Мысли вслух на Деян 7:47-60

Стефан обличает, а обвинители не выдерживают и набрасываются на него. Не перегнул ли Стефан палку, может быть, стоило проповедовать помягче, не задевая ничьих самолюбий? Глядишь, и сам бы цел остался, и кого-нибудь обратил бы...

Но «смягчённая» проповедь стала бы чем угодно, только не призывом к спасению, не речью о жизни и смерти. Наступил момент, когда требуется предельная прямота и готовность кровью засвидетельствовать верность слов и верность Слову. Не мог Стефан отказаться от того, в чём был уверен как в Истине, не метафорой было его свидетельство о небесах отверстых и Сыне Человеческом, стоящем одесную Бога, за метафоры жизнь не отдают.

Если при расправе над Христом была соблюдена хотя бы имитация правосудия, то теперь обвинители даже не притворяются, что соблюдают закон. Отброшены юридические формальности и творится самосуд, бессудное убийство. Не любящие римлян, но прекрасно с ними ладящие, с удовольствием нарушают римский запрет на вынесение смертных приговоров. Впрочем, Стефана убили и без вынесения приговора, так что буква запрета не нарушена.

И здесь мы впервые видим Савла, ревнителя закона, руководствующегося не законом, а собственной ненавистью. Ему ещё предстоит увидеть, что не ненависть на самом деле выше закона...

В первый день после Рождества Церковь отмечает праздник святого Стефана, первого мученика. Не случайно его праздник — первый после Рождества. Стефан был первым, кто прошёл до конца путь Иисуса — до смерти. Путь полной отданности, полного забвения себя. И посмотрите, что происходит, когда Стефан говорит о своём видении. Окружающие затыкают уши. И дело здесь наверняка не просто в благочествиом стремлении правоверных оградить свои уши от того, что они считают богохульством. Они чувствуют в словах Стефана неведомую силу. Эти слова что-то могут изменить в их сердцах... и они затыкают уши и останавливают его — так, как могут остановить.

А для нас, наверное, важно задуматься о нашей реакции на слово, обращённое к нам. Не бывает ли такого, что очень хочется заткнуть уши?

Первые три дня после Рождества мы вспоминаем три разных пути исповедания Христа, отдавания Ему себя. Первым мы вспоминаем св. Стефана. Это самый ясный пример того, как мы должны себя вести, если быть последовательными в своем выборе и доверии Богу. Стефан один из тех, кто был верен в малом, потому ему и было доверено многое. Он трудился, проповедовал и свидетельствовал о Христе делами и чудесами. Работать для Иисуса, отвечать за то, что делаешь, за людей, которые тебе поручены — вот первый и самый простой путь ученика и брата. У каждого свой объем дел на этом пути, и Стефан, как человек до конца выполнявший свою работу, не отступивший ни на шаг, отдавший жизнь за Иисуса, всем нам пример и помощник на этом пути.

Что, собственно, произошло? Человек, произнося длинную речь об истории Израиля, входит в экстаз, видит нечто и об этом своем видении рассказывает. Казалось бы, ну и что, мало ли какие бывают видения? Но последствия — самые трагические: именно после этих слов на Стефана набрасываются, чтобы убить! Что же он такого сказал?

Пока Стефан говорит о пути Израиля, о том, как этот путь ведет к пришествию Мессии, все в порядке; когда он обвиняет духовных лидеров народа в убийстве Праведника, они скрежещут зубами, но здесь еще нет преступления. И все идет к тому, что его надо отпустить. Но в этот самый момент на Стефана сходит Святой Дух, Который не просто открывает ему потрясающее видение, но и побуждает его свидетельствовать о нем. Назвать Иисуса Праведником, даже Мессией — не преступление, а выражение мнения, но сказать, что видишь Его на небесах одесную Отца — это или правда, или богохульство. Святой Дух не мирится с половинчатостью выбора членов синедриона, как не мирится Он и с нашей половинчатостью, — Он ставит людей и тогда, и сейчас перед необходимостью дать однозначный ответ на вопрос: Кто для меня Иисус?

Повествование о расправе над Стефаном начинается сразу же после того, как было упомянуто его поставление на служение, и рассказ о его свидетельстве длится дольше, чем рассказ о служении, так что мы даже не знаем, долго ли Стефану дали нормально работать. Но из сказанного можно увидеть, что работником Стефан был хорошим, и похоже, что сделанного им было достаточно для того, чтобы именно на него ополчились противники Христа.

