Мысли вслух на 1 Кор 1:18-31

Продолжая разговор о спорах и о том, что их вызывает, Павел, разумеется, не случайно, переходит к теме человеческой мудрости и её границ. Для него очевидно, что понять тайну земного служения Спасителя и Его крестной смерти эта мудрость не в состоянии (ст. 18 – 21). Здесь апостол остаётся верен традиции «бедняков», сложившейся ещё во времена допленных пророков. Судя по Книге Псалмов, уже тогда ищущим полноценной духовной жизни и глубоких отношений с Богом стало ясно, что для обретения праведности одних человеческих усилий недостаточно, что человеку, желающему идти за Богом, нужно отказаться от мысли полагаться только на себя. Достичь желаемого ищущий мог, лишь полностью предав себя в волю Божию. Не случайно эти люди стали называть себя «бедняками»: они понимали, что перед Богом они подобны нищим даже тогда, когда по меркам мира сего их можно счесть мудрыми и богатыми. Именно они более других ожидали прихода Мессии и наступления мессианского Царства; именно таких людей называет блаженными Иисус, провозглашая его наступление. Но и во времена древних пророков, и во времена Иисуса были люди, которые предпочитали собственную мудрость Царству. И Павел прямо говорит о том, что пытаться понять тайны Царства одними человеческими усилиями бесполезно.

Казалось бы, в этом и нет необходимости, ведь Иисус Сам открыл их каждому, кто хотел увидеть и услышать, каждому, кто готов был довериться Ему и пойти за Ним. Но поступить так мог лишь тот, кто пережил то, что переживали «бедняки»: понимание, при всей своей мудрости и знаниях, полной своей беспомощности в том, что касается Царства, которого не понять и в которое не войти никому, если не введёт Тот, Кто принёс Царство в мир. Именно человеческая мудрость требует знаков и доказательств даже там, где всё очевидно (ст. 21 – 24), ведь такие знаки и доказательства нужны не для того, чтобы убедиться в подлинности открывшейся реальности, а для того, чтобы «вписать» её в рамки человеческой логики, согласовав и увязав с земной мудростью, которая здесь бессильна. И лишь тем, кто отказался от таких попыток, открывается путь в Царство (ст. 26 – 31). А вместе с тем им становится понятной вся бессмысленность споров, которые разделяют людей в этом мире.

"Кресту Твоему поклоняемся, Христе…" Что значат для нас эти слова? Бесконечное сострадание к невинному, избитому, нагому праведнику, повешенному на этом древе. Любовь к Нему, безграничная благодарность. И еще понимание того, насколько бесконечно более легок наш собственный крест. Все кажущиеся неподъемными проблемы это все ничто по сравнению с той мерой страдания, которую Он взял ради нас на Себя. "Ты, кто мир Твой тако возлюбил еси…"

И еще другие слова: «потом говорит ученику: вот мать твоя». На этих словах созиждена Церковь, крепчайшая из твердынь. Мы все усыновлены и удочерены, а значит, мы никогда не сможем быть сиротами. Сиротство это слово из какой-то иной жизни. Мы часто молитвенно переживаем Страсти Христовы, но гораздо труднее пережить страсти Марии. Немыслимая физическая боль Его и немыслимая душевна боль ее. Этой болью объят весь мир.

Вероятно, Крестной смерти Христа может быть дано более или менее стройное и глубокое рациональное объяснение. Логика того, что произошло, парадоксальна, но парадокс тоже является логическим построением. Но в сегодняшнем отрывке из послания к Коринфянам апостол Павел подчеркивает, что усилия отвлеченного рассуждения, сколь бы оно ни было последовательно и непротиворечиво, не в силах объяснить Креста. Рациональное объяснение этого события сделало бы его необходимо вытекающим из определенных причин, закономерным. Но подобное объяснение возможно, только если взирать на Крест отвлеченно, издали, не различая всей реальности страданий Распятого. Но для апостола важно другое: в Крестной смерти Спасителя мы видим Живого Бога, превосходящего всякую закономерность. Создатель мира не остается в бесстрастности по ту сторону закона, как мы бы сказали, «по ту сторону добра и зла», но приходит к страдающему человечеству. Не изменяя ход истории, не переделывая человечество массовым гипнозом, Он разрывает узы логики и закономерности. На Кресте мы встречаем не Законодателя, с которым можно общаться в юридических терминах прав, обязанностей и возмездия, но живую Личность. Крест побеждает смерть не потому, что избавляет нас от ее неотвратимости. Но мы теперь вместе с Иисусом — и только поэтому уже ничего не страшно.

