Мысли вслух на Мф 11:20-26

В конце сегодняшнего евангельского чтения мы слышим удивительное слово Господа Иисуса Христа, перевести которое на русский довольно затруднительно. Наш Синодальный текст предлагает вариант «славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли». Славянский текст ближе к оригиналу, говоря «исповедаю Тя, Отче». В греческом здесь стоит глагол exomologeo, буквально означающий «соглашаться, обещать, признавать, сознаваться». Латинский перевод дает нам глагол confiteor, означающий преимущественно «признавать, признаваться». К этому слову важно прислушаться, потому что его оттенки помогают нам понять, что же такое то «исповедание» Единого Бога, к которому мы призваны.

Итак, Господь обращается к Отцу с благодарностью за то, что тайна спасения, тайна веры, отвергнутая Капернаумом и другими городами, отвергнутая мудрыми и разумными, открыта младенцам в вере, людям простосердечным и прямым. Это действительно дар благоволения Отца, милость по отношению к нам. Одновременно это явление великой премудрости Божией, потому что к Всемогущему нельзя прийти с гордостью, с самодовольством. Какие же варианты перевода с учетом возможных оттенков мы видим?

«Славлю Тебя, Отче» — самый емкий в русском языке вариант, избранный авторами Синодального текста. Это провозглашение величия Божия и возвещение Его славы, Его присутствия и владычества в мире. Этот аспект был центральным и в ветхозаветной традиции, и остается таковым в традиции новозаветной. «Соглашаюсь с Тобой, Отче» — еще один вариант, и очень важный в нашем предстоянии. Ведь стать участником Божьей жизни можно, только соглашаясь с тем, что Божье дело — прекрасно. Также в этом слове важен аспект признания. Мы признаемся в содеянном — но здесь, очевидно, речь не об этом. Один из вариантов перевода: «признаюсь в любви Тебе, Отче», его предлагает великолепный подстрочник Российского Библейского общества, изданный в 2001 году. И еще, новозаветный греческий использует этот глагол также в значении обещания, принесения обетов. «Обещаю быть верным Тебе, Отче...» - вот как можно выразить этот оттенок смысла.

Итак, текст сегодняшнего Евангелия дает нам сразу несколько неразрывно связанных друг с другом аспектов того, что такое исповедание веры. Это хвала Богу, это признание Его Истины и Премудрости, это любовь к Нему и обещание Ему верности. Вот это, видимо, и есть то поклонение в Духе и истине, к которому призваны мы все. И важно также, что все это, особенно обещание верности, требует деятельного служения Тому, Кого мы славим, Чьей мудростью руководствуемся, Кого любим и Кому верны.

Почему мудрость и разум становятся препятствием ко спасению? Почему в этом было Божье благоволение? Мы привыкли видеть в мудрости и разуме источник добродетели. И эта привычка не безосновательна, ибо всякая культура, а именно она формирует наши привычки, строится на умножении разумного. В том числе и культура библейская. В ней разум становится непременным условием познания Бога, а значит, спасения: «начало мудрости — страх Господень, и познание Святаго – разум» (Притч 9:10). И это нам очень понятно. Но приходит Христос и оказывается, что что-то здесь не так. Попытаемся понять что именно. Обратимся опять к книге Притч, этой поистине главнейшей из канонических книг, посвященных разуму. «Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум, потому что приобретение ее лучше приобретения серебра, и прибыли от нее больше, нежели от золота» (Притч 3:13,14). И еще. «Приобретай мудрость, приобретай разум: не забывай этого и не уклоняйся от слов уст моих. Не оставляй ее, и она будет охранять тебя; люби ее, и она будет оберегать тебя. Главное — мудрость: приобретай мудрость, и всем имением твоим приобретай разум. Высоко цени ее, и она возвысит тебя; она прославит тебя, если ты прилепишься к ней; возложит на голову твою прекрасный венок, доставит тебе великолепный венец» (Притч 4:5-9). Наверное, в этих цитатах самым явным образом выражено величие человека, облеченного разумом. Величие… да, но Христос призывает к смирению, ибо Сам кроток и смирен сердцем. А для чего? Наверное, самым весомым ответом стали бы слова из той же книги Притч, именно воспевая человеческий разум, она говорит вдруг, как бы случайно: Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой. (Притч 3:5). Вот этот проблеск станет со Христом сияющим световым потоком любви, готовой смириться перед своим Любимым, ибо иного она не хочет.