Оспорить Стефана невозможно, возразить ему по существу нечего, но заткнуть ему рот хочется любым способом, и тут со стороны обвинителей начинается беззаконие. В каждой неправедной расправе над учениками Христа есть что-то, напоминающее расправу над Самим Учителем. Снова обвинители возбудили народ и старейшин и книжников, снова представили ложных свидетелей... Но Учитель предупреждал заранее: «Если Меня гнали, будут гнать и вас...» (Ин. 15:20).

Изобретательность обвинителей, выступавших от лица Храма и Синедриона, была не слишком изощрённой. Обвинения, выдвинутые против Стефана, повторяют те, что в своё время эти же самые, вероятно, люди выдвигали против Самого Иисуса. Всё тот же знакомый почерк: придраться к словам, сказанным очевидно в смысле аллегории, и постараться подвести человека под обвинение в преступлении «против народа, Храма и Торы». В религиозном праве времён Второго Храма существовала определённая группа деяний, образовавших состав преступления «против народа, Храма и Торы». Сюда относилось всё, связанное с действиями против народа, против Торы и против Храма. Всякий, например, кто добровольно вставал на сторону властей, причиняющих народу какой бы то ни было вред, считался преступником против народа.

Всякий, кто рискнул бы выступить публично за то, чтобы отказаться от Торы как от закона, в соответствии с которым живёт народ, кто стал бы отрицать авторитет Торы или призывать публично к её нарушению, оказался бы преступником против Торы. А если бы известные слова Спасителя о разрушении Храма были поняты буквально, а не как аллегория, то Его вполне можно было бы обвинить в грехе против Храма, а значит, против святыни. Все такого рода преступления наказывались смертной казнью. Понимая это, враги и Стефана, и Самого Иисуса стремились подвести их под самое тяжкое обвинение, чтобы гарантировать смертный приговор.

А поводом должны были стать те самые слова о Храме, который Иисус, по собственным Его словам, мог построить за три дня, если бы кто-нибудь его разрушил. Обвинители тогда обратили внимание на форму: «разрушьте… и Я построю». При большом желании и очевидно обвинительном уклоне судебного следствия сказавшего их можно было обвинить в призывах разрушить Храм. Впрочем, обвинение было столь очевидно абсурдным, что в случае с Иисусом оно не сработало, и тогда первосвященник просто отказался от формального обвинения, придравшись к другим словам Иисуса и обвинив Его в богохульстве, которое уже не счёл нужным доказывать в рамках формальной судебной процедуры.

И вот теперь Стефана пытаются обвинить в том же самом и на таком же основании, в чём обвиняли Самого Иисуса. Вероятно, проповедуя, Стефан не раз повторял слова Спасителя о разрушении Храма, интерпретируя их так, как и его Учитель: в смысле Его крестной смерти и воскресения. И тогда, чтобы остановить проповедника, кто-то из людей Синедриона предложил попробовать сделать с ним то, чего не удалось сделать с Иисусом: обвинить в преступлении против Храма и попытаться довести это обвинение до конца в рамках именно формальной судебной процедуры.

Обвинение одного из братских служителей, к тому же активного проповедника, в столь серьёзном преступлении, если бы оно было доказано, оказалось бы серьёзным ударом по Церкви. Возможно, это даже стало бы поводом для формального запрета Церкви, существовавшей тогда в Иудее в форме одного из множества религиозных братств, зарегистрированных Синедрионом. Ставки были высоки, и испытание как самому Стефану, так и всей Церкви предстояло серьёзное.

В первый день после Рождества Церковь отмечает праздник святого Стефана, первого мученика. Не случайно его праздник — первый после Рождества. Стефан был первым, кто прошёл до конца путь Иисуса — до смерти. Путь полной отданности, полного забвения себя. И посмотрите, что происходит, когда Стефан говорит о своём видении. Окружающие затыкают уши. И дело здесь наверняка не просто в благочествиом стремлении правоверных оградить свои уши от того, что они считают богохульством. Они чувствуют в словах Стефана неведомую силу. Эти слова что-то могут изменить в их сердцах... и они затыкают уши и останавливают его — так, как могут остановить.

А для нас, наверное, важно задуматься о нашей реакции на слово, обращённое к нам. Не бывает ли такого, что очень хочется заткнуть уши?

