Мысли вслух на Втор 4:1-49

Книга Второзакония не случайно получила своё название. Справедливости ради надо заметить, что так её назвали переводчики, переводившие еврейский текст Пятикнижия на греческий язык во II в. до н.э., однако название оказалось весьма удачным: речь идёт о втором законе, о новом варианте Торы, появившемся позже того первого, раннего, который мы находим в Книге Исхода. Библеисты говорят о позднем происхождении Книги Второзакония, сам же её автор относит свой текст к временам Моисея, но, как бы то ни было, во всяком случае предполагается, что законы, которые мы находим в Книге Второзакония, появляются позже тех, что содержатся в Книге Исхода.

Законодательство развивается — это главное, а всё остальное лишь исторические подробности, не меняющие сути дела. Если Тора может меняться с течением времени, уже не так важно, проходит ли от одного изменения до другого сорок лет или шесть столетий: важен сам факт изменения Торы, её развития, её становления в процессе истории. Книга Второзакония, её первые, вводные главы, содержащие исторический обзор пройденного народом пути, как раз и свидетельствуют о таком развитии Торы. Тут законодательству предшествует описание пройденного пути, по итогам которого оно и даётся.

Тора меняется сообразно этому пути — и вместе с тем определяет его, придаёт ему смысл, без которого весь пройденный народом путь ничего бы не стоил. Можно было бы сказать, что, в известном смысле, Тора сама становится путём — путём народа перед Богом, для которого путь внешний, географический и исторический, оказывается внешней формой. Путь Торы без неё существовать не может, но и сама она без Торы как своего духовного ядра остаётся лишь пустой оболочкой. Истории без Торы нет — по крайней мере, истории народа Божия как именно народа Божия.

Однако и Торы нет вне истории — ведь, даже если Тору рассматривать только как законодательство или только как моральный кодекс, она немыслима без тех людей, которые будут её исполнять, вне контекста их истории, их духовного и жизненного пути. Тора воплощается в истории, прежде всего в истории народа Божия, и вместе с тем становится той силой, которая придаёт истории её духовную форму и качество, наполняя её смыслом — не преходящими человеческими смыслами, а смыслом Божьим, вечным и непреходящим, тем, который связывает земную историю с Царством.

Моисей даёт Израилю закон Господень как непреходящую ценность. Закон Божий — это мудрость и разум, но главное — это живое свидетельство присутствия Бога в Его народе. И именно поэтому это источник жизни. Как часто мы воспринимаем заповеди как набор запретов, который придуман исключительно ради того, чтобы усложнить нам жизнь... Но для Моисея закон — потрясающий подарок. Ни у одного народа нет таких замечательных заповедей! Никому, кроме Израиля, Господь не открыл Свою волю о человеке, никакому другому народу Он не явил, какими Он задумал отношения между людьми и отношения людей с Ним. Все народы блуждают во тьме, пытаясь найти способ достучаться до своих богов, и лишь народу Израилеву Бог объясняет, как жить, чтобы постоянно быть с Ним.

Но Моисей не только призывает соблюдать все заповеди и радоваться Закону. Он напоминает о благодарности. Как легко мы забываем о благодеяниях Божиих! И Моисей, зная это человеческое свойство, призывает хранить душу свою, чтобы не забыть о чудесах Божиих в нашей жизни и сохранять их в сердце.

Читатели Библии нередко задаются вопросом: чем же еврейский народ лучше других, что Бог выбрал именно его? Между тем, Тора даёт вполне чёткий и однозначный ответ: дело не в народе как таковом, а в той Торе, в тех заповедях и законах, которые Бог этому народу дал. В этом и сила народа Божьего, и самый смысл его существования. И в ней же, в Торе, превосходство его над всеми другими народами. И дело тут не в том, что знание Торы само по себе делает человека или целый народ лучшим. Дело в том, чтобы следовать этим законам и заповедям.

Конечно, если такое следование превратится в религиозный формализм, ничего хорошего не получится. Получится просто ещё один более-менее религиозный народ. Со своей религией, которая, скорее всего, интересна будет ему одному. А вот если следование Торе, следование данным Богом законам и заповедям станет настоящей духовной работой, народ Божий станет той духовной закваской, которая заквашивает всё человечество. Заповеди ведь — не просто правила, написанные Богом для человека. Не просто моральный кодекс, пусть и данный свыше.

