Мысли вслух на Лк 10:38-42

Традиционным толкованием этого эпизода о Марии и Марфе является мораль об оставлении земной суеты о многом ради внимания той единственной Истине, которое не отнимется у нас, только мы вступили на этот путь. Этот смысл самым непосредственным образом просвечивает сквозь текст, не оставляя сомнений в себе. И наверное это так.

Но задумаемся еще и о другом. Если бы не Марфа, кто дал бы Спасителю есть? Задумаемся еще раз об этих двух сестрах. Чтобы понять до конца их образы, вспомним, что еще раз мы встречаемся с ними на страницах Евангелия от Иоанна, когда умирает их брат Лазарь. Именно Марфа тогда оказывается в силах преодолеть горе и выйти навстречу Спасителю с такими замечательными словами исповедования веры, а Мария остается плакать дома. Может быть, Марфа, суетливая Марфа, оказывается духовно сильнее своей сестры, потому что ее суета не пустая?

Как соединить эти два несоединимых смысла? Наверное, есть разные типы людей: есть немного отрешенные, молитвенники, есть люди, от которых за километр несет радостью бытия, есть погруженные в себя, есть экстраверты… все мы очень разные, но если средоточие наших помыслов – Христос, мы избираем благую долю и это уже не отнимется у нас.

Можно понять раздражение Марфы. Часто бывает, что одному приходится много и тяжело трудиться, в то время как - на наш взгляд - другой ничего не делает. Тогда мы начинаем роптать и даже требовать от этого другого, чтобы и он хоть немного поработал.

Господь отвечает на это негодование с неожиданной строгостью, как будто обесценивающей наши земные хлопоты, говоря: «Ты заботишься о многом, а одно только нужно». Это звучит как призыв к отказу от повседневных дел, хотя можно увидеть здесь и другой смысл. Не хочет ли Иисус упрекнуть Марфу, что она, имея свой собственный путь, неся свой крест, начинает вмешиваться в жизнь своей сестры, которая избрала другое призвание? Размышляя об этом уместно вспомнить слова из последней главы Евангелия от Иоанна, где Христос говорит Петру, озабоченному вопросом мученичества любимо ученика Иисуса: «Что тебе до того? Ты иди за Мною».

Каждый человек живет параллельно в двух мирах: внутреннем и внешнем. Внутренний мир – это мир, в котором мы пребываем сами с собой и с Богом, где мы молимся, где мы радуемся небу и солнцу, где мы печалимся и плачем о грехах своих и чужих, где мы ищем путей, где мы формируем себя, где мы принимаем решения, где мы именно такие, какие мы есть на самом деле. И есть мир внешний, где малая часть из того, что существует в мире внутреннем, реализуется, актуализируется, облекается в материю и служит реальной связью с людьми и миром. И если молить о благоустройстве этих двух миров, то о внутреннем мире надо молить Марию, а внешнем Марфу. И нельзя сказать, какой из миров важнее, как нельзя сравнивать двух живых людей, которых любил Иисус, Марфу и Марию, нельзя расставлять им оценки и говорить, вот эта вела себя правильно, а эта неправильно, как это часто слышишь, вот Марии мы должны подражать, а не Марфе. Лучше никому не подражать, а слушать тот духовный призыв, с которым обращается к тебе Господь и творчески осмысливать, как ты можешь на него ответить. И если вернуться к изначальному нашему толкованию этой притчи (во многом возникшему под влиянием работы Р. Гуардини «Господь»), как притче о внутреннем и внешнем мире человека, то, быть может, самое главное, что видишь – это та любовь, что есть между Марией, Марфой и Иисусом. Нам могут сказать, но ведь Марфа ворчит на Марию, да еще жалуется Иисусу на нее. Но не судите поверхностно, попытайтесь прожить эту ситуацию и услышать интонации ее героев. Нам кажется, если бы не было какой-то особой любви и близости между ними, такого диалога просто не могло состояться, он мог быть только между очень своими людьми. И вот это главное, что нам видится сейчас: гармония наших мыслей (Мария) и действий (Марфа) в Боге. Гармония, невзирая на внешние противоречия, пусть они будут, гармония где-то на очень глубинном, личностном уровне.

