Мысли вслух на Ин 18:19-19:16

Повеление бить Христа не было со стороны Пилата актом бессмысленной жестокости, этот приказ даже можно рассматривать как попытку спасти Его: приговор вынесен и приведён в исполнение, поэтому по закону дело должно быть закрыто, никто больше не вправе требовать ни нового суда по старым обвинениям, ни тем более смертной казни. После этого даже обращение Пилата к неистовствующим обвинителям: «возьмите Его вы и распните«, по сути, звучит издевательски, ведь все знают, что права распинать у них нет.

Но вот речь заходит о том, Кем является Иисус, и в скептике Пилате что-то шевельнулось. Если бы Пилат больше доверял собственным душевным движениям, смутно, но всё-таки свидетельствующим о существовании отвергаемой им истины! Но обвинители знают, на какое слабое место Пилата можно нажать, и вот перед ним маячит угроза политического доноса, а перед произволом императора все равны в бесправии. Практические соображения, замешанные на страхе, в очередной раз перевесили. Это так всем нам знакомо...

Первосвященники, добиваясь смертного приговора, признают кесаря своим единственным царём. Если бы они ограничились признанием реальности императорской власти, сходно с евангельской формулировкой: »отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу« (Мф. 22:21)! Но в тот момент они не понимали, что своим признанием отрекаются от Единственного Царя — Господа? “Господь, Бог ваш, — царь ваш” (1 Цар. 12:12), »Господь — царь на веки« (Пс. 9:37), — так свидетельствует Писание. Как Петр, не понимая того, что совершает, отрёкся от Учителя, так и вожди иудейского народа, находясь во власти неправедного гнева, совершили то, чему веками твёрдо противостояли тысячи христиан и иудеев — признали языческого императора равным Богу.

"Кресту Твоему поклоняемся, Христе…" Что значат для нас эти слова? Бесконечное сострадание к невинному, избитому, нагому праведнику, повешенному на этом древе. Любовь к Нему, безграничная благодарность. И еще понимание того, насколько бесконечно более легок наш собственный крест. Все кажущиеся неподъемными проблемы это все ничто по сравнению с той мерой страдания, которую Он взял ради нас на Себя. "Ты, кто мир Твой тако возлюбил еси…"

И еще другие слова: «потом говорит ученику: вот мать твоя». На этих словах созиждена Церковь, крепчайшая из твердынь. Мы все усыновлены и удочерены, а значит, мы никогда не сможем быть сиротами. Сиротство это слово из какой-то иной жизни. Мы часто молитвенно переживаем Страсти Христовы, но гораздо труднее пережить страсти Марии. Немыслимая физическая боль Его и немыслимая душевна боль ее. Этой болью объят весь мир.

Сегодняшнее чтение посвящено празднику Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. В центре его — поклонение Кресту, которым мы спасены «от работы вражия», как поется в величании праздника.

Евангелист Иоанн свидетельствует о Распятии и стоящих у Креста. Подножие Креста — единственное «правильное» место для каждого из нас, потому что именно в Смерти Спасителя на Кресте совершается спасение мира и даруется жизнь всем нам, даже если нам это и в голову не приходит. Мир полон страдания, объяснимого, а чаще — необъяснимого, и эта тайна не может не касаться человека. Нам это тяжело, поэтому вполне понятно наше стремление скрыться от страдания, отвернуться от него, если оно не касается нас лично. Но Евангелие говорит нам, что любое подлинное, не надуманное человеческое страдание — место особого присутствия Христа. Это Он страдает в каждом человеке, и именно здесь мы встречаем Его.

