохое, что было и за все то хорошее, чего не было. Что пережил Петр, еще не знающий о Воскресении? Дикую боль раскаяния и невозможность просить прощения. И если подумать, его отречение не многим лучше предательства Иуды. Но Иуда не выдерживает чувства вины, а Петр выдерживает. В чем разница? Быть может, поняв разницу, мы поймем, что такое любовь.