Мысли вслух на Лк 8:40-56

Вся история земного служения Спасителя — это история Царства, входящего в мир. И сегодняшнее чтение оказывается лучшим тому подтверждением. С одной стороны, воскрешение дочери Иаира (ст. 41–56); с другой — своего рода рассказ в рассказе об исцелении женщины, страдавшей от кровотечения (ст. 43–48). Интересно, как происходит исцеление этой женщины — как бы походя, Иисус даже не обращает на неё внимания, Он просто чувствует, что сила Божия, которую Он несёт в Себе, понадобилась кому-то, даже не зная точно, кому именно (ст. 45–46). Такое стало возможным, быть может, именно потому, что исцеления Иисуса не были собственно излечением, они не имели прямого отношения к медицине, Иисус просто нёс в Себе всю полноту Божию, а значит, и полноту Царства, и всякий, кто приобщался к этой полноте, исцелялся, если только у него была к Иисусу хотя бы капля доверия. А у исцелившейся женщины доверия не могло не быть: ведь кровотечение, которым она страдала, оскверняло её, и она сама могла бы осквернить всякого, к кому бы ни прикоснулась, если бы исцеления не произошло. Нужно было до конца верить в возможность исцеления и до конца доверять этому таинственному Учителю, исцеляющему всякого, кто приходит к Нему с верой. Сам Иисус подтверждает, что исцелившуюся женщину спасла её вера (ст. 48).

То же и с умершей дочерью Иаира: здесь перед нами не обычное возвращение к жизни, не подобие реанимации, как толковали это событие некоторые комментаторы Нового времени. Ведь умершую уже начали оплакивать (ст. 52), да и Иисусу нужно было ещё время, чтобы дойти до дома Иаира, когда Ему сообщили о смерти той, кого Он шёл исцелять (ст. 49). Но, по-видимому, смерть дочери Иаира всё же нельзя было назвать естественной. Естественной смерть бывает тогда, когда человек умирает, исчерпав все свои силы, физические и душевные. О таких людях Библия говорит, что они умерли, «насытившись жизнью». Здесь, очевидно, не было ничего подобного, и умирать дочери Иаира было ещё рано, её убило то зло, в котором лежит наш, ещё не преображённый, мир.

Конечно, всякая смерть есть видимое торжество зла и проявление той повреждённости мироздания вообще и человеческой природы в частности, которое связано с грехопадением, но даже в падшем мире проявления этого зла имеют свои границы. И соприкосновение умершего раньше срока с Царством может избавить его от смерти, введя проявления мирового зла в те рамки, в которые его возможно ввести, не преображая мироздание полностью. Конечно, с точки зрения конечной цели, того полного торжества Царства, о котором говорит нам Библия, всё описанное — лишь частичные и временные победы. Но они становятся прообразом той последней победы, когда зло будет изгнано из мира навсегда, и он станет частью этого Царства, в котором уже не будет места ни болезням, ни смерти.

Рассказ о воскрешении дочери Иаира содержит в себе ещё один рассказ, рассказ об исцелении женщины, страдавшей кровотечением. Такой рассказ в рассказе заставляет задуматься: едва ли евангелист создал эту композицию, не имея в виду определённой смысловой связи между двумя событиями. Очевидно, их объединяет нечто более глубокое, чем простая последовательность во времени. И первое, что бросается в глаза: речь в обоих случаях идёт о ситуации критической, даже пограничной.

В случае с ищущей исцеления женщиной это менее очевидно, и всё же ситуация для неё критическая. Она ведь серьёзно нарушила целый ряд правил, связанных с ритуальной нечистотой, когда решилась вот так, не спросившись, прикоснуться к одежде Иисуса. Она пошла ва-банк: если не исцеление, то возможные очень серьёзные санкции за нарушение Торы. Дороги назад не было, чудо было единственно возможным выходом. И чудо произошло. То же самое и с воскрешением дочери Иаира, да и вообще со всяким воскрешением.

Смерть в своём торжестве ведь полностью исключает Царство, не оставляет ему места в жизни того, кого берёт в плен. Воскрешение, даже частичное, не как вхождение в жизнь Царства, а как возвращение к ограниченной жизни падшего мира, — всегда ход ва-банк. Вызов смерти, когда на кону жизнь. Не та земная жизнь, которая в падшем мире скорее напоминает некое подобие жизни настоящей, а сама эта настоящая жизнь.