Кто и как манипулирует человеком? И что даёт манипуляторам власть над душами? Казалось бы, Понтий Пилат — не из тех, кем можно вертеть, как угодно: высокопоставленному представителю, как сегодня бы сказали, «центра», имеющему в Палестине все необходимые полномочия и всю необходимую власть и средства даже, если потребуется, для силового вмешательства, некого бояться, кроме Рима. На деле же всё оказывается совсем не так. Пилат прекрасно понимает, что Человек, Которого храмовая верхушка привела к нему для утверждения смертного приговора, ни в чём не виноват, во всяком случае, Он не виновен по римским законам. А значит, Его надо отпустить. Но поступить так означает войти в конфликт с Храмом! Пилат опытный политик, он прекрасно понимает, кто стоит за уличной толпой, требующей казни безобидного Проповедника. Конечно, Он называет себя Царём, но если его царство — лишь «царство истины», то для Рима Он, конечно, не опасен. В конце концов, что такое истина? Это вопрос философский, к реальной политике он не имеет никакого отношения. А вот Храм к ней отношение имеет, самое прямое и непосредственное. С Храмом надо ладить. И в сердце Пилата закрадывается смутное беспокойство: если этот Человек стал врагом Храма и Синагоги, не станет ли и он, Пилат, им врагом, если поддержит Иисуса? А тут ещё недвусмысленные намёки на возможный донос в Рим, который, несомненно, последует: выкрики из толпы ведь не случайны, за ними стоят те, кому написать такой донос ничего не стоит, а на их письмо там, в центре, точно обратят внимание… и Пилат сдаётся. Ведь он реальный политик, человек системы, ему есть что терять. И ему страшно. А страх — отмычка к сердцу человека. Любовь — ключ, а страх — отмычка. Колюч в руке Божьей, но Он не входит в сердце без спроса. А враг Божий с отмычкой не спрашивает разрешения. И входит в те сердца, куда не впускают Бога. Не впускают, чтобы Он не помешал «реальной политике». А тогда в сердце такого «реального политика» входит другой. Тот, кому нет дела не до политики, не до политика. Тот, кому нужно лишь чужое сердце с тем, чтобы поселиться в нём самому.

Настроение толпы переменчиво: от «осанна!» до «распни!» проходит всего несколько дней. Но толпа на то и толпа, чтобы человек в ней исчезал. Растворялся в большом и безответственном коллективном «мы». Которое можно при определённых обстоятельствах уничтожить физически, но с которым совершенно бесполезно пытаться вступить в общение. Просто потому, что общаться там не с кем: в толпе нет ни одного человека.

Но вот манипулировать толпой можно. Иногда. С известными предосторожностями и обычно до известного предела. И первосвященник, как вся храмовая верхушка, этим искусством владел в совершенстве. На нём во многом держалась его власть. И, конечно, на тех политических играх, которые он как глава Иудеи вёл с римской властью.

Вёл, пугая её религиозными экстремистами-зелотами, с которыми у него тоже была своя игра, тайная, о которой Рим не знал. Или знал, но закрывал глаза, надеясь на первосвященника и на его окружение как на меньшее из зол. Вёл, намекая на возможность большой религиозной войны, к которой сам же молчаливо подталкивал тех, кто готов был её развязать. И так, на страхе отчасти настоящем, отчасти фантомном строил свою политику. А Иисус не только не был в его глазах Человеком — Он не был для него даже человеком с маленькой буквы. Так, разменная монета.

Возможность доказать свою лояльность: нет у нас царя, кроме императора! И отдать на казнь беспокойного проповедника, которого совершенно невозможно взять под контроль. То ли дело Варавва: зелот, конечно, экстремист, но свой, патриот, римлян ненавидит… а главное — с ним всё ясно, с такими Храм в контакте уже давно, с ними ясно, как себя вести и ясно, чего от них ждать. А тут — одна сплошная неожиданность, ненужная и неконтролируемая, а значит, опасная. Лучше от этого проповедника избавиться — но не своими же руками.

Лучше римскими: вариант для первосвященника практически беспроигрышный. А если прокуратор заупрямится — ревом толпы намекнуть ему на то, что и до Рима могут дойти сведения о его попустительстве опасным мятежникам, с которыми первосвященник борется и которых он, прокуратор, рука и око императора, милует. Каждый играет свою игру. Кроме одного Иисуса — Он не играет ни с кем ни в какие игры. Такой не нужен никому. И Ему остаётся одно: крест. Иного пути для Него нет.