Слова Спасителя о том, что никто из тех, кто хоть как-то поучаствовал в жизни Мессии или кого-то из Его последователей, не остаётся без награды, вселяют надежду. Получается, что вариантов участия в жизни Церкви может быть очень много, и к ней могут оказаться причастны люди, которых никто и не знал как христиан: ведь каждую чашу воды не отследишь, да и не нужно их отслеживать.

Иисус указывает на такой подход как на вполне универсальный: участие в жизни того или иного человека, даже минимальное, означает приобщение его жизни. Речь, разумеется, идёт об осознанном участии, а не о случайной встрече: ведь даже для того, чтобы дать человеку воды, на него надо, как минимум, обратить внимание и захотеть ему помочь, притом захотеть так, чтобы желание не пропало за то время, пока наливаешь воду в чашу.

Вот такое осознанное участие в жизни жителя Царства и приобщает человека к Царству. Казалось бы, одного поступка тут мало, их должно быть больше, нужна некая последовательность, иначе выбор окажется не окончательным, временным: сегодня участвуешь в жизни одного человека, завтра — другого, сегодня поддерживаешь с кем-то отношения, завтра — нет.

Здесь, однако, речь идёт лишь о возможности, которые открывает первое приобщение. Царство ведь целиком строится именно на отношениях, отношения составляют его основу, его несущие конструкции — отношения жителей Царства между собой, их отношения с Богом и со Христом, наконец, отношения Христа со Своим небесным Отцом как главная духовная опора Царства. Включение в контекст этих отношений, хотя бы на уровне одного поступка, на уровне чаши воды — возможность войти в Царство до конца. Разумеется, такое включение — лишь первый шаг, но Бог использует любую возможность, чтобы спасти человека, и чашу воды, протянутую одному из жителей Царства от всего сердца, Он несомненно использует в полной мере.

Образ Марфы и Марии в христианской традиции стал хрестоматийным, символизируя два вида христианского служения, соответственно деятельный и созерцательный, а вместе с тем и расставляя приоритеты: ведь Спаситель совершенно недвусмысленно говорит о том, что в служении является главным.

Обычно Его слова понимают как указание на то, чем была занята Мария, слушавшая слова Иисуса, не отрываясь ни на минуту. Между тем «одно» и «многое» допускают и несколько иную интерпретацию. Не случайно о «многом» Иисус говорит как о чём-то таком, что доставляет человеку тревогу и беспокойство — так, по крайней мере, выходит, если понимать греческий текст буквально. Марфа много суетится, она всё время думает о чём-то таком, что тревожит её и лишает покоя.

Слушать ей некогда — не потому, что она занята хозяйственными делами, а из-за этого постоянного беспокойства, лишающего её внутреннего мира. Множество дел её беспокоит именно потому, что она целиком погружена в них, она внутренне мечется от одного дела к другому, волнуясь, что её не хватит на всё, что она, как ей самой кажется, должна сделать, и именно её волнение, а не множество дел, обессиливает её настолько, что слушать Спасителя у неё уже нет сил.

Выход тут только один, и Иисус его указывает: уйти от многого к единому, к тому главному, что держит человека, к отношениям с Ним, с Иисусом. Когда они становятся центром и средоточием внутренней жизни человека, вокруг этого центра выстраиваются и все внешние дела, но человек теперь уже не распыляется, не раздробляется на множество собственных проекций, связанных с повседневными делами, оставаясь внутренне цельным и собранным вокруг того одного, что действительно насыщает жизнью и его самого, и все его дела.