Тут одно из двух: или бросающий вызов смерти обретает жизнь Царства — и тогда смерть отступает, на время или навсегда, или он теряет свою жизнь полностью, теряет всё. И с женщиной, прикоснувшейся к одежде Иисуса, было так же — или исцеление и торжество жизни, или полное поражение, после которого места в Божьем народе для неё бы уже не осталось. Тут-то и сходство ситуаций, сходство, как сказал бы философ, экзистенциальное: небо или бездна, всё или ничего, пан или пропал, говоря простым языком. Но со Христом не пропадёт никто. Лишь бы хватило доверия к Нему — и тогда жизнь Царства открывается доверившемуся, а болезнь и смерть отступают. Сначала на время, а затем и навсегда.

Эти два поразительно разных чуда произошли одно за другим и всегда объединяются евангелистами в один рассказ. Какие разные судьбы у этих двух женщин! Одна из них половину сознательной жизни прожила в тщетной надежде на исцеление, потратив на это все состояние — и материальное и душевное. Она прошла через позор своей нечистоты, нашла в себе смелость прикоснуться учителю «нечистой» рукой и сознаться в этом. Другая — двенадцатилетняя девочка, не знавшая Иисуса и ни о чем Его не просившая — прошла через опыт смерти и была вызвана из нее по вере родителей. Их объединяет один Господь, одно действие Его милости. Пропасть, разделяющая их и нас еще больше — две тысячи лет, культура, география и многое другое. Но все Тот же Человек действует в нашей жизни, исцеляя и воскрешая, объединяя нас друг со другом, и с теми женщинами, и со множеством тех, кто испытал Его действие — в одну семью, в одну Церковь.

Чудесное исцеление кровоточивой женщины — очень драматический момент. Кровь и все, что с ней связано, считалось в Израиле источником ритуального осквернения. В силу этого мнения в определенные периоды женщины считались нечистыми и, помимо прочего, не должны были прикасаться ни к чему, и другие люди не должны были прикасаться к ним до очищения. Женщина же, об исцелении которой рассказывают евангелисты, в течение долгих лет все время была в этом состоянии ритуальной нечистоты. Большое мужество и дерзновение требовалось от нее, чтобы войти в окружающую Иисуса толпу. Ее поступок мог быть расценен как намеренное осквернение людей, и она могла быть подвергнута суровому наказанию. Но она чувствовала, что для исцеления ей (как, собственно, и любому из нас), необходимо приблизиться и прикоснуться ко Христу. И вот одновременно в трепете и дерзновении она пробирается сквозь толпу и прикасается даже не к Самому Господу, но лишь к краю одежды Его. Евангелист Лука говорит, что она хотела «утаиться», то есть остаться незамеченной в своем дерзновении.

Сколько бы пророки ни говорили о том, что грех перед Богом заключается в неверности Ему и немилости к ближним, с точки зрения раввинистического иудаизма в этом прикосновении скверна перешла от женщины на Иисуса. И этот первобытный стереотип ритуального осквернения присущ далеко не только иудаизму. Даже христианам трудно освободиться от него. Этот стереотип неявно предполагает, что скверна сильнее и, если так можно выразиться, действеннее чистоты. Но вот что говорит Сам Христос: «Я чувствовал силу, исшедшую из Меня». Не скверна исходит от женщины к Иисусу, но сила — от Иисуса к ней.

Говоря о Христе, пророк Исайя подчеркивает, что «Он взял на Себя наши немощи и понес болезни». Он выносит тот груз зла и страдания, который раздавит любого из нас. И поэтому, когда Христос говорит женщине: «вера твоя спасла тебя», никому и в голову не приходит вспомнить об осквернении. Кроме свидетельства о милосердии Божьем, рассказ об этом исцелении важен для нас как свидетельство о том, что сила Божьей любви и святость Божия во Христе сильнее человеческой немощи. И сразу, в этом же еванельском чтении, мы получаем этому подтверждение, когда Христос прикасается к мертвому (а мертвое тоже оскверняет) телу дочери Иаира — и воскрешает ее.

В том, что исцеление и воскресение суть не что иное, как проявление силы Царства и его дыхания, сомневаться не приходится. Но как воздействует эта сила на человека мира сего, живущего пока ещё прежней, непреображённой жизнью? Вот женщина, рискнувшая прикоснуться к Иисусу в надежде получить исцеление.

Именно рискнувшая: ведь её болезнь делала её ритуально нечистой, и она рисковала осквернить Того, к Кому прикасалась, если бы не получила от Него исцеления. А Он даже не заметил её, Он лишь почувствовал, как сила того Царства, которое Он несёт в Себе, исходит из Него, исходит потому, что она понадобилось кому-то, кто не решается обратиться к Нему лично. А вот умершая дочь Иаира, которую Иисус воскрешает, взяв за руку. И здесь тоже действует сила Царства. А внешне, с точки зрения взаимоотношений Спасителя с теми, кого Он исцеляет и воскрешает, ситуация прямо противоположная.