Заповеди — это обращённые к человеку Божьи интенции. Интенции, которые, если человек этого захочет, могут определить всю его жизнь. Могут сделать человека вместилищем Божьего дыхания и орудием действия Божьего. А народ, принимающий заповеди как конкретные проявления Божьей воли, они могут сделать народом Божьим в полном смысле слова — таким народом, который духовно будет собран вокруг Божьего присутствия — в Скинии, в Храме, на всяком месте, которое Бог изберёт. Народом-общиной. Совершенно уникальным народом, непохожим ни на один другой.

И в этой непохожести, в том, чтобы стать и быть народом-общиной, и заключена сила еврейского народа. То, что даёт ему преимущество перед любым из тех народов, которые жили на данной ему Богом земле до него. И то, что сделает его в своё время тем маяком, который осветит путь другим народам. Но это не сразу. Это потом, когда придёт Мессия и принесёт миру Царство. Ему будет к кому прийти. А народу Божьему будет, ради чего жить. Ведь эта цель — достойнейшая из всех.

Что нужно народу, чтобы быть и всегда оставаться народом Божиим? Прежде всего, по слову священнописателя, помнить о тех встречах с Богом, без которых говорить о богоизбранности невозможно. Опыт в духовной жизни — основа всего, идёт ли речь об отдельном человеке или о целом народе. Но одной встречи ещё недостаточно. Недостаточно даже множества встреч, если всё ограничится только встречами. Потому Бог и даёт тем, кого Он хочет сделать Своим народом, Тору: заповеди, которые являются её ядром, и основанные на заповедях законы.

Почему бы Богу не ограничиться одними заповедями? Они кажутся простыми, понятными и не нуждающимися ни в каких разъяснениях. Но так кажется лишь на первый взгляд. Если бы речь шла о ситуациях простых и однозначных, проблем с соблюдением заповедей, по крайней мере, в том, что касается их понимания, действительно не было бы. Но ведь в реальной жизни всё порой бывает совсем не так просто, как в теории. Даже моральная теология не может предвидеть всего.

Потому Бог и даёт Своему народу не моральную теологию, а Тору. Он предлагает ему не теорию, а законы, предписывающие поведение в наиболее типичных (как сказал бы культуролог, архетипических) ситуациях. Но Бог не ограничивается одними законами. Кроме собственно законов, Он предлагает народу ещё и судебные определения, которые в Синодальном переводе названы «постановлениями».

Ничего удивительного тут нет: все законодательства древнего мира были прецедентными, и Тора не исключение: судебные решения действительно играли тут роль прецедента. Но дело не только в этом. Человек следует Торе не только в том случае, если он занимает место судьи, да и невозможно к каждому приставить по судье или по раввину, который мог бы руководить человеком, наставляя его на правильный путь. В конкретных жизненных ситуациях, требующих выбора и принятия решения, каждый должен сам быть себе судьёй и раввином. Такое возможно, но только в том случае, если Тора станет для человека не просто историей, но и источником тех самых прецедентов, основываясь на которых можно принимать правильные решения там, где это необходимо нам сегодня.

Понятая так, Тора действительно может стать для нас источником такого понимания, которое не дадут никакие другие законы и правила, даже самые мудрые и прекрасные: ведь они придуманы людьми для людей, живших в своё время. Тора же при правильном к ней подходе может стать для нас тем инструментом в руках Бога, который апостол Павел справедливо называет «детоводителем ко Христу». И тогда она станет для нас не историей, а настоящим орудием спасения.

Эти слова своевременны всегда, когда что-то для нас заканчивается навсегда и начинается новый жизненный этап. Для нас, верующих, самый главный враг — это, наверное, уныние. Уныние отнимает силы, убивает надежду. А вот, что нам говорит Писание: храните в себе память о добром, видя в этом славные дела Божьи. Тогда в сердце будет благодарность, изгоняющая уныние, тогда оживет надежда. И очень важно то, что здесь сказано о нашем свидетельстве детям и внукам. Нет ничего хуже, чем заражать их своим унынием, отравлять их юные души ядом недоверия Богу.