Христос укоряет те самые города, жители которых уже видели Его дела и слышали Его слово. Укоры звучат сурово, вряд ли жителям этих городов, наверняка присутствовавшим при этом, было легко было смириться со сравнением, что они хуже язычников. Ведь Тир и Сидон были не просто оплотом язычества, но и крупными портами со всем греховным, что в них привычно гнездилось. Тем не менеен их жители были поставлены выше благочестивых жителей тех городов, где проповедь Иисуса прозвучала, но «всего лишь» не была услышана.

Речь здесь вовсе не о том, кого к какой мере наказания следует приговорить, и не о том, какой из грехов более тяжек, но об ответственности за хранение принятой истины. Ведь «если бы», прозвучавшее по отношению к Тиру и Сидону, было не просто противопоставлением одних грешников другим, но, пожалуй, и пророчеством о грядущем покаянии и обращени язычников.

Прошли века, и теперь уже нам, наследникам многовекового опыта Церкви, не мешает временами задумываться: не к нам ли относятся суровые предостережения, первоначально адресованные одним лишь иудеям? Не пропускаем ли мы привычно мимо ушей то, что должно нас всколыхнуть и перевернуть? Что, если многие из тех, на кого мы привыкли смотреть как на нечестивцев, покаявшись, станут более восприимчивыми к Слову Божию?

Сравнение Иисусом городов, где Он проповедовал, с древними городами, известными своей распущенностью и безнравственностью, может на первый взгляд показаться чрезмерно жёстким. Но так кажется именно только на первый взгляд. Казалось бы, сравнивать людей, пусть и отвергающих Мессию, но всё же религиозных и по-своему, в рамках этой религиозности, благочестивых с развратниками, для которых заповеди Божии — пустой звук, нельзя. Но всё оказывается не так просто. В самом деле, всякий грешник, который грешит открыто, знает, кто он такой и что делает. Он может не считать, что совершает нечто греховное, может вообще не понимать, что такое грех и праведность, но насчёт сути того, что делает, он не сомневается и не заблуждается. Если такой человек под влиянием каких-то внутренних или внешних факторов решит, что то, что он делает, является грехом, у него есть все шансы изменить ситуацию: ведь он не принимает грех за праведность. Потому-то, как видно, Иисус и говорит, что если бы жители городов, известных своей распущенностью и развратом, увидели то, что видели люди, окружавшие Иисуса, они бы раскаялись во всём и обратились: ведь они не заблуждались на собственный счёт. А вот те, кто слышал Иисуса и видел совершаемые Им чудеса, лукавили и обманывали сами себя. Многие из фарисеев, к примеру, пытались уверить не только самих себя, но и других в том, что Иисуса и Его свидетельство они отвергают по соображениям исключительно принципиальным, а вовсе не из желания защитить собственную традицию, религиозную и богословскую, которая была им дороже и важнее Мессии и Царства. Такой самообман оказывался духовным тупиком: ведь на скорое раскаяние и обращение тут рассчитывать не приходилось, если грешники считали себя праведниками и защитниками правоверия. Тайный грех всегда страшнее явного. Не случайно Иисус благодарит Отца за то, что Он открыл это младенцам: мудрые и разумные слишком зависят от своей традиции, в то время, как «младенцы» этим не заморочены и воспринимают всё проще и яснее. Как видно, всякая традиция с духовной точки зрения амбивалентна: она может как помочь человеку на пути в Царство, так ему на этом пути и помешать. И если выбирать, то лучше уж не иметь никакой традиции вообще, чем иметь такую, которая мешает: ведь ни одна традиция, даже самая древняя и глубокая, всё-таки не стоит Царства.

Перевести этот текст на русский не так-то просто. Синодальный перевод предлагает вариант «славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли». Славянский текст ближе к оригиналу, говоря «исповедаю Тя, Отче». В греческом здесь стоит глагол exomologeo, буквально означающий «соглашаться, обещать, признавать, сознаваться». Латинский перевод дает нам глагол confiteor, означающий преимущественно «признавать, признаваться». К этому слову важно прислушаться, потому что его оттенки помогают нам понять, что же такое то «исповедание» Единого Бога, к которому мы призваны.