Апостол Павел отталкивается от распространенного и в древности, и теперь антропоморфного представления о Боге. Нельзя сказать, чтобы на этом пути нельзя было найти ничего путного: некоторые здравые суждения здесь все же возможны. Так, отталкиваясь от нашей малой силы, мы мыслим Божье всемогущество, сравнивая с нашим разумом, представляем Его премудрость и всеведение. Сопоставление с нашей ограниченностью помогает нам прикоснуться к истине о Его безграничности и трансцендентности. Но этот метод богомыслия таит в себе существенную опасность: мы думаем, что Бог похож на нас и представляем Его как человека, только очень «большого». Инстинктивно нам кажется, что там, где у слабого человечка ничего не выйдет, у Бога все получится. Там, где мы страдаем и умираем, Бог выйдет победителем. Происходит, действительно, именно это, но совсем не так, как мы представляем.

В обычной логике было бы естественно, чтобы в Гефсиманском саду Христос «мобилизовал» те самые двенадцать легионов ангелов, о которых Он говорил Петру, и ангелы разогнали бы стражников и вывели первосвященников «на чистую воду». Но происходит нечто совершенно иное, нелепое, по слову апостола Павла («юродство» Синодального и славянского переводов — это moria греческого текста, означающее «глупость, нелепость, безумие»). То ли сила Божия заключается не в том, что мы думаем, то ли вообще не силой одерживается Его победа, как говорит пророк Захария. И Господь принимает Крестную смерть.

Эллины и иудеи, слушатели апостола Павла, как только слышали о том, что Бог страдал на Кресте, отворачивались от него. Бог не может страдать — таково общее убеждение всего древнего мира, откуда происходят все богословские рассуждения о бесстрастности божества. Нелепость с этой точки зрения евангельских событий породила целый ряд конфликтов и ересей в новозаветную эпоху: христианам никак не удавалось соединить эллинско-иудейскую уверенность в бесстрастности Божьей с верой в Распятого Иисуса. Не годы, как можно было бы ожидать, а века и века уходят на это... Потому что за словом о Кресте стоит величайшая тайна Божьей любви, являющаяся непостижимой основой библейского Откровения.

Образ двух путей, о которых говорит апостол, — пути спасения и пути погибели, корнями уходит глубоко в яхвистскую, а затем и в иудейскую традицию. Путь праведности и в Торе, и в других библейских книгах рассматривается, как путь спасения, а путь греха — как путь гибели. И всё же картина оказывается не столь простой.

Уже в дохристианский и даже в добиблейский период многие задумывались о том, почему же праведник страдает от того зла, в котором лежит мир, а его праведность не вознаграждается по заслугам. Особенно остро эта тема звучит в библейских книгах, что и не удивительно: ведь Бог Библии — благой Бог, давший Своему народу Тору и призывающий его на путь праведности.

Почему же Он так часто оставляет Своих людей на произвол того зла, которым полон мир? Крестная смерть Спасителя и есть ответ на этот вопрос. Конечно, падшему человеку с лучшими намерениями было бы проще представить себе идеальный мир, где праведность немедленно вознаграждалась бы, а зло так же немедленно наказывалось. Вот только шансов на спасение в таком мире не осталось бы ни у кого: ведь безгрешных людей на земле нет. Иисус мог бы войти в мир торжествующим победителем, но тогда в Царстве Ему пришлось бы остаться одному. А воли Его Отца на это не было.