Что такое богообщение? Каким оно бывает? Очевидно одно: как бы ни старался человек, какие бы усилия ни прилагал, он не может сделать ничего, чтобы приблизиться к Богу. А потому и представить себе Бога человек не может. Конечно, в человеческом языке можно найти слова для того, чтобы как-то охарактеризовать Единого, но все эти характеристики будут лишь человеческим восприятием тех свойств, которые человеком же Единому приписываются. А какой Он на самом деле, может рассказать лишь Он Сам, если, конечно, Он того захочет. Не случайно высшим достижением языческой мистики стала апофатика, отказ от каких бы то ни было определений и характеристик Единого. Но разве Бог Сам не может рассказать человеку, какой Он? И да, и нет. Конечно, Бог может открыться человеку и действительно ему открывается, когда считает нужным. Но как Он может ему открыться? Таким, каким видит и знает Бог Себя, Его никогда не увидит и не узнает ни человек, ни кто бы то ни было другой из сотворённых Им. Мы можем узнать Бога лишь таким, каким Он открывается нам. Казалось бы, тут нет никакой проблемы: на то и существуют в человеческой культуре символы, чтобы выражать нечто неоднозначное, нечто такое, где форма и содержание оказываются в сложных, динамичных отношениях. Беда, однако, заключается в том, что падший человек склонен абсолютизировать форму, нередко в ущерб содержанию, особенно тогда, когда дело касается форм религиозных, которые чаще всего используются для выражения и воплощения откровения. А в таком случае лучше уж вообще обойтись без формы, по крайней мере, визуальной: ведь именно образ легче всего превращается в нечто самодостаточное, затемняя и отодвигая на второй план то, что он призван был символизировать. Но ведь общение необходимо, а слова тоже могут выхолащиваться, теряя свой смысл? Да, конечно; но Богу проще общаться с нами именно через слово: ведь речь — процесс глубоко личностный, он неотделим от выражения и воплощения смыслов, которые человек воспринял и пережил, как свои. Речевое общение может вообще быть надсловесным, ничто не мешает Богу общаться с человеком непосредственно на уровне смыслов, которые человек сам воплотит в слова. Так можно избежать опасной для человека абсолютизации формы в ущерб смыслу. И Бог идёт на это, прежде всего, ради самого человека. Для того, чтобы откровение доходило до тех, кому оно адресовано, в максимально возможной чистоте и полноте.

Тора предлагает нам несколько обоснований второй заповеди Декалога, запрещающей всякие священные изображения, не только языческие, но и яхвистские. И одно из них сводится к тому, что Бог никогда не открывался никому из Своего народа ни в каком конкретном образе, с которым Его можно было бы отождествить. На первый взгляд такое утверждение может показаться странным: ведь именно около Хореба, там, где Моисей впервые встретился с Богом, Он открылся ему в сияющем облаке, которое Моисей издали принял за огонь.

Но ведь этим сиянием Бог лишь обозначил место Своего присутствия, а к Его сущности оно не имеет никакого отношения. Тайна внутренней, как мы бы сказали, личной жизни Бога в любом случае остаётся для нас тайной. Открыта она лишь Спасителю, но нам надо, подобно Ему, вместить в себя всю полноту Божию, чтобы понять это, а такое вмещение, само собой разумеется, для нас невозможно. Потому-то и присутствует в Торе запрет не только на языческие, но и на яхвистские священные изображения. Всякое священное изображение в древности претендовало как раз именно на то, чтобы раскрыть поклоняющемуся суть того божества, которому он поклоняется, с тем, чтобы поклоняющийся смог бы к этой сути приобщиться. А в случае с Яхве такое было невозможно: Его суть оставалась от человека скрытой по определению, здесь проявляло себя то, что богословы называют трансцендентностью Бога.

Казалось бы, представление о сути Бога могли бы дать богоявления.Так и было в случае языческих богов и культов, но не в случае Бога Израиля: ведь тут богоявление не предполагало полного преодоления той пропасти, которая отделяет Бога от человека. А преодоление частичное делало возможным богообщение, но не познание сущности.

Потому-то отождествить богоявление с Богом в данном случае было бы аналогично уподоблению человека, с которым разговариваешь по телефону, телефонной трубке, из которой доносится его голос.

Ситуация изменилась кардинально лишь с приходом в мир Христа, Который принёс с Собой Царство. Конечно, и там, в Царстве, различие между Богом и человеком не исчезает, но там, по крайней мере, исчезает полностью разделяющая их пропасть.

Исчезает, конечно же, не потому, что человек становится равен Богу, а потому, что Царство всё пронизано дыханием Божиим и Его любовью. Но образа нет и здесь. Зато здесь появляется отношение, этот образ заменяющее. Отношение, гарантом которого становится Тот, Кто принёс Царство в мир.