Первые три дня после Рождества мы вспоминаем три разных пути исповедания Христа, отдавания Ему себя. Первым мы вспоминаем св. Стефана. Это самый ясный пример того, как мы должны себя вести, если быть последовательными в своем выборе и доверии Богу. Стефан один из тех, кто был верен в малом, потому ему и было доверено многое. Он трудился, проповедовал и свидетельствовал о Христе делами и чудесами. Работать для Иисуса, отвечать за то, что делаешь, за людей, которые тебе поручены — вот первый и самый простой путь ученика и брата. У каждого свой объем дел на этом пути, и Стефан, как человек до конца выполнявший свою работу, не отступивший ни на шаг, отдавший жизнь за Иисуса, всем нам пример и помощник на этом пути.

Стефан совершенно неожиданно меняет и тему, и тональность своей речи. Начинает он, явно имея в виду оправдаться перед своими судьями, объяснить смысл тех слов, которые стали поводом к его обвинению. Весь его довольно продолжительный экскурс в историю еврейского народа и в историю Откровения должен был подвести Стефана к теме Храма как святилища и Торы как инструмента освящения.

Дальше, по-видимому, предполагался переход к образу Христа как живого святилища, как нового Храма, и как живой Торы. Такой переход мог бы объяснить смысл слов Стефана, повторенных им за Иисусом, о разрушении Храма — тех самых слов, которые и послужили поводом к обвинению. Но вдруг, без всякой, казалось бы, причины, Стефан переходит от спокойного исторического экскурса к прямым обвинениям присутствующих в духе и стиле древних пророков. Что же произошло?

Ответом на вопрос может быть свидетельство самого Стефана, который, по собственным его словам, увидел открывшееся небо и Самого Христа, которого он назвал «Сыном Человеческим», стоящего «одесную Бога». Такое откровение не могло не нарушить течения речи Стефана, не изменить как её темы, так и тональности. Очевидно, то, что увидел Стефан, стало началом его ухода, прологом его мученической кончины. Задача изменилась: ещё минуту назад она заключалась в том, чтобы произнести речь в свою защиту, теперь, когда стало ясно, что земной путь и земное служение Стефана подходят к концу, новой задачей стало сказать перед уходом то главное, что должны были услышать собравшиеся послушать Стефана люди. Оправдательная речь как таковая в этой ситуации, естественно, уже не имела смысла.

Главным же было то, о чём говорил ещё во время Своего земного служения слушающим Его людям Сам Иисус: по существу духовное состояние народа ничуть не изменилось со времён поздних пророков. Предшественники тех, кто теперь обвинял Стефана, убивали пророков потому, что не хотели слышать Божьего свидетельства, которое они несли. Обвиняющие же теперь Стефана люди таким же образом убили Самого Мессию — потому, что им так же непереносимо было свидетельство о Царстве, как их предшественникам откровение пророков. Вот это главное и должны были услышать слушающие Стефана люди прежде, чем мученик покинет наш мир. И они услышали всё. И поступили так же, как их отцы.