Сколько причин для разделения людей. Евангелие от Луки говорит о двух сестрах, Марфе и Марии, принимающих Христа в своем доме. Их обеих любит Христос, они обе дороги Ему (ср. Ин., гл. 11-12). Но даже между ними возникает разделение, и Иисусу приходится вмешиваться, чтобы примирить их. Только Христос дарует единение людям. В этом состоит и тайна, о которой пишет Колоссянам апостол Павел, — всякий человек достигает совершенства в единении с Иисусом Христом, а через Него — в таком единстве со всеми, где нет ни Еллина, ни Иудея, где все небесное и земное соединено под главою Христом (Еф. 2:10).

Как и слова Петра в окрестностях Кесарии, эта фраза — форма исповедания Иисуса Христом, обетованным Мессией от рода Давидова.

Потом, когда фарисеи будут требовать, чтобы Господь остановил возглашающих «Осанна Сыну Давидову», Он скажет: «Если они умолкнут, камни возопиют». Точно так же, если бы эта женщина умолкла, камни бы возопили, потому что, если мы верим, что Иисус из Назарета — воплотившийся Сын Божий, то мы не можем не прославлять Ту, через Кого совершилось это воплощение.

Ее блаженство как Матери Создателя Своего — залог и условие нашего спасения, без Сына Марии мы бы по-прежнему пребывали в аду. Восточные гимнографы 1-го тысячелетия часто говорят о Пренепорочной как о новой Еве, чье послушание исправило грех Евы, как послушание Ее Сына исцелило грех Адама. И для нас важно с благоговением и любовью помнить еще две вещи. Во-первых, предстоя у подножия Креста, Пресвятая Дева отдает Своего Сына Богу и нам с вами, чтобы верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. И во-вторых, заключая с нами Новый Завет, Господь Иисус дает нам в пищу и питие Свои Плоть и Кровь, Которые Он принял от Пресвятой Девы.

Удивителен ответ Иисуса на восклицание женщины. В Синодальном переводе («А Он сказал: блаженны...») этого вовсе не видно, а в славянском («Он же рече: темже убо блаженни...») — только отчасти. Дело в том, что Он говорит: «menoun makarioi...». Греческое menoun — выражение согласия, употребляется в значении «конечно», «без сомнения», «поистине». То есть, Он говорит: «Конечно блаженны слышащие Слово Божие и соблюдающие его». В таком виде — это слова именно о Пресвятой Деве: «Несомненно, Она блаженна, ведь Она слышала слово Божие и исполнила Его». И это не только констатация факта, но и указание пути для нас.

Каждый человек живет параллельно в двух мирах: внутреннем и внешнем. Внутренний мир – это мир, в котором мы пребываем сами с собой и с Богом, где мы молимся, где мы радуемся небу и солнцу, где мы печалимся и плачем о грехах своих и чужих, где мы ищем путей, где мы формируем себя, где мы принимаем решения, где мы именно такие, какие мы есть на самом деле. И есть мир внешний, где малая часть из того, что существует в мире внутреннем, реализуется, актуализируется, облекается в материю и служит реальной связью с людьми и миром. И если молить о благоустройстве этих двух миров, то о внутреннем мире надо молить Марию, а внешнем Марфу. И нельзя сказать, какой из миров важнее, как нельзя сравнивать двух живых людей, которых любил Иисус, Марфу и Марию, нельзя расставлять им оценки и говорить, вот эта вела себя правильно, а эта неправильно, как это часто слышишь, вот Марии мы должны подражать, а не Марфе. Лучше никому не подражать, а слушать тот духовный призыв, с которым обращается к тебе Господь и творчески осмысливать, как ты можешь на него ответить. И если вернуться к изначальному нашему толкованию этой притчи (во многом возникшему под влиянием работы Р. Гуардини «Господь»), как притче о внутреннем и внешнем мире человека, то, быть может, самое главное, что видишь – это та любовь, что есть между Марией, Марфой и Иисусом. Нам могут сказать, но ведь Марфа ворчит на Марию, да еще жалуется Иисусу на нее. Но не судите поверхностно, попытайтесь прожить эту ситуацию и услышать интонации ее героев. Нам кажется, если бы не было какой-то особой любви и близости между ними, такого диалога просто не могло состояться, он мог быть только между очень своими людьми. И вот это главное, что нам видится сейчас: гармония наших мыслей (Мария) и действий (Марфа) в Боге. Гармония, невзирая на внешние противоречия, пусть они будут, гармония где-то на очень глубинном, личностном уровне.

