Мысли вслух на Лк 15:1-10

Сегодняшние притчи Господа Иисуса о заблудшей овце и о потерянной драхме, особенно первая, оказали исключительное влияние на сознание многих поколений христиан. Образ пастыря, несущего на плечах найденную овцу, изображали на стенах катакомб христиане Рима, и он стал первой иконой Христа. С 8 века и доныне в Восточной Церкви, провожая братьев в последний путь, мы поем: «Погибшая овча аз есмь, воззови мя, Спасе, и спаси мя». Это один из самых ярких образов спасения и одно из самых кратких изложений сути Евангелия. Бог пришел в этот мир как Пастырь, чтобы спасти сбежавшую от Него овцу. В ущелья, в самые глубины земли, и даже до ада нисходит Он, чтобы найти нас. Здесь все важно: и то, что овца теряется по собственной глупости, не следуя за Пастырем; и то, что самостоятельно вернуться к Нему эта овца не в силах; и то, что Пастырь идет за ней, движимый любовью и состраданием.

Но важнее всего то, что хотел сказать этой притчей Господь вопрошавшим Его фарисеям. Они полагали, что Христос должен заниматься ими, тщательно соблюдающими мелочные ритуальные предписания и презирающими других людей. Сегодня у нас существуют разные почетные звания: заслуженный врач, заслуженный учитель, заслуженный кто-то еще. А фарисеи, говоря нашим языком, хотели быть заслуженными праведниками, имеющими льготы в Царстве Христа. Но в этих двух притчах Господь ответил им, что Богу нужны все Его овцы, а не только некоторые. И только покаяние делает тебя найденной овцой, а не гордым и непослушным бараном.

Перед нами две притчи, но можно сказать также, что это одна и та же притча, изложенная разными словами. Вот уже двадцать веков она не вызывает возражений, а между её смысл до сих пор далеко не у всех укладывается в сознании. В самом деле, как можно противопоставлять одну заблудшую овцу интересам всего коллектива? Гораздо разумнее пожертвовать частью, чтобы спасти целое.

Думается, что каждый или почти каждый из нас неоднократно выслушивал подобные рассуждения, преподносившиеся в качестве неоспоримых достижений общественной мысли. На это можно было бы возразить, что копейка рубль бережёт, а также, что если утрачивать по одной овце, то постепенно можно лишиться всего стада - лиха беда начало! В таких рассуждениях есть своя правда, но далеко не полная.

Неизмеримо важнее то, что любовь Христа вообще не подлежит арифметическим измерениям, Его реальность не поддаётся анализу, опирающемуся на человеческую логику. Поэтому здесь единица - не вздор и не ноль, как пытался подсчитывать революционный поэт. Нет, единица может быть равной 99 и одновременно превышать эту цифру - и не только та единица, которую бросились спасать, но и каждая из составляющих число 99 единиц обладает теми же свойствами. Тем единицам, которым долго внушалось, что они "должны знать своё место и не высовываться", трудно в это поверить. Но этими свойствами их наделила любовь Доброго Пастыря.

Приходя на исповедь, человек редко радуется. Это сложное и неприятное дело. Особенно неприятно то, что это не первый раз и далеко не последний, когда нам надо будет исправить что-то прямым вмешательством Бога. Или исповедь стала рутиной и не вызывает никаких эмоций. Это человеческий взгляд. Но есть и другой взгляд на вещи. Об одном кающемся грешнике ангелы радуются так, как мы бы радовались, обретя вновь десятую часть того, что имеем. Хорошо бы вспомнить об этом, в следующий раз до исповеди.

Слова Иисуса о раскаявшемся и обратившемся грешнике напоминают свидетельство Иезекииля о Боге, Который отнюдь не хочет смерти грешника, а хочет, чтобы тот, напротив, обратился и остался жив. Но есть в Его словах и нечто, имеющее прямое отношение к тому Царству, которое Он принёс в мир.