Итак, Господь обращается к Отцу с благодарностью за то, что тайна спасения, тайна веры, отвергнутая Капернаумом и другими городами, отвергнутая мудрыми и разумными, открыта младенцам в вере, людям простосердечным и прямым. Это действительно дар благоволения Отца, милость по отношению к нам. Одновременно это явление великой премудрости Божией, потому что к Всемогущему нельзя прийти с гордостью, с самодовольством. Какие же варианты перевода с учетом возможных оттенков мы видим?

«Славлю Тебя, Отче» — самый емкий в русском языке вариант, избранный авторами Синодального текста. Это провозглашение величия Божия и возвещение Его славы, Его присутствия и владычества в мире. Этот аспект был центральным и ветхозаветной традиции, и остается таковым в традиции новозаветной. «Соглашаюсь с Тобой, Отче» — еще один вариант, и очень важный в нашем предстоянии. Ведь стать участником Божьей жизни можно, только соглашаясь с тем, что Божье дело — прекрасно. Также в этом слове важен аспект признания. Мы признаемся в содеянном — но здесь, очевидно, речь не об этом. Один из вариантов перевода: «признаюсь в любви Тебе, Отче», его предлагает великолепный подстрочник Российского Библейского общества, изданный в 2001 году. И еще, новозаветный греческий использует этот глагол также в значении обещания, принесения обетов. «Обещаю быть верным Тебе, Отче...», вот как можно выразить этот оттенок смысла.

Текст Евангелия дает нам сразу несколько неразрывно связанных друг с другом аспектов того, что такое исповедание веры. Это хвала Богу, это признание Его Истины и Премудрости, это любовь к Нему и обещание Ему верности. Вот это, видимо и есть то поклонение в Духе и истине, к которому призваны мы все. И важно также, что все это, особенно обещание верности, требует деятельного служения Тому, Кого мы славим, Чьей мудростью руководствуемся, Кого любим и Кому верны.

Жители городов, в которых были явлены знамения и чудеса Иисуса, не поверили Ему, а в числе Его учеников оказались «младенцы» — простые, необразованные люди, часто с «неидеальным» прошлым, больные, нечистые, отчаявшиеся, «нищие духом». Это ставит нас перед вопросом познания Бога, обретения истинной веры. Оказывается, чудеса играют очень незначительную роль во внутреннем перевороте человека, который в Евангелии называется покаянием. Бог может быть познан, только когда Сам открывает Себя — Сын открывает Отца, Отец приводит к вере в Сына. Это откровение — некое внутреннее чудо, знамение, невидимое для других, часто и для самого человека. Оно происходит в опыте покоя, который дает Господь Иисус «труждающимся и обремененным», в интуитивной встрече с Тем, Кто по-настоящему кроток, когда жизнь человека превращается в ученичество у Христа, в приобретение смиренного сердца.

Странно слышать о том, что недоступное для мудрых и разумных открыто младенцам. Правда, мы уже привыкли к тому, что слова Иисуса содержат в себе не только прямой смысл, но и притчу, однако и с учётом этого, как могут младенцы вместить то, что оказалось недоступно мудрейшим? Здесь в очередной раз сказанное Христом не укладывается в логику нашей повседневности. Но человеческая мудрость ещё в древности провозгласила: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Только осознав свои границы, можно надеяться их преодолеть, а чтобы что-то начать понимать, надо признать себя незнающим. ММежду тем книжникам и фарисеям всех времён трудно признаться в собственном незнании, но такая гордость перекрывает им возможность увидеть что-то новое незамутнённым взором. И хотя самого главного, как известно, нельзя увидеть глазами, но многое можно почувствовать незасорённой псевдознанием душой, сохранившей детскую открытость. Когда мы слышим обещание Христа успокоить труждающихся и обременённых, обещанный покой в первую очередь представляется отдыхом от тяжких трудов. Лишь затем мы вспоминаем о покое Седьмого дня, о единении с Господом, дающим возможность войти в Свой покой. То, что именно трудящихся и обременённых Христос призывает взять на себя Его иго, поначалу выглядит парадоксально, однако кажущееся противоречие снимается Им Самим. Ведь Христос — Единственный, Чей груз, будучи принят добровольно, не сгибает, а выпрямляет. Его бремя легко именно потому, что оно придаёт силы и снимает с нас тяжесть греховного груза.