Сегодняшнее чтение предлагает нам хорошо известную каждому читателю Евангелия притчу о милосердном самарянине (ст. 25–37). Нередко эту притчу воспринимают просто как призыв быть милосердными по отношению к каждому, независимо от социального статуса, религиозной принадлежности и всего остального, что нередко разделяет людей. Между тем, ситуация, описанная в притче, оказывается не столь простой. Вопрос, заданный «законником» (вероятно, преподавателем Торы), звучал так: кто мой ближний? На современном языке в этом смысле говорят обычно о «своих» и «чужих». И собеседник Иисуса, как видно, «ближнего» понимает именно так: а кто мне «свой»? Не могу же я любить каждого встречного! Иисус, не отвечая ему прямо, рассказывает притчу о благочестивом человеке, который, очевидно, пострадал от самарян по дороге из Иерусалима в родные места (ст. 33).

Через Иерихон в те времена шла дорога из Галилеи в Иудею, и евреям, шедшим в Иерусалим в паломничество, приходилось, идя этой дорогой, проходить через Самарию, жители которой, как правило, относились к евреям крайне враждебно. Вероятнее всего, именно они и напали на одинокого путника. Ситуация оказалась совершенно невероятной: мимо избитого человека прошли его соплеменники и единоверцы (ст. 31–32), а помощь пришла от того, от кого её можно было ожидать меньше всего: от самарянина (ст. 33–35). Так свои оказались чужими, а чужой — своим. И дело тут не в помощи как таковой и даже не в милосердии. Дело в отношениях, без которых нет Царства. Ведь Царство основано на отношениях людей с Богом и друг с другом, в этом смысл заповеди, которую прекрасно знал собеседник Иисуса (ст. 25–28). А отношения Царства не могут и не должны быть обусловлены или ограничены ничем, они безусловны и абсолютны, иначе о Царстве говорить не приходится. И Иисус, рассказав Свою притчу, призвал Своего собеседника строить отношения с каждым так, как будто они уже пребывают в Царстве. Иначе путь в Царство не откроется никогда.

Притча о милосердном самарянине, наверное, один из самых широко цитируемых и часто упоминаемых евангельских текстов. Это и неудивительно: она ведь воспринимается обычно, как призыв к милосердию и добрым делам, становясь евангельским основанием того, что в церковной практике получило название социального служения. Между тем, при внимательном прочтении всё оказывается не так просто. В самом деле: притчу о милосердном самарянине Иисус рассказывает в ответ на заданный Ему вопрос: а кто мой ближний? И если следовать логике текста притчи, то ответ на заданный Иисусу вопрос звучит вполне конкретно: мой ближний тот, кто мне помог, сделал мне добро.

Требование «иди и поступай так же» на этом фоне звучит несколько странно: ведь в данном случае речь идёт не о том, как поступает человек, а о том, как поступают с ним самим. Ответ на заданный вопрос связан именно с этим. Переход к обоснованию текстом притчи дел милосердия и, шире, социального служения если и возможен, то лишь через смысловую инверсию: читающий должен отождествить себя не с пострадавшим от разбойников путником, а с оказавшим ему помощь самарянином.

Хотя сам вопрос был связан именно с пострадавшим путником: кто из всех оказался ему ближним? Но тогда и ответ Спасителя связан, очевидно, не только с тем, как поступил самарянин, но и с ситуацией в целом. И притча становится не просто притчей о доброте и помощи ближнему, она оказывается притчей об отношениях между людьми. И о примате этих отношений. О ситуации, когда помощь приходит не от единомышленников или единоверцев, а от тех, от кого её меньше всего можно было бы ожидать. От врагов — ведь евреи и самаряне в те времена были злейшими врагами. И вот оказывается, что то в отношениях, что казалось определяющим, на поверку выходит ничего не значащей мишурой.