Сегодняшнее чтение позволяет нам лучше понять, какой была проповедь апостолов и первых христиан вообще. Оно представляет собой речь Стефана в Синедрионе, произнесённую в собственную защиту в связи с выдвинутыми против него обвинениям в преступлении против народа, Храма и Торы (Деян. 6 : 11 – 14). Неудивительно, что Стефан начинает свою речь с пространного исторического экскурса, который, по-видимому, должен был прояснить его отношение к Храму и к Торе (ст. 2 – 50). Здесь он напоминает о тесной связи еврейской истории с Откровением и с Торой, указывая на преемственность традиции, связывающей Храм через Соломона и Давида со временами более ранними, традиции, корнями уходящей во времена Моисея и Исхода. Учитывая выдвинутые против Стефана обвинения, такое начало было вполне естественным и логичным. Та же логика требовала, вслед за исторической ретроспективой, касающейся Храма и Торы, перехода к столь хорошо в те времена знакомой каждому теме внутренней Торы и человека, как живого Храма, и Стефан, как видно, уже готов был заговорить именно об этом (ст. 48 – 50). А от разговора о внутренней Торе и о человеке, как о живом Храме, нетрудно было бы перейти и к теме Царства, которая, несомненно, была центральной темой проповеди как апостолов, так и первых христиан вообще. Такая проповедь, вероятно, была вполне в характере Стефана, о котором евангелист говорит как о человеке «мудром» (Деян. 6 : 10), а такой человек, в соответствии с представлениями о мудрости, принятыми в евангельскую эпоху, не мог не быть и хорошим оратором. Несомненно, те обвинения, которые Стефан бросает в лицо слушателям (ст. 51 – 53), не соответствуют его предшествующей речи ни по смыслу, ни по своей обвинительной направленности. Быть может, они были неожиданными даже для самого Стефана. Такое вполне могло случиться, ведь Стефан руководствовался в своих словах не только собственными планами и намерениями, но, в первую очередь, тем откровением, которое получал от Бога. По-видимому, именно прямое вмешательство Божие и прерывает его речь. Но почему так происходит? Ведь речь Стефана в свою защиту, несомненно, переросла бы в проповедь Царства. Возможно, здесь перед нами ситуация сродни той, которая иногда заставляла и Самого Иисуса молчать или не отвечать на заданный вопрос. Бывают ситуации и обстоятельства, когда спрашивающие не желают слышать иного ответа, кроме того, который уже известен им заранее. И тогда обвинение таких недобросовестных вопрошателей становится единственно возможной формой свидетельства. Независимо от того, к каким последствиям такое свидетельство приведёт того, кто на него решился.

Стефан напоминает собравшимся исторический путь, пройденный народом, ведомым Богом, но внимание он заостряет на тех эпизодах, когда народ бунтовал против Его воли, отвергал или не понимал тех пророков, которых посылал Господь. Приведённых примеров могло быть и больше, но и упомянутых Стефаном было достаточно для того, чтобы вплотную подвести слушателей к той мысли, что одна лишь принадлежность к традиции не обеспечивает механического следования верным курсом и не гарантирует соблюдение воли Бога.

Можно многое вызубрить, можно хорошо разбираться в ритуальных предписаниях и даже бегло ориентироваться в тексте Писания, но если сердце окажется закрыто, то очень легко можно не узнать Того, Кого, вроде бы, ждал и на Кого, как казалось, возлагал всю надежду.

Речь Стефана на суде, на первый взгляд, построена несколько странно. Его спрашивают по поводу вполне конкретного обвинения во вполне конкретном преступлении, а он начинает издалека, буквально от Авраама. И доводит свой краткий обзор истории Откровения до момента построения Соломоном Храма. К чему была эта речь? Теперь уже сказать точно невозможно: сразу же после упоминания Храма, построенного Соломоном, Стефан неожиданно начинает говорить совсем о другом. Но предположить кое-что можно. Стефана, очевидно, хотели обвинить в преступлении «против народа, Храма и Торы», за которое наказывали смертью. Ему, в частности, инкриминировали слова, сказанные ещё Самим Иисусом, о разрушении Храма. Сам Иисус, очевидно, говорил аллегорически, под Храмом имея в виду Самого Себя.

Несомненно, и Стефан повторял слова Спасителя именно в этом смысле, вероятно, когда говорил о Его воскресении. Возможно, именно об этом он и хотел сказать на суде, желая объяснить свои слова и тот смысл, который он в них вкладывал. Во всяком случае, вся его речь так или иначе подводила его к теме Мессии как живого Храма, а вместе с тем и к образу Мессии как живой Торы: не случайно ведь столько внимания в своей речи Стефан уделяет Моисею и дарованию Торы на Синае.

В сущности, это единственное событие, а Моисей — единственная историческая фигура, на которой Стефан останавливается более-менее подробно. Очевидно, в центре его речи должны были быть Тора и Скиния, а позже Храм. И, конечно, известное всем и описанное в Торе непослушание народа Богу. От истории Храма можно было легко перейти к теме Мессии как живого Храма, а от темы Торы — к теме Мессии как живой Торы. И, возможно, так бы оно и было, если бы Стефан неожиданно не заговорил о другом.