Слова Иисуса о детях, играющих на свирели, как никакие другие, полно описывают ту главную духовную проблему, которая мешала многим из тех, кто Его видел и слышал, принять Царство и войти в него. Речь идёт о детских играх, когда одна группа детей предлагает участникам другой группы угадать мелодию и отреагировать соответственно. При этом нередко начало мелодии не позволяло сказать точно, грустной она окажется или весёлой, должны ли угадывающие танцевать или плакать. Главным в игре было правильно угадать намерения играющих и отреагировать соответственно, попав в тон. Как видно, и от служителей Божиих, и от Самого Мессии окружающие их люди ждут чего-то подобного. Они должны плясать под дудку играющих, иначе им не выиграть. Не случайно Иисус говорит: оправдана мудрость её детьми. Слушавшие что Иоанна, что Самого Иисуса люди хотели, чтобы и пророк, и Мессия были такими, какими они хотели их видеть, чтобы они соответствовали человеческим о них представлениям. Неудивительно, что при таком подходе ни о каком принятии Христа и Царства речи быть не могло. И дело тут даже не в том, что ни Иоанн, ни Сам Иисус не собирались плясать под чью бы то ни было дудку. Дело, прежде всего в приоритетах: те, кто этого хотели, фактически предпочитали Мессии и Царству собственные о них представления. И тем самым закрывали себе дорогу в Царство, оставаясь при своих религиозных представлениях, которые, в отличие от Царства, не спасают и новой жизни не дают.

Господь понимает, что мы всегда склонны увиливать от необходимости сделать четкий выбор. Нам это почти физически неприятно, мы начинаем возмущаться: караул, нас лишают свободы! Как можно?! А если мы не хотим давать ответ? Это же насилие над личностью!.. Но Бог с нами в такие наши игры не играет. Он-то знает, что свобода не в том, чтобы не принимать никакого решения, и что ценно не умение увиливать, а мужественное решение - согласие либо на один вариант, либо на другой. Конечно же, от Него не сокрыто, что мы до последнего можем находить какие-то контраргументы и отвергать все предлагаемые Им варианты: здесь нам место не нравится, тут — время, а там окружение не то… Он, хоть и позволяет нам продолжать безобразничать, все равно настойчиво и с потрясающим, непостижимым терпением, говоря по-человечески, «не выходя из себя», ждет того момента, когда же мы наконец сделаем свой выбор. Он готов ждать до последнего, до самого последнего момента, когда мы еще способны на усилие воли. Тем более что воля Его о нашем спасении все равно должна когда-нибудь исполниться!

Фарисеи отказывались признавать и Иоанна Крестителя, и Самого Господа Иисуса за посланников Божиих. Каждый из них, при всей непохожести, чем-нибудь их не устраивал. Иоанн Креститель не нравился им своим аскетизмом и призывом к обновлению веры. Господь... Господь их ничем не устраивал, в частности — тем, что не отвергал покаяние грешных людей, которых фарисеи считали обреченными на погибель.

На самом деле, конечно, за этим стояло нежелание принять Благую весть, в первую очередь потому, что фарисеям больше всего хотелось выглядеть в своих собственных глазах лучше всех. Евангелие не дает такой возможности ни им, ни кому иному. Важно, что фарисеи, насколько можно судить по евангельским и историческим сведениям, вели разговоры, что вот, Иоанн Креститель не такой, каким должен быть пророк, и Иисус Назарянин не такой...

Господь применяет к ним образ детей, не плачущих при печальных песнях и не радующихся при радостных. Бог, говорит тем самым Господь, пытается донести Свое слово, Свою волю, Благую весть до фарисеев и так, и эдак, разными и непохожими путями. Но они не реагируют ни на что, и это выявляет их нежелание именно откликнуться на призыв Божий. Не в том дело, каков Иоанн Креститель или каков Сам Иисус.