В рассказе евангелиста об осуждении Спасителя обращает на себя внимание то желание уйти от ответственности, которое демонстрируют представители как Храма, так и римской власти. Иисус не случайно отказывается отвечать на заданный Ему первосвященником вопрос о Своём учении и об учениках (Ин. 18 : 19 – 21): Он понимает, что ни о каком справедливом суде речи в данном случае быть не может, а все вопросы, задаваемые Ему первосвященником, нужны лишь для того, чтобы, поймав Его на слове, найти основания для фабрикации против Него дела, притом такого, по которому Его можно было бы осудить на смерть. Собственно, всё было решено уже тогда, когда Каиафа счёл возможным пожертвовать Одним ради благополучия народа, как он его понимал (Ин. 18 : 14). Но, разумеется, всем, участвующим в деле Иисуса, хотелось, чтобы решение было принято коллегиально и с соблюдением положенных по закону формальностей: ведь тогда никого конкретно уже нельзя было бы обвинить в убийстве. Казалось бы, представителям храмовой верхушки было некого бояться, но, вероятно, их религиозная совесть всё же не была спокойна: ведь обыкновенное убийство стало бы прямым нарушением Торы. Иное дело казнь по приговору Синедриона: такой приговор, вынесенный, к тому же, формально правильным образом, успокоил бы всех: ведь казнь по приговору суда нарушением Торы, конечно, не считалась бы. Но на пути «судей» стояло одно весьма серьёзное препятствие: приговоры Синедриона к смертной казни должны были утверждаться представителями римской власти, а в Иудее таким представителем был прокуратор. К нему-то и отправились представители Синедриона для утверждения вынесенного судом смертного приговора (Ин. 18 : 28). Вначале они, по-видимому, надеялись на то, что утверждение это станет простой формальностью. Они, как видно, даже не хотели поначалу вдаваться в подробности дела, надеясь на то, что Пилат подпишет приговор, не читая его (Ин. 18 : 29 – 32). Но Пилат проявил к делу неожиданный интерес, решив лично допросить обвиняемого (Ин. 18 : 33). И Иисус, молчавший перед Синедрионом, засвидетельствовал Пилату то, что свидетельствовать Синедриону было уже бессмысленно: Он ответил прокуратору на заданный им вопрос о Своём Царстве (Ин. 18 : 34 – 37). Но если лидерам фарисейского движения и храмовой верхушке Царство, о котором свидетельствовал Иисус, было враждебно, то Пилату оно было просто безразлично, как и большинству прагматически настроенных агностиков. Однако, как всякий агностик, он не видел преступления в проповеди каких бы то ни было идей, даже странных или ошибочных, и предложил пришедшим к нему представителям Синедриона избавить от наказания невинного человека (Ин. 18 : 38 – 40). Увидев же, что пришедшие настроены бескомпромиссно, Пилат решил, как видно, ограничиться наказанием, которое по римским законам полагалось тем, кто не являлся римским гражданином, за нарушение местных законов, подвергнув Иисуса бичеванию (Ин. 19 : 1 – 3). После этого он счёл инцидент исчерпанным (Ин. 19 : 4 – 5), и тогда представителям Синедриона пришлось ввести прокуратора в курс дела, объяснив ему, в чём они обвиняют Иисуса (Ин. 19 : 6 – 7). Объяснение произвело на Пилата большое впечатление (Ин. 19 : 8). Ещё большее впечатление на него, как видно, оказало спокойствие и внутренняя сила обвиняемого (Ин. 19 : 9 – 11). И он, вероятно, освободил бы Иисуса, если бы собравшаяся во дворе претории толпа не обвинила его в том, что, отпуская Иисуса, он не думает об интересах империи (Ин. 19 : 12). Провокация удалась: не желая брать на себя ответственность и оправдываться по возможным обвинениям в сочувствии мятежникам, Пилат приговаривает к смерти невиновного (Ин. 19 : 13 – 16). Так трусость и безответственность одних и ненависть к Царству других приводят Спасителя мира на крест.

Евангелия много говорят нам о Царстве Божьем, но только Иоанн видит в страданиях Иисуса проявление этого Царства — не случайно в этом Евангелии Пилат спрашивает Иисуса о Его царском достоинстве. Если для Пилата «царь иудейский» — это только титул бывших еврейских царей, последним из которых был Ирод, то Иисус говорит ему о другом Царстве, которое дается Богом, которое «не отсюда», «не от мира сего», и которое не действует там, где люди не знают Бога, не знают, «что есть истина». Выбор человека — это и есть условие осуществления Царства Божьего: Пилату «дано свыше» — убить или отпустить настоящего Царя. Подданство этому Царю, в отличие от других царств, — дело добровольное, ведь даже священники имеют свободу назвать своим единственным царем римского императора. И напротив, Тот, Кто творит волю Пославшего, становится центром осуществления Его Царства, даже если внешне оно выражается только в надписи на кресте.

Во время суда над Иисусом бросается в глаза нечто очень важное для понимания всего происходящего: как человек Он никому не интересен. Не как Человек (Человека с большой буквы в Нём не видела ни храмовая верхушка, ни римский прокуратор), а именно как человек. Самый обычный. Тот, который с маленькой буквы. Через которого все власти всех времён — и светские, и религиозные — привычно перешагивали, если он им чем-нибудь мешал.