Такое торжество Царства не оставило бы ни одного шанса никому из людей. А воля Отца, выраженная ещё за несколько веков до прихода в мир Христа устами одного из пророков, заключается в том, чтобы грешник не умер, а обратился и остался жив.

И потому Царство входит в мир как бы незаметно, никому себя не навязывая силой и ни над кем не нависая угрозой немедленной кары за малейший грех. Потому, наверное, и все попытки создать на земле царство всеобщей справедливости (на религиозной ли, на антирелигиозной ли основе) заканчивались неизменно грандиозным кровопролитием, ни к какой справедливости отношения не имеющим. И Павел указывает на путь Царства, как на единственный путь, на котором возможно торжество праведности. Торжество, ведущее не к погибели, а к спасению.

Человеческая природа противоречива. И дело тут не только в особенностях человеческого мышления или человеческих чувств. Дело прежде всего в слабости человеческой воли. Что такое человек? Божье «дыхание жизни», оживотворяющее природу и превращающее её в тот поток человеческого существования, который в Библии называется «душой живой».

«Дыхание жизни», это Божье присутствие в нас, делает нас людьми, обладающими волей и самосознанием. Но Бог ненавязчив, Он позволит нам вовсе забыть о Своём присутствии, если мы этого хотим. И тогда Он перестанет быть хозяином нашей жизни. Хозяевами своей жизни становимся мы сами, и жизненный поток захлёстывает нас.

Природа становится самодовлеющей, начиная определять нашу жизнь если не полностью, то по преимуществу. Так и произошло во время грехопадения, и теперь мы, падшие люди, подчиняемся своей природе. Воля наша ослабела, она не в силах больше противостоять тому природному потоку, который Богом был нам дан как среда и строительный материал для нашей жизни, а для нас после падения стал непреодолимой силой, часто влекущей нас туда, куда нам совсем бы не хотелось.

Вот эта слабая воля и стала главным препятствием для полноценной духовной жизни. Потому-то, принимая жизненно важные для себя решения и делая решающий духовный выбор, мы делаем его с оговорками. Нашему «да» всегда сопутствуют те или иные «но». И тому есть объективная причина: в нашем нынешнем состоянии мы действительно не можем поручиться за самих себя, точнее, за свою человеческую природу, которая может нас подвести в самый неподходящий момент.

Природа в падшем мире зачастую не подвластна духу, и не в силу своих свойств, вложенных в неё Богом, а в силу того аномального положения, в котором оказалась после грехопадения. При падении человек освободил и свою собственную природу, и (по крайней мере, отчасти) природу в целом от власти Того, Кто только и может ею управлять, и сам взялся за рычаги, с которыми оказался не в состоянии совладать. В Царстве Божьем не так.

Тут с управлением всё в порядке. Нормальная, не испорченная грехом человеческая природа полностью подвластна духу, поэтому у Спасителя для Его небесного Отца есть только «да». Но и у всякого, кто приобщился жизни Царства, человеческая природа становится послушна его человеческому духу постольку, поскольку жизнь человека становится частью жизни Царства. Поэтому у такого человека для Бога тоже нет ничего, кроме «да». Ведь «нет» Богу во всяком случае означает разрыв отношений с Ним. А значит, это «нет» становится одновременно «нет» Христу и Царству.

Интересно: почему Бог не позволил миру познать Себя посредством той мудрости, которая Им Самим была дана миру? Почему свидетелям приходится прибегать к тому, что апостол называет «безумной проповедью» (или, выражаясь языком Синодального перевода, «юродством проповеди»)? И неужели мудрость человеческая всегда и неизбежно вырождается в пустые споры, в которых преобладает желание самоутверждения? Чем так уж плохо знание, что оно всегда приводит к столь печальному результату?

