Мысли вслух на Деян 26:1-32

Разные люди очень по-разному реагируют на весть о Христе (не говоря уж о том, что и сама эта весть может быть услышана ими очень по-разному). Для прокуратора Феста — это безумство невинного иудейского узника, для царя Аргиппы — повод задуматься над смыслом родного предания. Для кого-то христианство — враг человеческой цивилизации, для кого-то — гарантия сохранения моральных устоев или политического строя. Это не мешает апостолу Павлу желать, чтобы все люди стали такими, как он (не считая цепи). Почему это так? Как могут уживаться вместе все разнообразные идеологии, которые люди всегда будут ассоциировать с христианством? Видимо, ответ кроется в его собственном «опыте веры» — в его рассказе о встрече с Иисусом на дороге в Дамаск. Об этой встрече сам Павел несколько раз говорит нам со страниц Нового Завета, и еще больше написано об этом в различных комментариях и исследованиях о Павле и его посланиях. Гораздо важнее для нас — еще раз перечитать его рассказ и понять, во что же он верил, и чего он хотел бы от нас.

Сегодняшнее чтение позволяет нам отчётливее увидеть всю антиномичность проповеди Павла, так же, как и его служения в целом. Не случайно, начиная речь в свою защиту, апостол особо обращается к царю Агриппе, о котором он знает, что тому известны иудейские обычаи и он в курсе всех синагогальных дискуссий и противоречий (ст. 2 – 3). В самом деле, апология Павла основана исключительно на ветхозаветной традиции (ст. 4 – 20). Для него, как видно, евангельские события становятся исполнением обещаний, данных Богом Своему народу через пророков, живших за несколько столетий до пришествия Христова (ст. 6 – 8). И в этом он остаётся вполне сыном своего народа и носителем своей традиции. Но, с другой стороны, ни первое, ни второе не мешает ему исполнить волю Божию даже тогда, когда она, по крайней мере внешне, противоречит и религиозной традиции, и национальным ценностям, как их тогда понимали. Бог посылает Павла к язычникам, и он отправляется туда, куда был послан — миссия среди язычников становится смыслом его жизни и его служения (ст. 12 – 20). Здесь-то и заключена антиномия: Павел остаётся верным традиции, внешне её отвергая, и расширяет границы народа Божия, внешне их размывая. В самом деле, открывая Царство каждому, независимо от принадлежности его к еврейскому народу, апостол, на первый взгляд, изменяет и иудаизму, и еврейству. На самом же деле он качественно меняет и традицию, и собственный народ, делая их частью Царства. Ведь в Царстве не может быть ни религии, ни нации в их прежнем качестве, и Павел на собственном примере показал, чем становится и то, и другое, приобщившись Царства. На язычника Феста его слова, впрочем, не производят никакого впечатления, он воспринимает их, как бред заумствовавшегося философа (ст. 24), но на Агриппу, знакомого с еврейской традицией, его слова, очевидно, оказали своё действие (ст. 26 – 29). Как бы то ни было, его судьи, как видно, не находят ничего такого, за что апостол заслуживал бы смерти или тюремного заключения (ст. 30 – 32). И неудивительно: ведь язычниками, вовсе не знакомыми с еврейской традицией, всё, сказанное апостолом, воспринималось как внутреннее дело самих евреев, их никак не касавшееся, а Агриппа, как видно, не был настолько религиозен, чтобы заключить в тюрьму или, тем более, казнить человека из-за религиозных разногласий. И Павел отправляется в Рим.

Как видно, свидетельствуя перед судом, Павел говорит о том, о чём говорил во всё время своего служения: о Христе и о Царстве.Но, пользуясь тем, что, по крайней мере, один из судей был достаточно хорошо знаком с иудейской традицией, он связывает свидетельство о Христе и о Воскресении с уже существовавшими в иудаизме тех времён представлениями о всеобщем воскресении.

Когда именно сформировались представления о всеобщем воскресении в конце времён, точно сказать трудно, но в эпоху Второго Храма они были уже широко распространёнными и фактически общепринятыми, хотя, например, храмовая верхушка и близкие к ней по взглядам люди (их в новозаветных книгах называют саддукеями) к этой вере относилась сдержанно-скептически. Павел же именно с верой во всеобщее воскресение связывает воскресение Христа. Для него воскресение Мессии стало началом того процесса всеобщего воскресения, которого все так ждали. Это было не просто некое изолированное сверхъестественное событие, а начало новой жизни и новой истории.

Именно о новой истории, начавшейся воскресением Христа из мёртвых, и говорит Павел слушающим его судьям, ссылаясь при этом и на Тору, и на пророческие книги. Для него христианство — прямое продолжение яхвизма, не иудаизма собственно, а именно яхвизма во всей его полноте, превосходящей иудаизм и включающей его в себя. Таким он и представляет христианство слушающим его судьям.

И, что довольно интересно, такому, например, человеку, как Агриппа, который с иудаизмом и с яхвизмом был знаком, но в борьбе иудейских религиозных партий не участвовал, слова апостола показались достаточно убедительными. И хотя о желании стать христианином он вряд ли говорил совсем уж всерьёз, можно думать, что, во всяком случае, он отнюдь не счёл Павла легкомысленным болтуном и возмутителем спокойствия. Собственно, таковым его не счёл никто из судей, но и освободить человека, потребовавшего рассмотрения своего дела у императора, было невозможно. Павлу предстоял путь в Рим.

Апостол Павел задает этот вопрос царю Агриппе, такому же полу-верующему, как большинство людей, ныне живущих на земле. Такие люди считают, что Бог, видимо, есть, но их представления о том, каков Он, какими могут быть отношения с Ним и что это означает для жизни человека, подчас очень далеки от подлинного благочестия.

Как точно формулирует Павел свой риторический, не требующий немедленного ответа, но заставляющий задуматься, вопрос к одному из таких людей. Он не ставит под сомнение, но и не доказывает существование Бога. Более того, он не спрашивает мнения царя Агриппы о Божием всемогуществе — иначе бы он задал вопрос: «Неужели вы невозможным считаете...» Нет, Богу, несомненно, все возможно. Но можно смело почитать невероятным, чтобы Бог делал что-то, что противоречит Его замыслу, Его воле. Если смерть сотворена Богом, если таков Его замысел об участи человека, то воскрешение мертвых совершенно невероятно. Но Писание утверждает, что смерть  — это следствие грехопадения (Быт. 3), а через пророков (неслучаен вопрос Павла к Агриппе в ст. 27) Бог открывает, что не желает человеческой смерти: «Живу Я, говорит Господь Бог: не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был» (Иез. 33:11). А для Бога ведь вполне нормально исправлять то, что мы исковеркали, поэтому воскрешение мертвых никак нельзя считать невероятным.