Об исцелённой женщине Он не знает ничего до того самого момента, когда она прикасается к Нему, и даже тогда Он понимает, что происходит, не потому, что выделяет её из окружающей и теснящей Его со всех сторон толпы, а потому, что чувствует исходящую силу: исцелённая им женщина прикоснулась к Царству, приобщилась его жизни, и Спаситель тут же это почувствовал. А вот воскрешённая Им дочь Иаира, когда Он подошёл к ней, уже ничего не хотела: она была мертва. А вернуло её к жизни Его прикосновение. И в том, и в другом случае отношение между Спасителем и теми, кому Он помог, оказывается изначально односторонним: в первом случае инициатива целиком принадлежит ищущей исцеления женщине, во втором — Самому Иисусу.

Но чудо происходит тогда, когда отношение становится взаимным. И тут, по-видимому, уже не так важно, что происходит в момент установления такого отношения внешне, как проецируется этот процесс в наш преображающийся, но пока ещё не преображённый мир. Отсюда нам может показаться, что Спаситель не замечает того, кого исцеляет, или, напротив, воскрешённый Им человек ничего не знает о своём Спасителе. В Царстве всё равно происходит то, что должно произойти: ищущие спасения находят Спасителя, а Он находит их. Иначе и не может быть: ведь только так можно приобщиться к жизни Царства. А Царство только так может войти в наш преображающийся, но ещё не преображённый мир.

Когда вновь Господь дарит нам с вами эту неземную радость сопереживать воскрешение девочки, то, возможно кто-то испытает на фоне этой радости некоторую грусть. Нет, мы не о скептиках; сегодня давайте не с ними говорить - их надо больше любить, чем с ними говорить; говорить можно с сердцем, уже размягченным нашей любовью. Нет, грусть иного свойства. Она какая-то неизъяснимая. То ли грустно оттого, что вообще такое возможно - болезнь и смерть ребенка - то ли оттого, что в нашей жизни подобные чудеса не всегда происходят, а дети все-таки умирают, и мы их отпеваем и хороним.

Но что нам сейчас как-то особенно четко видится - что из всех воскрешений людей, о которых говорится в канонических Евангелиях (Лазаря, сына наиновой вдовы и дочери Иаира), это - единственное, в котором речь идет о существе заведомо чистом и безгрешном. Именно это так важно увидеть нам сегодня, потому что это важнейшее свойство, отличающее феномен вокрешения дочери Иаира от прочих ему подобных. Абсолютно чистое ни в чем не виноватое существо.

Есть, видимо, какой-то апокриф - мы точно не можем указать сейчас первоисточник - о том, как лев преследовал Пресвятую Марию в пустыне и ранил. Но мы можем сказать о двух современных нам реминисценциях над этим прототекстом. Это «Сонет» О. Мандельштама и история из «Хроник Нарнии» К.С.Льюиса. «Мне вспомнился старинный апокриф — Марию Лев преследовал в пустыне «...» Ее пустыня так бедна песками,// Что с рыжими смешались волосками // Янтарные, а кожа — мягче льна — //Кривыми оцарапана когтями».

Это очень важный образ - невинная девушка, раненная страшным львом; и вот, Льюис тоже говорит о девочке, которую ранил когтями лев. Но вот что странно: это не просто лев, а лев, который в Нарнии является образом Христа. И мальчик, который бросился спасать девочку от льва, потом, встретив этого льва, поговорив с ним и узнав все то хорошее, что он сделал и для него, и для всего народа, уже в конце разговора спрашивает: «А Аравиту, - так звали девочку, - ты ранил?» И вот, лев говорит ему замечательные слова: «Я рассказываю каждому только его историю».

На самом деле, Льюис говорит здесь о чем-то бесконечно важном для нас. Когда мы стоим над гробом ребенка, мы очень часто спрашиваем: «Бог, это Ты сделал?» И хотя мы все видели своими глазами, мы очень хорошо помним тяжелейшие месяцы в больнице, помним нескончаемые молитвы и соборования и не одного, не двух, не трех, а сотен людей, которые просили: «Боже, не доведи до этого». И вот ребенок мертв. К кому еще можно обратить всю боль и весь протест? Но Господь может ответить нам именно это: «Каждому я рассказываю только его историю».