Речь Стефана на суде, на первый взгляд, построена несколько странно. Его спрашивают по поводу вполне конкретного обвинения во вполне конкретном преступлении, а он начинает издалека, буквально от Авраама. И доводит свой краткий обзор истории Откровения до момента построения Соломоном Храма. К чему была эта речь? Теперь уже сказать точно невозможно: сразу же после упоминания Храма, построенного Соломоном, Стефан неожиданно начинает говорить совсем о другом. Но предположить кое-что можно. Стефана, очевидно, хотели обвинить в преступлении «против народа, Храма и Торы», за которое наказывали смертью. Ему, в частности, инкриминировали слова, сказанные ещё Самим Иисусом, о разрушении Храма. Сам Иисус, очевидно, говорил аллегорически, под Храмом имея в виду Самого Себя.

Несомненно, и Стефан повторял слова Спасителя именно в этом смысле, вероятно, когда говорил о Его воскресении. Возможно, именно об этом он и хотел сказать на суде, желая объяснить свои слова и тот смысл, который он в них вкладывал. Во всяком случае, вся его речь так или иначе подводила его к теме Мессии как живого Храма, а вместе с тем и к образу Мессии как живой Торы: не случайно ведь столько внимания в своей речи Стефан уделяет Моисею и дарованию Торы на Синае.

В сущности, это единственное событие, а Моисей — единственная историческая фигура, на которой Стефан останавливается более-менее подробно. Очевидно, в центре его речи должны были быть Тора и Скиния, а позже Храм. И, конечно, известное всем и описанное в Торе непослушание народа Богу. От истории Храма можно было легко перейти к теме Мессии как живого Храма, а от темы Торы — к теме Мессии как живой Торы. И, возможно, так бы оно и было, если бы Стефан неожиданно не заговорил о другом.

Стефан напоминает собравшимся исторический путь, пройденный народом, ведомым Богом, но внимание он заостряет на тех эпизодах, когда народ бунтовал против Его воли, отвергал или не понимал тех пророков, которых посылал Господь. Приведённых примеров могло быть и больше, но и упомянутых Стефаном было достаточно для того, чтобы вплотную подвести слушателей к той мысли, что одна лишь принадлежность к традиции не обеспечивает механического следования верным курсом и не гарантирует соблюдение воли Бога.

Можно многое вызубрить, можно хорошо разбираться в ритуальных предписаниях и даже бегло ориентироваться в тексте Писания, но если сердце окажется закрыто, то очень легко можно не узнать Того, Кого, вроде бы, ждал и на Кого, как казалось, возлагал всю надежду.

Сегодняшнее чтение позволяет нам лучше понять, какой была проповедь апостолов и первых христиан вообще. Оно представляет собой речь Стефана в Синедрионе, произнесённую в собственную защиту в связи с выдвинутыми против него обвинениям в преступлении против народа, Храма и Торы (Деян. 6 : 11 – 14). Неудивительно, что Стефан начинает свою речь с пространного исторического экскурса, который, по-видимому, должен был прояснить его отношение к Храму и к Торе (ст. 2 – 50). Здесь он напоминает о тесной связи еврейской истории с Откровением и с Торой, указывая на преемственность традиции, связывающей Храм через Соломона и Давида со временами более ранними, традиции, корнями уходящей во времена Моисея и Исхода. Учитывая выдвинутые против Стефана обвинения, такое начало было вполне естественным и логичным. Та же логика требовала, вслед за исторической ретроспективой, касающейся Храма и Торы, перехода к столь хорошо в те времена знакомой каждому теме внутренней Торы и человека, как живого Храма, и Стефан, как видно, уже готов был заговорить именно об этом (ст. 48 – 50). А от разговора о внутренней Торе и о человеке, как о живом Храме, нетрудно было бы перейти и к теме Царства, которая, несомненно, была центральной темой проповеди как апостолов, так и первых христиан вообще. Такая проповедь, вероятно, была вполне в характере Стефана, о котором евангелист говорит как о человеке «мудром» (Деян. 6 : 10), а такой человек, в соответствии с представлениями о мудрости, принятыми в евангельскую эпоху, не мог не быть и хорошим оратором. Несомненно, те обвинения, которые Стефан бросает в лицо слушателям (ст. 51 – 53), не соответствуют его предшествующей речи ни по смыслу, ни по своей обвинительной направленности. Быть может, они были неожиданными даже для самого Стефана. Такое вполне могло случиться, ведь Стефан руководствовался в своих словах не только собственными планами и намерениями, но, в первую очередь, тем откровением, которое получал от Бога. По-видимому, именно прямое вмешательство Божие и прерывает его речь. Но почему так происходит? Ведь речь Стефана в свою защиту, несомненно, переросла бы в проповедь Царства. Возможно, здесь перед нами ситуация сродни той, которая иногда заставляла и Самого Иисуса молчать или не отвечать на заданный вопрос. Бывают ситуации и обстоятельства, когда спрашивающие не желают слышать иного ответа, кроме того, который уже известен им заранее. И тогда обвинение таких недобросовестных вопрошателей становится единственно возможной формой свидетельства. Независимо от того, к каким последствиям такое свидетельство приведёт того, кто на него решился.