Дело в том, что обращение и раскаяние, о котором говорили пророки, было хоть и принципиально важно, но недостаточно для полного и окончательного преодоления последствий совершённого греха. Не случайно раскаявшийся грешник совершал очистительные ритуалы и жертвоприношения: важно было очиститься ещё и от последствий совершённого, иначе между Богом и человеком по-прежнему оставалась если не стена, то, во всяком случае, серьёзная помеха полноценному общению.

А очиститься, с точки зрения Торы, можно было лишь от греха, совершённого непреднамеренно, например, по слабости или по неведению, но никак не от греха, совершённого сознательно и добровольно. Конечно, Бог всегда мог простить раскаивающемуся любой грех, но последствия совершённого продолжали тяготеть над ним, а иногда и над его потомками.

И дело тут было, разумеется, не в злопамятности Бога, а в том, что законы падшего мира не позволяли разорвать порождённую греховным поступком цепь причин и следствий, так же, как не позволяли они нарушить причинно-следственные связи ни в каком другом случае. Об этом знали не только верующие яхвисты, но и язычники, описывая ситуацию разными словами, но по сути имея в виду одно и то же. Рок, фатум, судьба, карма — разные названия для одной и той же реальности.

А с приходом Христа ситуация изменилась кардинально: ведь Он принёс в мир Царство. Царство, где всё можно начать с чистого листа, где раскаяния в совершённых грехах и обращения достаточно для того, чтобы начать новую жизнь, оставив позади последствия своих грехов. Прежде это было невозможно, по крайней мере, в рамках существующего порядка вещей: чтобы дать такую возможность каждому раскаявшемуся грешнику, мир пришлось бы пересоздать заново.

Но с приходом Христа и с приближением Царства (которое, по слову Христову, «приблизилось») ситуация стала именно такой: ведь обновляющийся и преображающийся мир действительно пересоздаётся заново. И в этом новом мире может найтись место каждому, кто готов начать жизнь заново. Нужно лишь раз и навсегда расстаться с прежней жизнью. Расстаться ради новой жизни, жизни Царства.

В евангелиях нередко упоминается то внимание, с которым Иисуса слушают мытари и грешники. Речь в данном случае, разумеется, идёт не о том, что те же фарисеи, например, считали себя безгрешными. В те времена Синагога достаточно знала о духовной жизни, чтобы все её члены понимали: безгрешных людей на свете нет. Только человек очень наивный или до крайности самонадеянный мог считать себя безгрешным.

На путь праведности в эти времена, как и позже, смотрели как на путь преодоления человеком собственной греховности по пути к Богу и за Богом. И вот в этом-то пути, в том, идёт ли им человек или нет, и заключалась разница между праведником и грешником. Фарисеи считали себя в этом смысле праведниками: они были уверены в том, что они встали на путь и более-менее успешно им идут. А вот мытари, например, о себе такого сказать не могли.

И дело тут было не в том, что мытари непременно были какими-то ужасными злодеями и страшными грешниками, а в том, что они (так, по крайней мере, было принято думать) совершают очень серьёзный и притом (что особенно страшно) абсолютно добровольный и осознанный грех: идут на службу к язычникам, угнетающим народ Божий. Можно, конечно, по-разному смотреть на эту ситуацию, но логика понятна: человек, грешащий добровольно и осознанно, идти путём праведности не может по определению. Вот таких людей и называют обычно евангелисты грешниками, соответственно словоупотреблению своего времени.

Конечно, таковыми могли быть не только мытари, но мытари оказывались грешниками по определению, соответственно роду своих занятий. При этом важно иметь в виду, что очиститься от последствий добровольно и сознательно совершённого греха было невозможно, тут не помогали даже очистительные жертвоприношения. Человек мог раскаяться в совершённом сознательно грехе, и Бог мог его простить, но последствия такого греха продолжали довлеть над человеком, лишая его возможности встать на путь праведности.

