Мысли вслух на Мф 15:21-28

Чем же велика вера этой хананеянки? Да ведь любая мать пойдет на что угодно, на любое унижение ради здоровья дочери. Возможно, для Иисуса важно не то, чем вызвана просьба этой женщины, с чего начинается ее путь веры, а то, как далеко она по этому пути проходит. Хананеянка — язычница, с язычниками иудеи не сообщаются, поэтому Иисус молчит. Когда к Нему обращаются ученики, Он выходит из молчания и напоминает о том, что Бог помогает именно Своему народу. Женщина, слыша это, тем не менее просит о помощи. Тем самым, она отрывается от своего народа ради отношений с Богом Израиля. Своей следующей фразой Иисус показывает, что Бога нельзя принудить помогать, Он не принимает характерного для язычников магического подхода к отношениям с Ним. Ответ женщины означает ее согласие на милость от этого нового для нее Бога. Итак, за несколько минут она проходит путь от язычницы, неотступно требующей от Иисуса того, что ей нужно, до женщины, доверяющей Богу Израиля и смиренно соглашающейся на Его милость.

Первоначальное нежелание Христа не то что исцелить девочку, но даже просто ответить её матери выглядит странно. Мы уже привыкли к тому, что до сих пор Он никому не отказывал в исцелении, обо всех заботился, и вдруг такая реакция только потому, что Его попросила язычница.

Мы привыкли нейтрально воспринимать принадлежность кого бы то ни было к языческому миру, и когда речь идёт об общении на человеческом уровне, так и должно быть. Но здесь речь идёт об избавлении от негативных духовных воздействий, ставших причиной беснования девочки. Между тем в своей повседневной религиозной практике язычники постоянно обращались к низшим духовным силам. Можно вспомнить слова Христа о том, что бывает при возвращении изгнанных бесов в незаполненную душу, ведь язычники, не поклоняющиеся Богу Израилеву, имеют все данные для того, чтобы снова впустить в себя бесов. При таких обстоятельствах изгонять нечистых духов бессмысленно.

Но смиренная просьба язычницы о крохах говорит о силе материнской любви, преодолевающей укоренившиеся предрассудки. После её смиренного признания, по сути, говорящего, что она находится на подступах к вере, Иисус идёт ей навстречу. Даже немногих крох веры хананеянки оказалось достаточно, чтобы её дочь приняла вовсе не крохи со стола, но дар в полноте.

История с хананеянкой у читателей Евангелия порой вызывает вопросы и недоумения. В самом деле: означает ли согласие женщины на крохи, достающиеся собакам, лишь признание своего положения перед Иисусом и Его учениками, или здесь есть ещё что-то, выходящее за рамки личных отношений хананеянки с Иисусом и её личной же греховности?

Сам Иисус нередко говорил, что Он «послан только к погибшим овцам дома Израилева». К народу Божьему. К тому народу, к которому Он Сам принадлежит по плоти. И теперь, отвечая на просьбу учеников помочь несчастной женщине, Он говорит им те самые слова. Что это: национальная или религиозная ограниченность? Нет, конечно. Национальной и религиозной ограниченности была чужда уже проповедь поздних пророков, которые говорили о том, что в мессианскую эпоху к Богу Израиля обратятся представители многих народов, и в мессианском Царстве им всем найдётся место. Дело, очевидно, было в другом. В служении Мессии есть своя логика, определённая не самим Иисусом, а Его небесным Отцом.

Именно она, эта логика, связанная с планом спасения, требовала, чтобы во время земного служения Его проповедь и всё, с ней связанное, включая исцеления и другие явления силы Царства, ограничивалось народом Божьим. Остальное — потом, после завершения Им Своего земного пути, после Воскресения и Пятидесятницы. Возможно, дело было в том, что Царство начало своё движение в мир именно в день Пятидесятницы, только в этот день оно открылось в полноте для каждого ищущего, а прежде Пятидесятницы Царство могло быть открыто (постольку, поскольку оно могло открыться человеку до Пятидесятницы) лишь народу Божьему. Тут не было ни жестокости, ни ограниченности, тут был лишь Божий план спасения и Божий замысел о том, как должно войти в мир Его Царство. А всякое исцеление ведь предполагало именно приобщение к Царству.