Наверное, если бы та мудрость, о которой говорит апостол, была бы только знанием, на этот вопрос мы бы ответить не смогли. Но в еврейской традиции мудрость никогда не была только знанием ради знания. Соответствующее еврейское слово (а Павел, даже пишущий по-гречески, всё равно остаётся евреем, мыслящим в рамках своей культурной и религиозной традиции) изначально обозначало не столько знание, сколько умение или навык. Вначале это был навык практической работы, работы ремесленника или художника, затем — умение выстраивать отношения с людьми, навык суда и управления, будь то управление собственным домом или управление государством. А в послепленный период с мудростью начинает ассоциироваться, в первую очередь, искусство праведности, навык праведной жизни.

Казалось бы, от человека тут зависит не так много, ведь праведность — от Бога, а не от человека. И всё же путь праведности — путь богочеловеческий, от человека он в известном смысле зависит не меньше, чем от Бога. И человеку, чтобы этим путём идти, нужен именно опыт и навык, связанный с практикой соблюдения заповедей. И весь интеллектуальный инструментарий, которым располагает, к примеру, «книжник» (учитель Торы), в конечном счёте нужен именно для того, чтобы помочь идущему путём праведности с этого пути не сбиться. Но падшая природа человека нередко превращает полезный инструмент в помеху и обузу на пути праведности. Вместо того, чтобы сделать однозначный выбор в пользу следования заповедям, человек начинает искать способов от этого уклониться, или вовсе ничего не соблюдая, или ища лёгких путей, которые позволили бы, так сказать, исполнять Тору, не исполняя её. И тут интеллект становится инструментом, служащим не соблюдению Торы, а её нарушению, а мудрость становится не столько искусством следования Торе, сколько искусством имитации такого следования.

В такой ситуации проповедь Царства уже не может опираться на традиционный человеческий опыт праведной жизни, не потому, что он забывается, а потому, что он оказывается фактически обесценен. И тогда остаётся лишь та самая «безумная проповедь», о которой говорит апостол. Проповедь вразрез с общепринятыми мнениями, вопреки очевидному, проповедь, которая любому «нормальному» человеку действительно покажется полным безумием. Проповедь Царства, которое воистину, по слову Спасителя, «не от мира сего».

Во все времена христианской истории миссионеры и проповедники пытались ответить на вопрос: что мешает людям принять весть о Христе и о Царстве? А Павел между тем отвечает на этот вопрос хоть и кратко, но достаточно ёмко и, пожалуй, исчерпывающе. Как всегда, он делит всех людей на религиозных («иудеи») и светских («эллины»), причём как у тех, так и у других есть свои причины отвергать свидетельство о Христе и о Царстве.

И легче всего увидеть эти причины, если проанализировать отношение двух упомянутых категорий людей к факту крестной смерти Спасителя, без рассказа о которой, разумеется, невозможно никакое свидетельство о Его воскресении, а значит, и о Царстве, и о христианстве вообще. Как видно, отличительной особенностью религиозного сознания апостол считает ожидание знаков («чудес»), которые подтвердили бы религиозным людям истинность того свидетельства, которое они слышат. Собственно, такого рода знаков они требовали и от Самого Спасителя во время Его земного служения. Но ожидаемые ими знаки должны вписываться в те представления и концепции, которые характерны для религиозных представлений слушающих.

Как раз именно таких доказательств ожидали от Иисуса многие из слушавших Его фарисеев: Он должен был сделать что-то такое, что соответствовало бы их представлениям о том, каким должен быть и как должен себя вести Мессия. А крестная смерть таким представлениям никак не соответствовала, даже если допустить, что за ней последовало воскресение. Мессия, согласно традиционным иудейским представлениям того (да и не только того) времени, должен был быть не распятым Праведником, а торжествующим Победителем, притом Победителем, побеждающим в нашем непреображённом мире, а не в каком-то Царстве «не от мира сего». И потому для иудеев евангельских времён мессианизм первохристианской Церкви был чем-то совершенно неприемлемым. Но ведь Царство вообще не вмещается ни в какие религиозные рамки, а стало быть, не вмещается в них и христианство. И всякое религиозное сознание (включая «христианское») противится откровению о Царстве, когда оно выходит за его рамки, разрушая и их, и саму религиозность. Казалось бы, люди светские должны быть от этой проблемы избавлены.