Сегодняшнее чтение описывает нам первые в истории Церкви проблемы, которые, как и все другие проблемы межчеловеческих отношений, были связаны с человеческой греховностью. Речь идёт о тех, кого евангелист называет «вдовицами эллинистов» (ст. 1). Эллинистами в Синагоге и в первохристианской Церкви называли евреев — выходцев из кругов грекоязычной диаспоры. В Синагоге всегда существовала определённая негласная иерархия, в рамках которой первое место отводилось еврейской общине Иудеи и Иерусалима, а выходцы из диаспоры, и особенно диаспоры грекоязычной, занимали менее почётное положение. Неудивительно, что такое отношение в конечном счёте проявило себя и во время церковных братских трапез, что вызвало закономерное возмущение «эллинистов»: ведь в Церкви они менее всего ожидали встретить подобного рода дискриминацию. Надо заметить, что соответствующее греческое слово означает не «раздаяние потребностей», как это отражено в Синодальном переводе (в таком смысле оно начало употребляться лишь в Средние века), а просто «служение», под которым, очевидно, предполагались именно церковные собрания, представлявшие собой братские трапезы, центром которых было хлебопреломление, широко распространённое в те времена не только в церковной практике, но и в практике иудейских религиозных братств. Апостолы решают эту задачу, предлагая самим членам первохристианской общины, уже значительно выросшей в числе, избрать себе тех, кто будет возглавлять их собрания, обещая в свою очередь возложить на них руки и помолиться (ст. 2 – 3), что, согласно обычаю того времени, означало принятие этих избранных служителей в апостольскую общину (ст. 5 – 6). Целью такого принятия было расширение апостольской общины за счёт тех, кто мог быть взять на себя «служение столов» с тем, чтобы сами апостолы могли бы и впредь посвятить себя «служению слова», т.е. проповеди и свидетельству (ст. 4). Конечно, «служение столов» включало не только административно-хозяйственную часть, оно предполагало также духовные и пастырские обязанности, ведь такой служитель должен был возглавить общинные собрания и благословлять хлеб и вино во время хлебопреломления, так что и ответственность за духовную жизнь общины тоже лежала именно на нём. Но никакой собственно миссионерской работы на такого главу общины, как правило, не возлагали, хотя первые служители (по-гречески их называли дьяконами) нередко, подобно Стефану, бывали не худшими проповедниками, чем сами апостолы (ст. 8 – 10). Так многочисленность Церкви и несовершенство падшей человеческой природы порождают церковную структуру. Но даже в этих условиях первохристианская Церковь (так же, как и Церковь последующих двух или трёх столетий) не превращалась в организацию с жёсткой иерархией, оставаясь общинным движением, объединённым, прежде всего, единством веры и духовной жизни.

Сегодня мы читаем, как Церковь преодолевает очередную кризисную ситуацию. Проблема не шуточная — в общине, где принципом отношений должна быть любовь друг ко другу, вдруг появляются обделенные, причем, как это обычно бывает в мире, ими оказываются члены «социально незащищенного меньшинства» — вдовы «неместных» эллинистов, евреев, приехавших в Иерусалим из диаспоры и уверовавших в Иисуса. Итак, самые слабые оказались не в центре всеобщего внимания и любви, а — наоборот. Для нас сейчас важным является не указание на такую беду в Церкви (нелюбовью и равнодушием христиан сейчас никого не удивишь), а то, как она решается — на сцене появляется Стефан, диакон и мученик, исполненный Святого Духа, мудрости, веры, силы, и остальные шесть диаконов, готовых восстановить мир и любовь в общине первых учеников. Бог, так или иначе, действует через людей, открытых к водительству Его Духом. И для нас с вами важнее всего оказаться именно такими людьми, людьми Духа, мудрости и веры, чтобы через нас Господь смог вести к совершенству мир, который Он сотворил для Своей Славы.