Мысли вслух на Екк 6:1-12

В своих размышлениях о смысле жизни Екклесиаст снова и снова возвращается к мысли о бесполезности любых человеческих дел и усилий, прилагаемых человеком для достижения поставленной им перед собой цели. И дело даже не в невозможности достичь цели как таковой. Нередко, по словам Екклесиаста, случается так, что, имея всё, человек не может воспользоваться ничем (ст. 1 – 2). Можно прожить многие годы, но, если во все эти прожитые годы человеку так и не пришлось испытать радости жизни, можно считать, что человек и не жил вовсе (ст. 3 – 6).

Как видно, основной темой размышлений Екклесиаста становится качество человеческой жизни. Человек трудится ради пропитания, ради физического хлеба, но его жизнь («душа») не насыщается этим хлебом. И мудрость, если она сводится лишь к размышлениям, абстракции, умозрению (к тому, что Екклесиаст называет «бродить душой»), тоже ничего не стоит: важно не только размышлять, но и видеть глазами (ст. 8 – 9). Как видно, в поисках смысла жизни Екклесиаст настолько углубился в размышления, в умозрения и абстракции, что сам почувствовал их чрезмерную зыбкость. Это неудивительно: ведь понятие мудрости в древнем Израиле всегда связывалось не столько с теорией, сколько с практикой, будь то практика, связанная с ремесленным или художественным трудом, или практика общественных отношений, или, наконец, как в послепленной письменности мудрых, практика праведной жизни, неотделимая от соблюдения и исполнения Торы.

Но всякая практика предполагает наличие очевидного для практикующего смысла, который Екклесиаст, как видно, утратил. Можно быть праведником, но праведность не вознаграждается в этом мире и никому в нём не нужна, кроме самого праведника. Можно быть хорошим правителем, но плохих правителей всё равно больше, и жизнь общества никому не под силу изменить к лучшему. А главное в том, что всё оканчивается шеолом, обессмысливающим всё: и усилия человека, направленные на обустройство жизни, и все дела хорошего правителя, и даже саму праведность. Остаётся лишь человек перед лицом неведомой, слепой силы, которая заведомо сильнее его самого (ст. 10). И тогда действительно становится уже совершенно невозможно определить, в чём заключается смысл человеческой жизни и что для человека лучше, и как обрести мудрость, которая сделала бы хоть сколько-нибудь сносной жизнь в этом бессмысленно-враждебном мире (ст. 11 – 12).

Сначала Экклезиаст рассуждает уверенно, его мысли о том, как хорошо и как плохо люди способны пользоваться богатством производят впечатление чётко продуманных жизненных установок. Но в конце концов размышления выходят на вопрос: кто знает, что хорошо для человека в жизни? Этот вопрос напоминает вопль в тупике, куда спрашивающий попал, надеясь выбраться из лабиринта. Ведь совершенно верное замечание, что все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается, явилось глубоким прозрением, но оно превосходит надежды на достаточность спокойной жизни, основанной на мирном труде и пользовании его плодами.

Пройдут века, и Христос скажет, как само собой разумеющееся: «душа больше пищи, и тело – одежды» (Лк. 12:23), и эти слова можно назвать и ответом экклезиасту, и подтверждением его прозрений. Впрочем, и до сих пор полнота смысла евангельских слов с трудом вмещается во многих сердцах.

Екклесиаст всё время возвращается к теме жизни в настоящем. Или, вернее, в Настоящем. Именно так, с большой буквы. Хотя, вроде бы, говорит он вовсе не о Боге и не о каких-то мистических озарениях, а просто о радости. Казалось бы, даже не о Радости. Но в том-то и дело, что радость, от которой человеку действительно радостно и спокойно, может быть только Радостью с большой буквы, и никак иначе.

А что при этом радующийся не испытывает никаких особых мистических озарений и не переживает никаких изменённых состояний сознания — так оно, может, и не нужно? Ведь ещё великий пророк Израиля Илия понял, что Бог может быть рядом даже тогда, когда молчит. Что Его скорее можно услышать во внутренней тишине, в апофатическом безмолвии, чем в буре, в огне или в землетрясении, как было привычно самому Илии по прежней жизни.

Ведь, в конце концов, любые озарения, откровения, переживания рождаются всё из той же внутренней тишины. Из апофатического безмолвия. Но всему этому ещё надо родиться. А вот радость и мир сопровождают Божье присутствие всегда. Это форма его проявления в нашем мире и способ существования в нашем сердце. Но существовать радость Божьего присутствия может лишь в Настоящем.

В Настоящем, которое человеком переживается обычно как нынешнее мгновение, как остановившееся здесь и сейчас. В призыве «остановись, мгновение, ты прекрасно!» смысла больше, чем кажется на первый взгляд. И дело тут не только в том, чтобы лучшие мгновения остались с нами навсегда. Дело в том, что прекрасным может быть лишь остановившееся мгновение. Мгновение, выпавшее из пространств и времён, образующих дурную бесконечность тварного мира, испорченного грехопадением. Мгновение, в котором содержатся как полнота мироздания, так и вечность Божия.

Такие мгновения всегда в настоящем. Они, собственно, и есть подлинное настоящее — не воспоминания о прошлом, которого уже нет, и не мечты о будущем, которого ещё нет, а настоящее как единственная подлинная реальность. А поскольку всякая подлинная радость от Бога, её и можно пережить только в настоящем. В остановившемся мгновении. А вот пытаться обрести счастье в будущем — бесполезное занятие, бессмысленное и утомительное.

Ожидаемое счастливое завтра будет всё время отодвигаться на следующий день, как в известном детском стихотворении о мартышке, которая никак не могла дождаться завтрашнего дня — каждый наступивший день почему-то оказывался вновь сегодняшним. Жить бесконечным ожиданием никогда не наступающего будущего и работать ради него — занятие поистине утомительное. И бессмысленное. Ведь смысл всему может придать лишь Божье присутствие, а оно всегда в настоящем. Всегда здесь и теперь.