Что в критической ситуации все социальные, национальные, религиозные рамки и связи вдруг оказываются ни к чему не обязывающими условностями. А значимым становится нечто такое, что в человеческой личности лежит глубже всего этого, на той глубине, где находится подлинное духовное «я» человека. Только там, на этой глубине возможны помощь, сострадание, милосердие. А на поверхности ничего такого нет. Есть лишь социальное служение. Которое, конечно, не даст нищему умереть с голоду, но и любви ему не подарит. И жизни Царства тоже.

Вопрос законника вполне законен (возможно, даже слишком): если, чтобы получить жизнь вечную, от меня требуется любить ближнего, то хорошо бы определить условия контракта и выяснить, кто же мой ближний. Я лично не уверен, что он понял ответ Иисуса (ст. 37) — получается, что условия контракта совершенно не определены, а твой ближний — тот, кому ТЫ сам сделался ближним. Конечно, такой подход требует от меня совсем не законнической позиции, а настоящей милости — страшно сказать — к каждому встречному. Может, это и есть — войти в жизнь вечную?

Эти два рассказа снова должны перевернуть наши представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Оба эти рассказа — о служении людям. Иисус рассказывает притчу, а затем, в доме Своих знакомых, Сам оказывается в сердцевине притчи. Возможно, для первых слушателей притчи о раненом человеке и самарянине наиболее шокирующий момент заключался в личности самарянина — в представлении правоверных иудеев самаряне были еретиками и полуязычниками, — который оказался самым ближним и самым важным человеком для несчастного, которого не пожалели священник и левит. Но если вы привыкли к мысли, что все люди равны перед Богом (или, на худой конец, перед законом), то не кажется ли вам шокирующей мысль, что самым родным для нас человеком оказывается не тот, кто помог нам, а тот, кому мы помогли?

Если же вы любите помогать людям, то рассказ о Марфе и Марии — для вас. Иисус видел больше любви в том, чтобы выслушать Его, а не в том, чтобы приготовить Ему обед. Но разве не так же думают и многие другие, кому гораздо личное внимание важнее, чем самое самоотверженное служение им где-нибудь в стороне от них?

Обращённая к Спасителю просьба учеников, касающаяся молитвы, может на первый взгляд показаться странной. Кто, в самом деле, в очень на тот момент религиозном еврейском обществе не умел молиться? Родители учили детей традиционным молитвам с детства, так же, как каждого еврейского мальчика с детства приобщали к практике домашнего чтения Торы. В этом смысле не умевших молиться в еврейском обществе того времени просто не могло быть. Но в данном случае речь идёт о другом. В евангельскую эпоху в еврейской религиозной среде существовали очень разные молитвенные практики.

Довольно широко была распространена непрерывная внутренняя молитва, особенно среди фарисеев. Некоторые даже стремились подчеркнуть свою особую молитвенность: ходили, натыкаясь на людей и на деревья, как бы никого и ничего не замечая, или останавливались неожиданно посреди улицы, изображая погружённость в молитвенное созерцание. И способов молиться было много.

Разные учителя предлагали свои варианты, так, что вопрос учеников к Иисусу был вполне объясним. Молитвенных практик много. Какую порекомендуешь нам Ты? А Иисус между тем не предлагает апостолам ничего особенно сложного. Предложенная Им молитва короткая, она содержит лишь главные просьбы, сущностно важные для духовной жизни христианина, ищущего Царства. Никакого многословия, ничего лишнего. Никаких длинных молитвословий, никаких специальных методик.

Оно и понятно: речь ведь идёт о богообщении. Не о том, чтобы погрузиться в какое-то особое состояние изменённого сознания, не о том, чтобы пережить тот или иной опыт, а о том, чтобы встретиться с Богом. Чтобы соприкоснулись две воли: Божья и человеческая. Тогда и произойдёт Встреча. А дальше останется лишь поддерживать установившийся контакт. Не терять Бога из виду.