Перешагивали, зачастую даже не замечая. Конечно, и у первосвященника, и у прокуратора были свои причины и резоны действовать так, как они действовали. Свои интересы. Нередко, как казалось им самим, чрезвычайно важные. Куда более важные, чем отдельная жизнь отдельного человека. Благоденствие народа, например. Или спокойствие империи.

Конечно, и то, и другое стоит жизни какого-то проповедника. Тем более сомнительного и не пользующегося доверием серьёзных и авторитетных людей. Такого, который может только толпу мутить. А Он им между тем даже не пытается ничего доказать. Он отвечает на простые вопросы Пилата настолько просто и глубоко, что не понять Его сложно. Но для скептика по жизни Его ответы не имеют смысла. Так же, впрочем, как и заданный самим Пилатом вопрос об истине — вполне риторический.

Тут ничего не докажешь и не объяснишь. А в остальном… ценность человеческой жизни для высокопоставленного чиновника определяется социальным статусом оцениваемого человека. Всё просто и прозаично. И потому страшно — для нас сегодняшних. Если бы Христа казнили какие-нибудь инфернальные злодеи, мы бы могли чувствовать себя в относительной безопасности: таких злодеев среди нас если и найдётся, то очень немного. А Его казнили, оказывается, самые обычные люди с довольно обычными интересами.

Правда, высокопоставленные, облечённые правом принимать решения, но… в остальном самые обычные. Такие же, как мы. И всё, что требовалось для казни Мессии — поставить некие, казалось бы, высшие интересы впереди человека. Даже не Человека с большой буквы, а просто человека как образа Божия. Если бы Его увидели хотя бы так — этого было бы довольно, чтобы Мессия не умер на кресте. Но не сложилось. Вышло иначе. И сейчас, и в любую другую эпоху всё могло бы кончиться так же. А это уже страшно по-настоящему.

В Страстную пятницу, в Страстную пятницу, которая не далека от нас, а близка как никогда, пусть нас и не было тогда на свете, владыка Антоний митрополит Сурожский говорил с амвона такие слова. «<...> Мать стояла у Креста; Ее Сын, преданный, поруганный, изверженный, избитый, истерзанный, измученный, умирал на Кресте. И Она с Ним со-умирала... Многие, верно, глядели на Христа, многие, верно, постыдились и испугались и не посмотрели в лицо Матери. И вот к Ней мы обращаемся, говоря: Мать, я повинен – пусть среди других – в смерти Твоего Сына; я повинен – Ты заступись. Ты спаси Твоей молитвой, Твоей защитой, потому что если Ты простишь – никто нас не осудит и не погубит... Но если Ты не простишь, то Твое слово будет сильнее всякого слова в нашу защиту... <...>Вот, встанем перед судом нашей совести, пробужденной Ее горем, и принесем покаянное, сокрушенное сердце, принесем Христу молитву о том, чтобы Он дал нам силу очнуться, опомниться, ожить, стать людьми, сделать нашу жизнь глубокой, широкой, способной вместить любовь и присутствие Господне. И с этой любовью выйдем в жизнь, чтобы творить жизнь, творить и создавать мир, глубокий и просторный, который был бы, как одежда на присутствии Господнем, который сиял бы всем светом, всей радостью рая. Это наше призвание, это мы должны осуществить, преломив себя, отдав себя, умерев, если нужно – и нужно! – потому что любить – это значит умереть себе, это значит уже не ценить себя, а ценить другого, будь то Бога, будь то человека, жить для другого, отложив заботу о себе. Умрем, сколько можем, станем умирать изо всех сил для того, чтобы жить любовью и жить для Бога и для других.» Так близка нам эта пятница, когда владыка говорил эти слова, как все Страстные пятницы, что были и будут. «Я повинен». Меня тогда не было на свете, но я повинен. Нельзя воспринимать сегодняшний день как символическое воспоминание о когда-то бывших событиях. Нет. Ибо Тело и Кровь, которых мы причащаемся не символ, а Само Тело и Сама Кровь. Вот я, и я виноват здесь и сейчас. Пугает, когда люди заранее начинают поздравлять друг друга с Пасхой (это действительно бывает и бывает часто!). Сегодня я ничего не знаю о Пасхе, я знаю только одно – я виновата или я виноват, ибо Он умер, а я ничего не сделал, чтобы это предотвратить.