Включение в тот духовный процесс, который определял его вхождение в мир и становление в мире. Процесс, в который язычников включать было ещё рано. Но если просто соприкоснуться с Царством, тогда можно. Никак и ни на что не претендуя, не ожидая ничего, кроме желаемого исцеления собственной дочери. Женщина соглашалась на то, что для Мессии и для Царства они никто и останется никем, раз такова воля Бога, именем Которого исцеляет этот Чудотворец.

Но хотя бы крошку со стола из этого Царства — для дочери — можно? В такой просьбе, конечно, отказа быть не могло. Женщина получила просимое. Получила, согласившись для Царства остаться никем и ничем. По-видимому, интуитивно она поняла то, чего мы сегодня часто не понимаем: получить что-то от Бога можно лишь тогда, когда становишься частью Его плана. Хотя бы мимолётно, на мгновение. Но в это мгновение можно получить всё. Если, конечно, не рассчитывать ни на что, кроме того мгновения, которое определил тебе Бог.

Сегодняшнее чтение вновь предлагает нам два эпизода, напрямую, казалось бы, между собой не связанных: исцеление дочери самарянки (ст. 22–28) и чудо умножения пищи, подобное описанному в предыдущей главе (ст. 29–38; ср. Мф 14:13–21). Между тем, связь между ними есть. И связь эта проходит через Царство, явление которого лежит в основе описанных в обоих эпизодах событий. Ведь и чудеса, и исцеления, упомянутые в евангельских рассказах, в сущности, всегда говорят об одном: о Царстве, которое, по слову Спасителя, «приблизилось».

Когда мы читаем в Евангелии, что эта женщина была хананеянкой, то это не означает, что она была «второго сорта», или не из того происхождения, или еще чем-то не угодила Иисусу. Мы знаем (читали в Евангелии и просто чувствуем сердцем), что Иисус всегда готов помочь и исцелить и бедных, и грешных, и отверженных. Для первых слушателей евангелиста совершенно понятно, что она — самая настоящая язычница, то есть верит в языческих богов, поклоняется им и приносит им жертвы. Именно поэтому Господь подвергает ее такому испытанию веры — чтобы помочь ей самой понять, почему она обращается за помощью к Нему, а не к своим богам. Здесь как бы проводится черта между языческими представлениями человека и обращением к Иисусу, то есть — молитвой. Молитва ко Христу (и к Отцу во Христе) несовместима с язычеством, а язычество — это не обязательно вера в других богов, но и вполне обычная для христиан надежда не на Единого Бога, а на что-либо другое: на деньги, на свои способности, на свою партию, на «авось» и пр. Язычество — это когда мы живем не для Бога, а для кого-то еще (например, для себя). Если же мы, будучи такими язычниками, захотим что-нибудь попросить у Христа, обратиться к Нему в молитве, нам будет необходимо вместе с этой женщиной-хананеянкой пройти через полную переоценку своей веры, понять, почему же мы обратились ко Христу, а не к своим идолам...

Еще раз повторяется в Евангелии рассказ о том, как Иисус раздавал народу хлеб, и теперь уже ясно говорится о внутреннем смысле происходящего — между двумя описаниями трапез мы встречаемся с персонажем, для которого получить от Иисуса хотя бы остатки этого хлеба означает получить обновленную жизнь. Это женщина-язычница, которая попросила жизни не для себя, а для погибающей дочери. Внешне ее диалог с Иисусом похож на соревнование в остроумии — Иисус рисует небольшую притчевую картинку (псы и дети), а женщина умело встраивается в Его образы, чем доказывает свое право на «крохи хлеба». Но на самом деле, Христос хвалит ее не за остроумный ответ, а за веру, потому что происшедшее с ней — как раз и есть акт веры: она узнает в Иисусе Того, Кто дает хлеб жизни. В ее горе и нужде слова Христа о небесном хлебе, которые с таким трудом понимали ученики (ср. Ин 6), становятся для нее совершенно ясными — и она прикасается к тайне спасения, к тайне хлеба жизни, Христа.