А вот с приходом Христа всё изменилось, теперь возможность начать духовную жизнь с чистого листа и встать на путь праведности появилась даже у тех, кто грешил сознательно, а после раскаялся в содеянном. Неудивительно, что мытари и грешники слушали Христа особенно внимательно: ведь Он один мог дать им ту возможность, которой они искали и, как казалось, не могли найти. Но, разумеется, путь в Царство Мессия открывал не только им. Просто они особенно ценили открывшиеся возможности, а потому и слушали Спасителя так, как никто.

Перед нами очередное подтверждение тому, что живем мы совсем не в то время, что Иисус… Для описания радости на небе о кающемся грешнике Он выбирает уже привычную нам форму повествования — притчу. И вот, мы слышим Его слова, обращенные к сидящим вокруг Него людям: «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее?» (Лк. 15:4).

Что подумал бы современный человек в ответ на этот вопрос? Во-первых, больше половины жителей земного шара сразу бы отметили, что никаких овец у них нет. А во-вторых — мы стараемся призвать на помощь логику. И она совсем против того, чтобы оставлять девяносто девять овец в пустыне, где им ничего не стоит потеряться или быть съеденными волками, и идти за какой-то одной глупой овцой. Кроме того, ведь она может быть уже давно поймана теми же волками… В общем — риск слишком велик, а «игра не стоит свеч».

Но в том-то и дело, что мы — это не Господь. И слава Ему за это! Только у Него есть достаточно веры в человека, надежды и милости, чтобы спасать заблудших. И только Он доверяет нам настолько, чтобы одарить нас свободой Божьих сынов и дочерей. А значит — оставить на время одних, если так нужно…

Неужели действительно для Бога один человек важнее, чем 99? А каждый из этих 99-ти? И чем плоха праведность? Разве мы все не призваны к праведности?

Кажется, что эти шокирующие слова Иисуса могут нас навести на пару мыслей: во-первых, перед Богом предстоит каждый человек лично, а не в коллективе. У всех нас есть разнообразные межчеловеческие связи — семейные, рабочие, соседские, церковные — и они важны, но встреча с Богом происходит только один на один, и эта встреча преображает нашу жизнь и вносит качественные изменения в наши отношения с другими людьми. Во-вторых, с чем мы предстоим пред Богом? С нашей праведностью? Но ведь «нет праведного ни одного» (см. Рим. 3:10). И здесь важно, осознаем ли мы свою неправедность, греховность, и просим ли Бога о том, чтобы Он что-то с этим сделал, — или считаем, что у нас все «не хуже, чем у других», и не видим для себя нужды в покаянии. Первый путь открывает нас для встречи с Богом, а второй — делает еще глубже пропасть между нами и Им.

Эти три притчи обычно называют притчами о покаянии, но это покаяние в них показано с совершенно необычной стороны. Здесь описан не столько опыт кающегося человека, его переживания, боль и так далее — Иисус говорит о том, как радуются Бог и Его ангелы, когда человек находит дорогу домой. Это покаяние «с точки зрения» Бога. Видимо, это не случайно. Когда человек рассуждает о своем обращении, о поисках Бога, о вере, он всегда склонен думать о себе — о своих мотивах, о своем духовном пути. Бог здесь представляется как безликая «цель», до которой нужно добраться, как абстрактный «смысл жизни», который нужно найти. А оказывается, что для Бога наше обращение гораздо важнее, чем мы это осознаем, — Он радуется, как пастух, потерявший любимую овечку и нашедший ее снова, как бедная женщина, которая собирает соседок на праздничное угощение с радости о найденной монетке, как отец, увидевший навсегда потерянного сына. «Богу небезразлична ваша судьба, — как бы говорит Иисус, — пусть это поддержит вас в пути».