Те же, кто ищут Слова Божия, так или иначе смогут найти и принять его, заключает Господь словами «оправдана премудрость чадами ее». Одни пришли ко Христу через проповедь Крестителя, другие сами узнали в Нем Спасителя... Имеющий уши и желающий услышать — услышит.

В наше время этот фрагмент Евангелия остается исключительно актуальным. Часто люди говорят: я бы верил, но... Что-то всегда не устраивает того, кто не хочет поверить. То в Библии много плохого (там же правда об истории написана), то христиане плохие, то заповеди странные... Именно к такой позиции и относятся слова Христа.

Говоря об осуществлении Царства Божьего, евангелист ясно подчеркивает центральную роль в этом Самого Христа. Он оказывается основным содержанием проповеди Крестителя (ведь именно за этим приходили к нему люди со всей страны, а не чтобы посмотреть, как ветер качает тростник в пустыне!). Он стоит в центре проповеди в Галилейских городах (с Его приходом Капернаум «возносится до неба», а отказавшись услышать Его проповедь, «низвергается до ада»). И наконец, Он сосредотачивает в Себе божественный закон и божественную волю. Это видно из лексики последних стихов этой главы: «труждающимися и обремененными» называли себя благочестивые люди, бравшие на себя «бремя» исполнения всех заповедей закона (так что это вовсе не про рабочий класс, который после работы идет в церковь умиротворять душу богослужением). Иисус же призывает учеников взять на себя, как «бремя» Его Самого, жить Им, служить Богу — Им, потому что, в отличие от неподвижных и неизменных заповедей Пятикнижия, Его «бремя» удобно и легко — у Него к каждому найдется персональный подход, а кроме того — верность, любовь и прощение.

Сегодняшнее чтение многое говорит нам о мудрости, в том смысле, в каком понимает её Иисус. Начинается оно эпизодом, описывающим странное, на первый взгляд, недоумение Иоанна Крестителя по поводу служения Спасителя (ст. 2 – 6). В самом деле, ведь вопрос был задан именно тем человеком, который первым указал на Иисуса как на Мессию-Христа (Мф 3:13–17). А для Самого Иисуса этот эпизод стал поводом для горьких слов о человеческой мудрости. И дело тут не в ограниченности человеческого разума: в такой ограниченности самой по себе ничего страшного нет, ведь Бог с самого начала не задумывал человека всеведущим. Дело в том, как и для чего человек использует данный ему Богом разум. А падший человек, оказывается, чаще всего использует его для самооправдания и самоутверждения. Ветхозаветные авторы смотрят на мудрость как на искусство выстраивания отношений с Богом и с людьми, как на науку праведной жизни, но нередко оказывалось, что она вырождалась в некое подобие интеллектуальных игр, служащих исключительно для развлечения и в этом смысле немногим отличающихся от детских игр (ст. 16 – 17). Но хуже всего оказывалось то, что эти игры, принимаемые со всей серьёзностью, в критически важный момент заслонили от «мудрецов» живую Истину, пришедшую в мир, заслонили от них Царство. Какого Мессию ожидали в те времена верующие евреи? Мессианских богословских концепций было немало, но случилось так, что реальный Мессия не вписался полностью ни в одну из них. Наверное, даже сам Иоанн Креститель ожидал от узнанного им Мессии-Христа чего-то другого. Впрочем, на тех, кому свои теории дороже истины, угодить невозможно: если постится, значит, одержимый, а если не постится — обжора, пьяница, грешник (ст. 18 – 19)… Здесь важно лишь одно: соответствует ли тот, кого оценивают, критериям «своего», вписывается ли он в рамки концепции, или нет. Если же нет, то всегда можно найти обоснования для того, чтобы объявить такого «неправильным», грешником, нарушителем Торы и слугой сатаны. А сторонники «правильной» теории всегда сумеют обосновать её «правильность» (ст. 19). Вот только на Суде потом таким «теоретикам» придётся тяжелее тех, кто просто грешил без всяких теорий (ст. 20 – 24). Что, в общем-то, и неудивительно: на мудреце, употребившем свою мудрость во зло, ответственность больше, чем на том, кто ни на какую мудрость не претендует.