О слепоте фарисеев Иисус говорил не один раз, имея в виду, несомненно, слепоту духовную. Но с чем она связана? Казалось бы, у фарисеев было всё, чтобы этой слепоты избежать. Такой богатой и духовно насыщенной религии тогда не было ни у кого больше, да и сейчас знакомство с ней раскрывает порой такие глубины, какие есть далеко не в каждой традиции. Но, как видно, никакая традиция сама по себе не гарантирует полноценной духовной жизни. Впрочем, и помех для нормальной духовной жизни религиозная традиция сама по себе, как правило, всё-таки не создаёт (за исключением тех ситуаций, когда приходится говорить уже о полном духовном вырождении общины). Дело вообще, очевидно, не в религии самой по себе, а в отношении к ней. Всякая религия (если, разумеется, говорить о тех религиях, которые называют обычно религиями откровения) представляет собой плод, с одной стороны, полученного и зафиксированного на языке уже существующей на момент получения традиции, а с другой — собственно религии как таковой с её устоявшимися формами. Впрочем, и зафиксированное традицией откровение тоже может духовно закостенеть, так, что, обращаясь к нему, обращающиеся будут видеть уже не откровение, которое эти формы породило, а их объяснения, сформированные религиозной традицией, язык которой был в своё время использован для фиксации некогда полученного откровения. И происходит это независимо от того, о какой религии идёт речь: здесь перед нами, похоже, некий общий духовный закон, своего рода духовная энтропия, как раз и выражающаяся в том, что духовная составляющая всякой религиозной традиции с течением времени уменьшается, а внешняя, формальная — возрастает. Без осознанного противостояния этому процессу любая религия рано или поздно духовно умирает, вырождается, формализуется. Но противостояние тут невозможно без нового откровения, а полнота откровения и есть Царство, принесённое в мир Спасителем. Но всякая религия обладает определёнными духовными и психологическими механизмами самозащиты и самовоспроизводства, которые у людей религиозных включаются обычно сами собой, помимо их воли. И до тех пор, пока религиозный человек их сознательно не отключит, Царства он не увидит. А отключить его бывает психологически далеко не просто: ведь религия обычно поглощает человека целиком, полностью определяя всю его жизнь, как внешнюю, так и внутреннюю. И отключение психологической защиты, связанной с религиозностью, оставляет человека, по собственному его ощущению, совершенно беззащитным перед окружающим его враждебным миром. Решиться на такое можно только ради Царства. Если же человек всё-таки не решается на такой шаг, он остаётся при своей религиозности. Но Царство при этом он теряет. В лучшем случае, на время, в худшем — навсегда.

Все наиболее заметные религиозные системы, сформировавшиеся, надо заметить, в теплых краях, содержат представление об обрядовой чистоте и, напротив, осквернении. Обыкновенно под этим понимается, собственно говоря, грязь: пот, налипшая на него пыль, копоть и прочее. Все это приводит человека в такой вид, что не только перед Всевышним — друг перед другом-то предстать неприлично. Не составляет здесь исключения и Ветхий завет, хотя акцент в библейском понятии осквернения заметно смещается в нравственную область.

Христос не отвергает самих понятий осквернения и очищения. Но, говорит Он, не внешние, случайные вещи делают тебя недостойным взгляда Всемогущего, а то, что совершается твоим собственным сердцем. Гигиене плоти Он противопоставляет своего рода гигиену духа: не грязь и копоть оскверняют человека (человек, по слову Авраама, и есть, собственно, прах и пепел), но активное делание зла. Именно это портит замысел Божий о мире, именно это коверкает тварь.

То, что мы, как и фарисеи, соблазняемся этим — естественно, потому что нам гораздо удобнее наводить внешнюю чистоту, чем освобождаться от зла в собственном сердце. Это существенный контрольный пункт для духовной жизни: не предпочитаешь ли ты видимость сущности.

Но, помимо прочего, слова Иисуса Христа в сегодняшнем Евангелии — важное Откровение об Отце. Иисус объясняет ученикам и нам, что Всемогущий смотрит на суть вещей. Если ты искренне пытаешься помочь ближнему — то важно в очах Божиих это желание, а не слабость исполнения. Потому что в этом случае Он Сам восполняет твою немощь. Если же ты делаешь гадость, то в очах Божиих она остается гадостью, сколь бы ни было благообразным ее внешнее оформление.