«Этот сын твой», — говорит старший сын. Младший сын отказался от сыновства тем, что потребовал себе часть имения, как если бы отец уже умер, и жил так, как если бы отца не было, как если бы он не был сыном тому, кто умеет любить. Старший сын этого не делал, жил при отце, выполнял все, что отец просил его делать. Может быть, он даже по-настоящему любил отца. Но, как сказал один священник в проповеди о блудном сыне, отказываясь от своего брата, не желая назвать его братом, старший сын отказывается и от отца, он так же лишает себя сыновства, как до этого — младший. Ведь если младший теперь — сын, «этот сын твой», а он не считает его братом, он тем самым перестает быть сыном. Выходит, что только нелюбовь к ближним лишает нас возможности быть детьми Божьими. И именно любовь делает нас Его детьми, так как любовь — семейная черта святых. Святой — тот, кто принадлежит Богу, а Бог есть любовь.

Притча о блудном сыне построена на контрасте. С одной стороны — отчаяние сына, с другой — радость отца. Мне кажется, это два очень существенных аспекта покаяния. Господь говорит, что покаяние не может быть сделкой (дескать, Бог меня прощает, а я впредь буду паинькой). На сделку больше похож разрыв сына с отцом — ты мне наследство, а у меня к тебе — больше никаких претензий. Покаяние также не похоже на «явку с повинной» — дескать раскаялся — молодец, отделаешься строгим выговором. Покаяние не имеет ничего общего с равнодушием, с какой-либо формой расчета. Мысль сына, что отец возьмет его в наемники кажется кощунственной — она так и не была им озвучена. Тогда на что же похоже покаяние? Это слово встречается в этой главе шесть раз — радость. Бог ОЧЕНЬ РАД, что мы пришли. Что же нам остается, как не радоваться вместе с Ним?

Сегодняшнее чтение предлагает нам ещё несколько притч о Царстве, включая хорошо известную каждому читателю Евангелия притчу о блудном сыне (ст. 11–32). Их смысл становится понятен в контексте тех традиционных религиозных представлений, которые были характерны для фарисейской среды евангельских времён. Речь идёт о том, как верующие иудеи этой эпохи смотрели на раскаяние и на возможность прощения грехов. В те времена (как, впрочем, и в предшествующие столетия) считалось, что очиститься можно лишь от греха, совершённого невольно, например, по слабости, по неведению или под принуждением. Если же грех совершался добровольно и сознательно, то очиститься от него, как думали, было невозможно.

Конечно, раскаяться можно было в любом грехе, но одного раскаяния было недостаточно, необходимо было ещё очиститься от порождённой грехом скверны, а этого было невозможно сделать, если грех был осознанным и добровольным. Последствия греха (то, что и связывалось обычно с понятием «скверны») продолжали тяготеть над грешником до конца его дней, а нередко обрушивались даже на его род, на детей, внуков и правнуков. Иисус же говорил о том, что теперь, когда Царство приблизилось, каждый, раскаявшись в совершённых им грехах, может начать духовную жизнь с чистого листа, полностью обновив свои отношения с Богом и с людьми.

В этом и заключается смысл притч Иисуса о потерянной овце и о потерянной драхме (ст. 3–10). Ещё отчётливее мысль о возможности нового начала для каждого звучит в притче о блудном сыне. Здесь налицо всё, что, по меркам традиционных представлений о грехе, закрывает грешнику путь назад раз и навсегда: и вполне осознанное непослушание отцу (а следовательно, прямое и открытое нарушение пятой заповеди) (ст. 12), и «распутная», по выражению евангелиста, жизнь (ст. 13), предполагавшая, очевидно, и другие многочисленные нарушения Торы, притом, несомненно, совершенно сознательные и едва ли вынужденные. Неудивительно, что, раскаявшись в содеянном, сын заранее готовит покаянную речь, где говорит о готовности принять любые последствия совершённых им грехов (ст. 17–19): как человек своей эпохи, он прекрасно понимает, что теперь ему не на что рассчитывать, прежнего положения в доме отца ему уже не вернуть никогда. Но, когда он возвращается домой, происходит нечто для него совершенно неожиданное: отец, не слушая его заранее заготовленной покаянной речи, принимает его так, как будто ничего не случилось (ст. 20–24), к вящему неудовольствию старшего сына, который, как видно, считал несправедливым, что грехи, совершённые его младшим братом, остаются без последствий (ст. 25–32). Очевидно, религиозному сознанию непросто вместить тот факт, что вся привычная ему арифметика заслуг и прегрешений в Царстве не работает. Но ведь именно поэтому Царство и становится доступным каждому. Не каждому, кто его заслужил, а каждому, кто его ищет.