Странная, на первый взгляд, реакция: с одной стороны, множество народа, который теснит со всех сторон, но эта теснота как бы не замечается; с другой — прикосновение одной женщины, жаждущей исцеления, которое становится заметным сразу. Между тем, если вдуматься, ничего странного тут нет. Давно замечено, что человек нигде не бывает так одинок, как в большой толпе. Даже тогда, когда толпа эта оказывается довольно плотной. Казалось бы, все прижаты друг к другу, близость предельная, но оказывается, что близость-то только физическая, а другой никакой нет. То же самое, по-видимому, испытывает в тесной толпе и Иисус.

Только в отличие от нас Ему случайные прикосновения, обусловленные плотностью толпы, совершенно не важны. Он вроде бы и не чувствует их вовсе, их для Него как бы нет. Оно и понятно: ведь Ему важны прежде всего личные отношения с теми, кто оказывается рядом, а когда таких отношений нет, то не о чем и говорить, и чувствовать тоже нечего, хотя бы вокруг была теснящая толпа.

Иисус её, вероятно, и воспринимал как безличную массу, в которой не разглядеть отдельного человека — потому, что и сам человек в толпе обычно себя не видит, если, конечно, не прилагает к тому особого усилия. И хотя внешне интерес толпы был связан именно с Ним, с Иисусом, по сути интересоваться Им в этой толпе было некому.

Возбуждённое ожидание чуда не в счёт: оно само по себе ещё не делает человека осознающей себя личностью. Иное дело — женщина, жаждущая помощи, исцеления, а значит, личного общения. Она не смешивается с толпой. Помнит и (по крайней мере, отчасти) осознаёт себя. Пусть через негатив, через проблему, через бывшую до сих пор неизлечимой болезнь, но осознаёт.

Увы, в падшем мире нередко именно через негатив человек начинает осознавать себя — многих иначе не разбудить. И вот когда к Иисусу прикасаются сознательно, стремясь к личным и совершенно конкретным с Ним отношениям, понимая, чего от Него хотят, Он ощущает прикасающегося именно как личность, а не как часть толпы. Тогда возможно исцеление, тогда начинает действовать та Божья сила, которую Иисус ощущает в Себе постоянно, и Он чувствует, как эта сила действует через Него. И ищущий исцеления получает то, чего искал: ведь он нашёл Того, Кто может его исцелить.

Когда Господь сказал, что дочь Иаира не умерла, но спит, над Ним смеялись. Каждый, кто по настоящему глубоко верует, знает этот особый смех. Неспособному поверить человеку то, во что мы верим, представляется смешным, а сами мы кажемся ему людьми немного не в себе, слегка сумасшедшими. Слова о смехе в сегодняшнем фрагменте выглядят довольно странно. Представьте себе ситуацию: Иисус и его ученики пришли в дом, где все плачут, и вдруг плач сменяется смехом, не удивленной тишиной, а именно смехом. Трудно представить это себе, а значит это именно то, что важно понять и прочувствовать. Человек смеется, когда чувствует в себе силы, чувствует себя хозяином ситуации, когда возвышается над ней. Смех противоположен священному трепету. Но в тоже время смех – явление неоднозначное, когда-то мы воспринимаем его как нечто хорошее. Давайте еще раз задумаемся об этом. В Послании Иакова (|4:9) мы встречаем такие слова: сокрушайтесь, плачьте и рыдайте; смех ваш да обратится в плач. Здесь апостол ни слова не говорит о том, что какой-то именно определенный смех да обратиться в плач, нет, всякий смех да обратится в плач. Да, Господь призывает нас к совершенной радости, но пока мир таков каков он есть, всякий смех опасен тем, что может превратиться в смех людей, приветствовавших Иисуса в доме Иаира. И не просто так земная жизнь в молитвословии часто именуется юдолью плачевной.

Чудеса никогда не играют в Евангелии самостоятельной роли. Они всегда служат для иллюстрации гораздо более глубокой реальности отношений человека с Богом. Эту реальность можно было бы выразить двумя словами: вера и встреча — это основные понятия Царства Божьего, которое проповедует и осуществляет Христос. Они всегда идут вместе или следуют друг за другом: больная женщина, вопреки всему поверившая Иисусу, в буквальном смысле схватившаяся за Него, когда Он проходил мимо по улице, оказывается перед необходимостью встречи с Ним — она не может просто так получить от Него нечто и уйти, спрятаться от Него в толпе. Эта встреча дается ей нелегко, но иначе чуда бы не произошло, ведь настоящее чудо — не исцеление, а то, что произошло после него. Необходимость этой встречи, ее связь с верой так велика, что дочь начальника синагоги, которому было сказано: «Не бойся, только веруй!», возвращается к жизни — для того, чтобы увидеть Того, кто Сам — истинное Чудо.