Мысли вслух на Ин 11:45-57

А ведь с мотивацией первосвященников и фарисеев и сегодня многие согласились бы, ведь они беспокоятся о благополучии и безопасности народа, не хотят навлекать на соотечественников удар римлян. Рассуждения о том, что лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб, много раз приходилось выслушивать, только с той поправкой, что количество тех, кем предлагалось пожертвовать, многократно превышало одного человека. Вспоминается, как много лет назад на вопрос, заданный старшеклассникам: «если одновременно будут тонуть физик и слесарь, кого бы вы стали спасать?» — аудитория дружно отвечала: физика!

Но кто не видит проблемы в том, чтобы погубить одного, способен погубить и всех остальных. Каждый, отвергаемый во имя «высокой цели», бесценен, и вместе с ним отверженным в очередной раз оказывается Христос.

Жертвующий другими надеется оказаться среди уцелевших. Но расправа не помогла: спустя сорок лет произошло именно то, чего опасались члены синедриона. И хотя Каиафа вовсе не вкладывает в свои слова тот смысл, который извлекает из них евангелист, нет натяжки в словах Иоанна. Христос умер за людей не в том значении, которое подразумевал Каиафа, но умер, чтобы спасти нас.

Как утешительно слышать строки пророка Иезекииля, особенно когда сознаешь, что сердце твое полно дурных помыслов, а жизнь - поступков. Господь устами пророка говорит о том, что будет у народа один Царь, а значит - воля, объединяющая множество людей. Эта воля, находя место в каждом сердце, обновит его, исцелит и очистит грехи. И уже не будет это сердце осквернять себя идолами, мерзостями и всякими пороками. Господь говорит также и том, что соберет Свой народ отовсюду, а в Евангелии от Иоанна мы читаем, что жертва приносится не только за народ Божий, т.е. за Иудеев, но и за всех нас - рассеянных чад Божиих. Иисус умирает на кресте и воскресает для того, чтобы собрать воедино всех живущих на земле, расширить "народ Божий". Кроме того, Господь обещает быть нашим Богом во веки, а нам остается захотеть стать Его сыновьями, перешагнуть границу понятия "народ Божий" и остаться там навсегда.

Мы привыкли к тому, что пророками могут быть, в основном, только «хорошие люди». Ведь Духа Господня надо слушать, надо быть Божьим человеком, чтобы смочь передать Его волю, Его слова миру. Но иногда пророками «поневоле» становятся и противящиеся Богу люди. Человек независимо от своей направленности на Бога или в какую другую сторону все равно каким-то образом с миром духовным соприкасается. Ему что-то открывается, хотя он сам может этого и не замечать. И словами своими он, в результате, свидетельствует в пользу того, с кем он, возможно, даже борется. Сегодня у нас перед глазами даже два описания подобных людей — первосвященник Каиафа и гонители христиан в Фессалонике. Первый, сам того не зная, передал самую суть того, ради чего пришел Христос — чтобы спасти всех Своею смертью. Вторые называют Павла с учениками «всесветными возмутителями», т.е. говоря современным языком, теми, кто перевернул весь мир вверх дном. В обеих ситуациях гонители вкладывают в свои формулировки исключительно негативный смысл. Но то-то и оно, что и Христос, и Его ученики — не от сего мира (см. Ин. 8:23, 17:14). И зачастую позиции мира полностью противоречат позиции Христа. Поэтому то, что для мира зло, безумие и соблазн (см. 1 Кор. 1:23), может оказаться для него же самым важным и спасительным.