Среди христиан издавна существуют разные мнения по поводу того, считать ли отречение Петра предательством в полном смысле слова, или это всё же нечто иное. Ответ здесь, как часто бывает, зависит от того, что именно считать христианством. Если в христианстве видеть некую новую религию, тогда отречение Петра можно считать лишь недоразумением, и не более того. В самом деле: то главное, о чём, как казалось и Петру, и другим апостолам, говорил их Учитель, провалилось. Никакой мессианской войны не будет. Всё кончено, толком даже не начавшись. Отрекаясь, Пётр никого и ничего, в сущности, не предаёт: предавать уже некого и нечего. Остаётся лишь верность тому, что было и чего теперь нет. Прежним отношениям. Прежним целям и идеалам. Конечно, хранящего такую верность даже перед лицом возможной смерти надо считать героем.

Но вряд ли мы вправе требовать такого героизма от каждого. Тем более, что Петру было важно проследить за двором первосвященника. За тем, что происходит с Учителем. Личные отношения с Ним ведь всё равно оставались для Петра абсолютно важны. А тут к нему пристают с неудобными вопросами о том, что теперь не имеет никакого смысла, но может помешать ему делать то, что он делает. И он отмахивается от спрашивающих, как от назойливых мух: ничего не знаю, отстаньте. Какая, в самом деле, теперь разница? То, что было смыслом жизни ещё час назад, теперь рухнуло, и вспоминать об этом нечего. Если же на христианство смотреть как на новую жизнь, то отречение всё же оказывается предательством.

Не случайно запевший петух напоминает Петру о данных Учителю обещаниях. На самом деле ведь ничего ещё не кончено. Наоборот, всё только начинается. Главное впереди. И для этого главного нет ничего важнее отношений, связывающих Петра с Иисусом. Пётр один пошёл во двор первосвященника — как казалось, без особой цели: ведь помочь Учителю он не мог никак. На самом же деле именно ощущение глубины тех отношений, которые связывали его с Иисусом, заставили Петра пойти туда, куда он пошёл.

И вот теперь он запросто отмахивается от того, что было основой этих отношений ещё совсем недавно. Конечно, сам Пётр пока не понимает, что происходит. Он лишь понимает, что всё оказалось серьёзнее, чем ему показалось в первый момент: ведь петух, как и предсказал Учитель, действительно пропел, и отречение действительно прозвучало. Настоящее же понимание придёт потом, уже в момент встречи с Воскресшим. Тогда придёт и настоящее покаяние — такое, которое полностью восстанавливает отношения Петра с Учителем. Теперь уже навсегда.

Отречение Петра выглядит совершенно разумным и здравым поведением в критической ситуации. Ему надо быть поближе, он хочет что-нибудь узнать, и для этого его никто не должен узнать. В такой момент кто-то убегает и прячется, а кто-то пытается незамеченным пройти туда, где происходят основные события. Глупо, рискуя жизнью, признавать, что знаком с задержанным. Тебя могут тоже схватить, ну кому от этого будет легче. Неизвестно, впрочем, что двигало апостолом Петром. Вполне возможно, что эти первые и поверхностные причины, понятные любому, были совсем не главным в этот момент. Важно, что иногда наступает момент, когда только открытое признание того факта, что ты следуешь за Иисусом - является единственным возможным выбором. На противоположной стороне можно услышать страшное слово "отречение".

Как мы не раз делали в дни великих праздников, приведем сегодня высказывания средневековых православных поэтов, вошедшие в богослужение этого дня. Авторы текстов, которые мы приводим сегодня, доподлинно не известны, но авторитет их подкреплен почти двенадцатью веками их богослужебного употребления.

«Одевающийся светом, как ризою, наг на суде стоял, и по щеке ударение принял от рук, которые создал; беззаконные люди на кресте пригвоздили Господа славы; тогда завеса в храме разодралась, солнце померкло, не в силах видеть, как оскорбляют Бога, Которого трепещет вся тварь: Ему поклонимся».

«Когда на Крест вели [Тебя], Господи, так восклицал [Ты]: за какое дело хотите распять Меня, иудеи? За то, что Я восставил расслабленного, или мертвых как от сна пробуждал, кровоточивую исцелил, хананеянку помиловал? За какое дело хотите убить Меня, иудеи? Но в том, кого ныне пронзаете, беззаконные, увидите Христа».

«Живоносные ребра Твои, как из Едема источник, напояют Церковь Твою, Христе, как духовный рай; отсюда, как из начала, разделяется [источник] в четыре Евангелия, утоляя жажду мира, веселя тварь и научая народы верой поклоняться Царствию Твоему».