Тора немало места уделяет теме изображения Бога, точнее, запрета таких изображений. Надо заметить, что подобного рода требование на фоне общераспространённых в древности на Ближнем Востоке (да и не только там) религиозных представлений и религиозной практики выглядело несколько странно. В самом деле, для язычника бог существует лишь постольку, поскольку у него есть свой алтарь и священное изображение, которому можно поклоняться.

Бог, у которого нет ни того, ни другого, считался ушедшим или даже мёртвым, ни о каком общении с таким богом не могло быть и речи. А вот Бог Израиля, наоборот, требует отсутствия каких бы то ни было священных изображений, как непременного условия богообщения. Любое изображение Бога, хотя бы даже символическое, становится препятствием для общения с Ним. Почему же так?

Конечно, любое изображение, даже символическое, потенциально имеет шанс само превратиться в объект поклонения, что в истории самых разных (в т.ч. и монотеистических) религий случалось не раз. Но это всё же аномалия духовной жизни, следствие духовного вырождения традиции: ведь даже язычники (разумеется, образованные) прекрасно понимали, что священная статуя или священное изображение — не бог, а лишь его символ и средство для общения с ним. Дело, как видно, было всё же в чём-то другом. В чём же?

Наверное, всё же в тех образных ассоциациях, которые неизбежно порождают любые, даже самые насыщенные духовными смыслами, символы. Даже отлитый из золота евреями на Синае образ священного быка (тельца), при всей своей символичности, при том, что он должен был просто обозначать силу Божию, ту силу, которой Бог воспользовался, чтобы вывести Свой народ из Египта, всё же не мог не привязать Яхве к образу египетского Аписа.

И никакой символизм тут помочь не мог. А ведь Яхве не Апис, и даже сила Его не та, что сила Аписа. Выход был один: избегать любых образов, любых ассоциаций, любого символизма. Не случайно в Скинии изначально хранилась лишь одна священная реликвия: выбитый на небольших каменных плитах (скрижалях) текст Декалога. Никаких символов, никаких ассоциаций. Только воля Бога, ясно выраженная Им Самим.

Тора часто говорит о том, что завет Бога со Своим народом в любом случае остаётся нерушимым, что Бог никогда не оставит Свой народ и не забудет однажды заключённого завета (что, впрочем, отнюдь не гарантирует народ Божий от наказания в случае нарушения Торы, как условия этого завета). Что это: особое отношение к любимчикам? Попустительство? И означает ли такое отношение, что Бог готов закрыть глаза на грехи Своего народа лишь потому, что это Его народ? Наверное, всё же нет. Дело, как видно, в другом.

Так в чём же? Может быть, в самой сути завета? В самом деле, завет ведь не просто договор, наподобие тех деловых соглашений, которые мы заключаем между собой в нашем падшем мире, где всё просто: заключил договор — изволь соблюдать, не можешь или не хочешь — заплати неустойку и можешь о договоре забыть: ты его нарушил и больше им не связан, никто и ничем тебе больше не обязан.

Для Бога завет — не формальный договор, а союз, предполагающий глубокие и устойчивые отношения. Более того: с этим союзом у Бога связан целый план, предполагающий и приход Мессии, и спасение всего человечества, освобождение его от власти того зла, в плен которого мир попал после грехопадения.

А если посмотреть шире, можно увидеть план ещё более грандиозный: полного преображения всего творения, качественного изменения природы мироздания при его собственном участии, решающая роль в котором принадлежит человеку. И тогда всё встаёт на свои места. В самом деле, если с заветом у Бога связан столь масштабный план, Он, разумеется, сделает всё возможное для того, чтобы этот завет сохранить любой ценой.

Конечно, принимать меры для исправления Своего народа Он будет, и меры Его могут быть весьма и весьма жёсткими, но уничтожить Свой народ и разорвать однажды заключённый союз означало бы крах всего Божьего плана, а этого Бог, разумеется, допустить не может и не хочет.

К тому же, ситуация в падшем мире складывается так, что, даже если бы Бог решился прекратить осуществление Своего плана в его нынешнем виде и начать всё заново, нет никаких гарантий, что Его новый народ был бы лучше нынешнего. Чтобы изменить ситуацию кардинально, мир пришлось бы попросту пересоздать заново. Но это была бы уже другая история другого мира и другого человечества.