При чтении Евангелия становится совершенно очевидно, что Синагога и храмовая верхушка относились к Иисусу совершенно по-разному. Для представителей фарисейского братства (а оно и было в те времена ядром Синагоги) Иисус был, с одной стороны, Учителем, Пророком, а может быть, и Мессией, с другой же (в зависимости от данной Его деятельности представителями тех или иных фарисейских кругов оценки) — обманщиком, самозванцем и лжепророком. Но, так или иначе, речь шла об оценке Его и Его деятельности по существу, в контексте духовном и религиозном. Такая оценка могла вызвать к Нему почтительное уважение или ненависть, но равнодушным Его слова и дела не оставляли в Синагоге никого. Реакция Храма была иной. Чудо здесь рассматривали не с точки зрения его подлинности или мнимости, а с точки зрения уместности или неуместности, целесообразности или нецелесообразности, причём и уместность, и целесообразность рассматривались исключительно в политическом аспекте. Фарисеи говорили: Он совершает чудеса, объяснить которые можно лишь тем, что Он от Бога, но Он не соответствует нашим критериям человека Божия. Как нам объяснить это? Первосвященник ставит вопрос иначе: Он творит чудеса, которые неуместны потому, что это может привести к восстанию, бунту, следствием которого станет карательная экспедиция римлян, которая положит конец самому существованию Иерусалима и Храма. Фарисеи реагируют на ситуацию, как люди последовательно и до конца религиозные, они спрашивают себя: как нам относиться к Нему и к тому, что Он делает? Прав ли Он, или нет? Реакция же первосвященника, несмотря на возложенные на него религиозные обязанности, — это реакция светского политика, который спрашивает себя и других: полезно ли нам то, что Он делает? Не опасен ли нам этот Человек? А если опасен, как Его остановить? В одном случае перед нами вопрос о смысле происходящего, пусть и с не всегда адекватными ответами. Во втором — чисто прагматический подход к делу. Наверное, поэтому среди фарисеев у Иисуса всё же нашлись сторонники и последователи, а вот среди представителей храмовой верхушки — нет. Ведь вопрос о смысле, даже когда на него отвечают неправильно, всегда открывает для задающего его духовную перспективу, хотя, конечно, это ещё не гарантирует, что спрашивающий сумеет сделать правильный духовный выбор. Прагматизм же не открывает никаких перспектив, кроме тех, которые не выходят за рамки непреображённого мира. К духовной жизни эти перспективы отношения не имеют. Никакого.

Слова первосвященника о том, что лучше одному умереть, чем всему народу погибнуть, евангелист интерпретирует как своего рода пророчество, которое сорвалось с уст человека, имевшего в виду нечто совсем иное. В самом деле: пророчества Исайи знают образ Мессии, страдающего из-за грехов народа. Впрочем, о смерти Мессии Исайя не говорит. Тут Иоанн интерпретирует высказывание первосвященника в духе нового, уже собственно христианского, откровения и опыта.

Но его интерпретацию вряд ли можно счесть лишь его собственной догадкой. В самом деле: у него перед глазами была история воскрешения Лазаря. И реакция на неё народа. А слова первосвященника — лишь оценка ситуации, с этой народной реакцией связанная. С точки зрения религиозно-политической тут всё ясно.

Первосвященник и вся храмовая верхушка меньше всего хотела проблем с какими бы то ни было мессианскими движениями. Прежде деятельность Иисуса не привлекала их внимания потому, что она была ещё сравнительно не очень заметна, хотя лидеры фарисейского движения заметили её уже давно. Но теперь, после небывалого прежде чуда, привлекшего такое же небывалое прежде внимание огромного по местным меркам количества людей, дело приобретало уже явный и ярко выраженный религиозно-политический характер.

Иисус становился заметен настолько, что теперь Его уже можно было опасаться как потенциального лидера массового мессианского движения. А такое движение грозило серьёзными репрессиями со стороны римской власти. Мессианистом первосвященник не был и к пророчествам относился скорее скептически, но он был достаточно опытным политиком, чтобы понимать опасность политического мессианизма.

Однако это была лишь внешняя сторона ситуации. Были и иная, духовная. Царство никогда за всё время земного служения Спасителя не являлось миру в такой полноте и силе, как в момент воскресения Лазаря. Это событие было действительно абсолютно уникальным в мире, который не знал ещё ни Воскресения, ни Пятидесятницы. И падший мир отреагировал. Он поднялся против Царства, в него входящего. Поднялся в лице земной власти — как светской, так и религиозной. Но начало этому положила власть религиозная. Ведь религия ближе духовной жизни, чем что бы то ни было другое в мире.