Так оно и есть; но тут возникают проблемы иного рода. Всякий язычник (а «светскость» есть не что иное, как практическое язычество) живёт исключительно или преимущественно по законам непреображённого мира. Все его психические и поведенческие модели, определяющие его повседневное существование, то, что называется обычно «практической жизнью» (а именно умение организовать повседневную практическую жизнь и называется в Библии мудростью), ориентируются на законы непреображённого мира, а не на законы Царства.

Это и останавливает обычно светского человека, слышащего свидетельство и задумывающегося об услышанном. Для него попытаться жить по законам Царства — самое настоящие безумие: ведь это коренная ломка, разрушение всех устоявшихся, и притом общепринятых, моделей и представлений, фактически, отказ от всей прежней жизни, и при том отказ добровольный.

Авантюра, совершенно сумасшедшая авантюра! И многие язычники («светские люди») отказываются от всяких попыток приобщиться к жизни Царства, пугаясь именно этого кажущегося безумия. Как видно, причины неприятия свидетельства у людей религиозных и у людей светских разные и друг на друга не похожие. А результат один: отказ от Царства. И от собственного спасения.

Едва ли Крестной смерти Христа может быть дано более или менее стройное и глубокое рациональное объяснение, потому что в ней мы соприкасаемся с непостижимой тайной Божьего милосердия. И потому в послании к Коринфянам апостол Павел подчеркивает, что усилия отвлеченного рассуждения, сколь бы оно ни было последовательно и непротиворечиво, не в силах объяснить Креста.

Рациональное объяснение этого события сделало бы его необходимо вытекающим из определенных причин, закономерным. Но подобное объяснение возможно, только если взирать на Крест отвлеченно, издали, не различая всей реальности страданий Распятого. Но для апостола важно другое: в Крестной смерти Спасителя мы видим Живого Бога, превосходящего всякую закономерность.

Создатель мира не остается в бесстрастности по ту сторону закона, как мы бы сказали, «по ту сторону добра и зла», но приходит к страдающему человечеству. Не изменяя ход истории, не переделывая человечество массовым гипнозом, Он разрывает узы логики и закономерности. На Кресте мы встречаем не Законодателя, с которым можно общаться в юридических терминах прав, обязанностей и возмездия, но живую Личность. Крест побеждает смерть не потому, что избавляет нас от ее неотвратимости. Но мы теперь вместе с Иисусом — и только поэтому уже ничего не страшно.

А ведь Павел не льстит тем, кому пишет... Приятно было бы вам прочитать такие слова: да вы посмотрите на себя, вы же и не умны, и не сильны... Грустно. Но объективно. Павел описывает реальную ситуацию, а не поёт дифирамбы. И Господь тоже смотрит на нас так — объективно. Как бы Он ни любил каждого из нас, Он не будет утверждать, что есть у нас дары и положительные качества, которых на самом деле нет. То, что делает Он, намного лучше, хотя и не слишком льстит нашему самолюбию. Он берёт то, что есть, — и действует Сам. Он даёт дары, которые не был заложены в нас от природы. И то, что требуется от нас, — это принимать Его дары, использовать их во славу Его и не забывать, от Кого они исходят.

Зачем Богу так нужна слабость и глупость для того, чтобы, по слову апостола, посрамить мудрость и силу? Неужели слабость и глупость лучше справляются с поставленными Им задачами? Или Ему важно, чтобы каждый непредвзятый наблюдатель понял бы: дело не в человеческой силе или мудрости, ни сила, ни мудрость мира сего ни при чём, это Божья сила и Божья мудрость?

Но разве любому непредвзятому наблюдателю не станет очевидно с первого взгляда, что есть вещи, которые необъяснимы в рамках непреображённого мира и его природы, и больше всего таких необъяснимых вещей встречается именно в христианской жизни? А может быть, дело вовсе не в этом? Тогда в чём же? Может быть, в двойственности всякой человеческой мудрости и в неоднозначности всякой человеческой силы? В самом деле, человеческая природа после грехопадения и сама по себе стала не слишком надёжным инструментом, особенно для серьёзного духовного дела.