Главное в молитве — непрерывность внутреннего предстояния. Неуклонность воли и тех интенций, которые человек обращает к Богу. Не случайно Иисус говорит о непрестанных, неуклонных просьбах. Тут дело не в том, чтобы брать Бога измором, а в том, чтобы контакт с Ним был постоянным, чтобы Бог мог взаимодействовать с человеком непрерывно, а не от случая к случаю. Иначе жизнь Царства невозможна, она возможна лишь как это непрерывное богообщение. Только ради такого непрерывного богообщения и существуют все молитвенные и духовные практики. Они лишь средство. А цель — жизнь с Богом. Во всей полноте.

Сегодняшнее чтение включает два эпизода, соединённых евангелистом в один рассказ. Начинается он с вопроса учеников о молитве, в ответ на который Иисус предлагает им (а тем самым и всем нам) молитву «Отче наш» (ст. 1–4), причём Лука, как видно, главное внимание обращает на важность просьбы, притом просьбы неотступной, как необходимого условия получения просимого (ст. 5–13). Казалось бы, Бог не человек, чтобы Ему, как забывчивому или недоброжелательному распорядителю, надо было вновь и вновь напоминать о просимом. Но, с другой стороны, настойчивость в данном случае оказывается, прежде всего, свидетельством того, что человек помнит о своей просьбе, что она для него действительно важна.

В самом деле, стоит ли исполнять просьбу, о которой просящий забывает уже на следующий день? Так можно просить лишь о пустяках; важные же просьбы тот, кому они действительно важны, готов повторить снова и снова, подтверждая серьёзность намерений. О такой же серьёзности речь идёт и во второй части сегодняшнего отрывка. И дело не только в том, что сама мысль о возможности изгнания бесов силой их повелителя была абсурдной (ст. 17–18, 21–22). Дело ещё и в том, что для спорящих всё, что делал Иисус, было своего рода игрой, чем-то отдалённо напоминавшей их собственные диспуты, которые были, несомненно, весьма увлекательным, но, по сути, ни к чему не обязывающим занятием. Отсюда и требование знака («знамения»), которое стало бы доказательством правоты Иисуса (ст. 14–16).

Доказательство должно было быть богословски корректным, оно должно было соответствовать «правильным» представлениям «правильной» раввинистической школы, чтобы быть принятым. А пока такого доказательства не было представлено, для объяснения происходящего годилось всё, включая абсурдные утверждения насчёт «князя бесовского». Но Сам Иисус не собирался играть в эти игры, ведь для Него всё, что Он делал, было абсолютно серьёзно. И Он пытается объяснить Своим собеседникам всю серьёзность происходящего (ст. 24–26). Игры кончились, речь идёт о духовной жизни и о духовной смерти человека.

Но профессиональным спорщикам, как видно, нет до этого никакого дела. Им важно проверить, сумеет ли Иисус их переспорить или нет. И за своими спорами они незаметно для себя теряют Царство. Ведь Царство не игра, оно всерьёз. И навсегда.

Наверное, не будет ошибкой сказать, что главная Весть Христовой проповеди — об Отце. Во многих других притчах Господь рисует образ Бога, близкий иудейским представлениям и, вероятно, иногда необходимый для нас — образ Царя, имеющего абсолютную власть над своими подданными. Но в сегодняшних притчах для Бога не находится других образов, кроме отца, любящего своих детей, какими бы они ни были, или друга, готового помочь даже в самый неудобный для него момент. Слушатели Иисуса хорошо знают по себе, что каким бы мрачным и недобрым ни был человек, он все же способен проявлять нежность и заботу по отношению к самому дорогому, что у него есть — к детям. Так же знают они, что люди способны помогать друг другу в случае нужды, даже когда это им неприятно. А теперь, говорит Иисус, поймите одну простую вещь — Бог лучше вас, добрее и великодушнее, — так неужели Он будет вам худшим Отцом, чем вы — своим детям? С этих позиций молитва «Отче наш» становится не просто одной из возможных форм обращения к Богу, а удивительным откровением тайны любви Отца — сильнее и нежнее которой нет ничего на свете.