Но именно она может стать и главным её врагом. Чем больше в религии человеческого, тем сильнее она противостоит духовной жизни как таковой. А представить себе более очевидное торжество человеческого в религии, чем религиозная власть, пожалуй, невозможно. Независимо от места, времени и религии. Поэтому и храмовая верхушка неизбежно должна была первой бросить вызов Христу и Царству — иначе она перестала бы быть собой. И тогда — само собой — пришло решение: пусть один умрёт за народ. Так и получилось. Правда, в другом смысле. И не за один народ, а за всё человечество. За всех и за каждого.

Сегодняшнее чтение даёт нам ещё одно свидетельство торжества того Царства, которое принёс в мир Иисус. Во все времена и у всех без исключения народов торжество смерти над жизнью воспринималось как нечто несправедливое и недолжное. Все попытки посмотреть на смерть с позиций стоика или натурфилософа, относящегося к ней с философским спокойствием и принимающего её как нечто закономерное и неизбежное, а потому нормальное, были, как правило, безуспешными: в момент встречи со смертью лицом к лицу она всё равно вызывала к себе лишь ужас и отвращение. Нередко, конечно, к этим чувствам примешивались и другие, связанные с причинами и обстоятельствами смерти, но они уже к смерти как таковой отношения не имели: их источником были именно упомянутые причины и обстоятельства, а не смерть как таковая.

Библия объясняет такое отношение к смерти: смерть вошла в мир вследствие грехопадения, она — часть мирового зла, которое неизбежно должно будет исчезнуть после того, как мир, преображённый силой Божией, станет частью Царства. И Иисус, прослезившись при виде скорбящих людей (ст. 32 – 36), подтверждает, что смерть не мнимая, а подлинная трагедия человеческой жизни.

Это, разумеется, не конец, впереди — воскресение, Суд и Царство, в евангельские времена среди верующих евреев о воскресении знал каждый (ст. 23 – 24). Но смерть всё равно оставалась состоянием, для человека противоестественным, она противоречила замыслу Божию о человеке и его предназначении. И потому Царство оказывается несовместимо со смертью.

Иисус не случайно говорит о Себе, что Он и есть воскресение (ст. 25 – 26): ведь Он несёт полноту Царства в Себе, и смерть отступает перед Царством. Конечно, возвращение к прежней, ещё не преображённой силой Божией жизни в прежнем, ещё не ставшем частью Царства мире едва ли можно считать завершением пути. Это ещё не то воскресение, которого ожидали верующие евреи. Но смерть и Царство несовместимы, и потому даже тот, кто ещё не преобразился до конца, в Царстве обретает ту полноту жизни, которая ему доступна.

Никто не может вместить в себя больше жизни, чем он в состоянии вместить, но, соприкоснувшись с полнотой жизни Божией, каждый обретает ту меру жизни, которая ему доступна. Лазарь ещё не дошёл до полного преображения, но жить той жизнью, которой живёт в нашем, ещё не до конца преображённом мире всякий здоровый человек, он был вполне в состоянии. И он получает эту возможную для себя полноту, выходя на свет Божий из гробницы, в которой был погребён (ст. 38 – 44). И тогда каждый смог наглядно убедиться, что Царство действительно вошло в мир, а вместе с ним в мир вошло и воскресение, о котором до сих пор думали, что оно было ещё впереди.

Казалось бы, столь наглядная демонстрация должна была растопить и обратить все сердца, но ничего подобного, как видно, не произошло. Одни действительно обратились (ст. 45 – 46), другие же ещё больше укрепились в своём неприятии Христа и Царства. Но свидетельства были слишком наглядны, и отвергающим Царство не оставалось ничего другого, как в своём последовательном отвержении прийти к мысли о необходимости избавиться от Того, Кто принёс Царство в мир (ст. 47 – 53). Так неприятие Царства ведёт на крест посланного Богом Спасителя мира.

Смерть многое ставит на свои места. Ее нельзя обмануть, от нее нельзя отшутиться, перед ней все равны, от нее никому не уйти. Поэтому неудивительно, что самые серьезные и важные вещи человек сравнивает по силе со смертью — это достойное сравнение: «Крепка, как смерть, любовь» (Песн 8:6). Религиозная вера, как самое серьезное содержание жизни многих людей, не раз сопоставлялась со смертью — тысячи мучеников предпочли умереть, но не отречься от своей веры. Значит, смерть — это некий рубеж, на котором происходит последнее испытание веры. Это не обязательно собственная смерть — сестры Лазаря встали перед этим испытанием так же, как и он сам. Они сохранили веру, но — не до конца. Воскресение мертвых будет, но не теперь, считает Марфа. Поэтому для нее звучат странные слова: «Я — воскресение и жизнь. Верующий в Меня, если и умрет, оживет». И происходит победа над смертью, еще до окончательного торжества Пасхи, и до того, как мы сами сможем на опыте убедиться, что любовь — сильнее смерти.