И психика, и физиология даже вполне здорового человека могут подвести его в любой момент. И если здоровье физическое, даже в случае сбоя, принципиально испортить или исказить миссию человека не в состоянии (в самом худшем случае он может просто не успеть доделать на земле то, что было ему поручено, и тогда Богу придётся искать себе другого служителя), то здоровье психическое, которое тоже может давать сбои (притом не всегда заметные для обладателя), может подвести куда серьёзней. Но дело не только в повреждённой грехом человеческой природе. Дело, прежде всего, в том духовном ядре человеческой личности, которое грехопадение и затронуло в первую очередь потому, что с него оно и началось. Кратко и ёмко описал проблему автор Пролога Книги Бытия, сказавший, что «все намерения сердца человеческого — зло от юности его». И дело тут, конечно, не в том, что падший человек в принципе не способен ни на что хорошее.

Дело в том, что к этому хорошему неизбежно примешивается и дурное, которое оказывается подобием ложки дёгтя в бочке с мёдом. И единственным способом избежать этой самой ложки — минимизировать собственно человеческие усилия, сделать сердце служителя, в идеале, духовно совершенно прозрачным для действия Божия. Тогда-то и можно будет избежать того влияния падшей человеческой природы, которое проявляется в каждом человеческом действии и намерении. Или, по крайней мере, минимизировать это влияние настолько, чтобы качество намерений, мыслей и дел служителя Божия стало приемлемым для Царства.

Павел описывает христианскую жизнь как полноту праведности в традиционном её понимании. В яхвизме, а позже и в иудаизме праведность оказалась прочно связанной с образом бедности и бедняка, который впервые появился в проповеди Исайи Иерусалимского. И Сам Спаситель связывает блаженство бедняков, нищих с Собой и с наступлением Царства. Такая связь не случайна. Речь идёт, конечно, не о бедности материальной (тот же Исайя, к примеру, считавший себя бедняком, был вовсе не беден), а о бедности как о духовном состоянии, которое было неотделимо от традиционных представлений о праведности.

В самом деле: праведность ведь не присуща человеку по природе, она не может быть ему свойственна как врождённое или приобретённое качество или свойство его натуры. Праведность — это состояние, в котором человек может пребывать, но которое он так же легко может и потерять. В состояние праведности человека вводит Бог, и сам человек ничего не может поделать для того, чтобы его обрести.

От человека зависит лишь готовность войти в это состояние и удержаться в нём. Но сама по себе такая готовность ничего не меняет по сути: какой бы она ни была, если Бог не вмешается, она бесполезна. Человек оказывается нищим, ничего не имеющим и ничего не могущим в том, что касается его духовной жизни, его отношений с Богом.

Он может много сделать для того, чтобы стать праведником, и ни на йоту не приблизиться к цели без прямого Божьего вмешательства в его жизнь. А всё, что человек может и имеет в этом мире, при решении главной задачи не значит и не стоит ничего.

Человек ощущает себя нищим, бедняком, будучи в мире сем богачом и придворным аристократом, каким был, к примеру, тот же Исайя. Вот об этом и говорит Павел, упоминая и мудрость, и силу, и благородство происхождения как нечто не имеющее никакого значения для духовного пути христианина. Путь христианина — всё тот же путь праведности, но путь праведности со Христом, Который с точки зрения мира сего был полным и абсолютным неудачником, чья миссия завершилась крестом, а значит, полным провалом.

Но для апостола «неудача» Спасителя сродни таким же «неудачам» ищущих праведной жизни, которые отказываются полагаться на всё, что может им предложить мир с тем, чтобы впустить в свою жизнь Бога. Так и христиане готовы впустить в свою жизнь «неудачника»-Христа и пойти за Ним вопреки всем доводам, какие может им привести этот мир. Потому, что у «неудачника», за Которым они готовы пойти, есть один, но самый веский аргумент: то Царство, которое Он принёс в мир.