Притча о блудном сыне обычно ассоциируется у нас сегодня с разными негативными человеческими качествами: самонадеянностью, неблагодарностью, неуважением к отцу и к дому, в котором вырос. А возвращение блудного сына для нас в этом случае становится своего рода жизненным уроком: сама жизнь научила непутёвого сына тому, чему он не хотел учиться в собственном доме у собственного отца. А дальше — восприятие этой притчи как аллегории нашего собственного отношения к Богу, к нашему небесному Отцу. Поле для нравоучительных проповедей тут огромное, и непаханым его, конечно, назвать никак нельзя.

Старшего же сына между тем проповедники зачастую оставляют в тени. Его вопрос к отцу: почему его, этого разорителя дома, ты принимаешь как долгожданного гостя, а моему присутствию вроде бы не очень и рад, остаётся, в сущности, без ответа. А притча Иисуса между тем не о наших отношениях с Богом (хотя и о них, конечно, тоже, куда же без них). Она — о Царстве. О динамике его жизни. О том, как в нём живут, как его теряют, как в него возвращаются. Она не о двух сыновьях — хорошем и плохом. Она о решительности и о нерешительности. О выборе и его последствиях. О том, чего может стоить неправильное решение и как преодолеть его последствия. И о том, что никто ни от чего не гарантирован.

Ведь, в сущности, желание старшего сына отпраздновать свой, особый, себе посвящённый праздник, отдельный от всего дома (в своём кругу, со своими друзьями — и ведь тоже без отца), ничем, кроме масштаба, не отличается от требования раздела имущества (дай мне то, что мне положено, и я уйду). Только старший сын готов уйти, не уходя, он хочет отделиться, как бы и не отделяясь вовсе, пожить хоть немного своей жизнью, вместе с тем оставаясь в отцовском доме. Младший решительнее: уходя, он действительно уходит. И, в отличие от старшего, на собственном горьком опыте понимает, что значит уйти, оставить дом, потерять Царство. Он уходит решительно — и возвращается так же решительно, с искренним раскаянием. Он хочет домой — и теперь ему всё равно, кем он станет в родном доме: всё в воле отца.

Старшему не всё равно. Он сравнивает себя с младшим. Он задаётся вопросом: так кого же отец любит больше? Он ещё не понял до конца, что устроенный отцом для младшего брата пир — проявление отцовской любви, которая принимает такую форму как раз потому, что имело место возвращение. Воссоединение. Восстановление полноты Царства. Старший — всегда в полноте. Он не уходил. Но… мог бы уйти. Если бы не был старшим, а значит, наследником. Но не жизнь Царства его удерживает, а то место, которое он в этой жизни занимает.

Опасная ситуация, и отец предупреждает старшего сына. Разве не всё моё твоё? Разве ты не разделяешь полноту моей жизни? Разве тебе важно лишь то, что ты старший в доме и наследник? Младший вернулся, отказавшись от всякого самоутверждения. А ты? Этим вопросом, обращённым к старшему сыну, заканчивается притча. Вопросом, обращённым не к тем, кто ушёл и вернулся, а к тем, кто гордится тем, что никуда не уходил. Вопрос, который заставляет задуматься. И требует ответа. От каждого из нас.