Имеет ли отношение наша нынешняя жизнь к жизни Царства? Ответом на этот вопрос можно считать такое событие, как воскрешение Спасителем Лазаря. Конечно, та жизнь, к которой возвращает Иисус Своего друга, — не жизнь Царства во всей её полноте. Лазарь возвращается всего лишь к «обычной» жизни, той, которая доступна непреображённому человеку. Не больше, не меньше. Но, как видно, эта ограниченная, конечная, отравленная грехом жизнь всё же имеет прямое отношение к жизни Царства. В самом деле, ведь, идёт ли в Евангелии речь об исцелении или о воскресении, всякий раз мы сталкиваемся не с чем иным, как с Царством, с его воздействием на природу нашего, ещё не преображённого мира. А в Царстве нет места ни болезням, ни смерти, так, что всякий, с ним соприкоснувшийся и приобщившийся к полноте его жизни, избавляется от того и от другого. И тогда оказывается, что у Бога для нас есть только одна жизнь. Одна не только в смысле единственности того жизненного отрезка, который мы проживаем в нашем нынешнем состоянии и который многим представляется единственной жизнью, нам доступной, но и в смысле того сущностного, как сказал бы философ, онтологического единства жизни, как духовного процесса, направляемого и определяемого Богом, в который мы включены по Его любви и милосердию. Одна и та же жизнь начинается в утробе матери и завершается в полноте Царства. И духовная наполненность её определяется не местом, а только мерой полноты и интенсивности богообщения. Конечно, в разных состояниях и в разные периоды человеческой жизни полнота эта будет разной. Но если она достигнута, болезням и смерти она места не оставит. И потому воскресает Лазарь. Он возвращается к прежней жизни, но во всей её полноте. В полноте, которая становится прообразом дугой полноты, полноты Царства.

«Днесь Вифаниа предвозвещает Воскресение Христа Жизнодавца, востанием Лазаревым ликовствующи…» Часто говорят, что, де мол, есть эта «художественность» в Евангелии: и герои-резонеры вроде Иоанна Крестителя, и события-двойники вроде воскрешения Лазаря, - призванные оттенить главное событие, иными словами, все по законам художественных текстов. Но это глубоко неверно. Увидеть это до конца можно лишь очами сердца, но все же попробуем замечать какие-то очень конкретные детали. Христос воскрес на третий день. А Лазаря Господь воскресил на четвертый. Почему говорится о четвертом дне? Оказывается есть вполне реально обусловленная культурой причина. Обратимся к книге Давида Стерна «Комментарий к еврейскому Новому Завету», с.269: «Прежде чем медицина научилась отличать коматозное состояние от смерти, людей по ошибке иногда хоронили живыми. Еврейские обряды погребения пытались исключить всякую возможность такой ужасной ошибки. По словам пост-талмудического трактата, составленного в восьмом веке (по еврейскому календарю – наше прим.), «мы выходим на кладбище, проверяя мертвых в течении трех дней, и не боимся, что нас заподозрят в хождении путями Амореев (т.е. в суеверных обрядах). Однажды похороненного человека проверили и обнаружили, что он жив; он прожил еще 25 лет, а затем умер. Еще один такой человек жил, и у него родилось пять детей, прежде, чем он умер» (Смахот 8:1)». И то, что прошло 4 дня, означает очень простую вещь, что время положенной по обряду проверки уже истекло. Он действительно умер. Мог ли Господь оказаться в Вифании прежде этого срока или не мог, нарочно Он выжидал или нет – вопрос не нашего ума. Было так. Здесь нет и доли художественности, символичности чисел, их совпадений, кратности и так далее, что всегда бывает в «мистагогической» литературе, а только живая ткань жизни.