Мысли вслух на Деян 4:1-37

Апостолы не устрашились угроз Синедриона и молят Бога дать им смелость возвещать Благую Весть. Многие из них впоследствии умрут мученической смертью и станут примером для многих тысяч мучеников-христиан. Смелость, о которой они просят, не имеет никакого отношения к готовности совершить безрассудный поступок. Для апостолов Божья воля — гораздо реальнее и существеннее всех угроз противников Христа. Таким образом, христианская смелость напрямую связана с верой — полнотой жизни в воскресшем Господе Иисусе. Чем сильнее эта вера, тем очевиднее для человека, что никакие угрозы не могут сравниться для него с блаженством, счастьем, которое дает Христос. И наоборот, страх потерять жизнь, имущество, работу, дружбу, которым все мы в той или иной мере страдаем, ставит под вопрос реальность нашей веры...

Заявление о том, что исцелённый был исцелён именем Иисуса, было достаточно смелым. Дело в том, что, когда речь шла о священных именах, яхвисты вообще и иудеи в частности всегда были достаточно осторожны. В иудаизме осторожность эта дошла до того, что имя Яхве, например, вообще запретили произносить вслух, чтобы невзначай не произнести его попусту и не нарушить тем самым третью заповедь Декалога. И если говорить об исцелении, то исцеление было возможно только именем Божьим. Заявление о том, что именем Иисуса возможно исцеление, фактически означало, что Его имя приравнивается к Божьему имени, включается в число священных имён. Конечно, имя «Иисус» (точнее, «Йешуа») включает в себя имя Яхве, но все понимали, что речь идёт не о том. Именно поэтому представители храмовой верхушки и были озабочены. Ведь, говоря об исцелении именем Иисуса, апостолы тем самым фактически декларировали не только мессианство Иисуса, но и его божественность, как бы они её ни понимали.

Они заявляли публично, что к Иисусу можно обращаться так же, как к Богу. Тут было о чём задуматься. Конечно, понятие священного в яхвизме, а значит, и в иудаизме было достаточно широким, оно было связано с понятием теофании, богоявления, и сами священные имена были священны именно в этом смысле: их призывание было связано с теофанией, с богоявлением.

Но всё же никакая святыня не могла заменить Бога как источник и условие всякой святости. Говорить об имени человека, пусть даже этот человек Мессия, как о священном имени — было чем-то новым и небывалым. Этот вопрос требовал, как минимум, серьёзного обсуждения. К разного рода взглядам и богословским теориям в яхвизме, а позже и в иудаизме отношение было достаточно спокойное, и иудейская традиция знает самые причудливые и неожиданные толкования Торы и богословские концепции.

Иное дело практика, тем более молитвенная: тут иудаизм всегда был достаточно консервативен и осторожен. Но апостолам такая консервативная осторожность была чужда. Оно и понятно: они ведь были не учёными раввинами и толкователями Торы, а свидетелями того, что видели своими глазами. Бог открыл им то, что открыл, и не свидетельствовать об откровении означало бы для них не слушать Бога, предпочесть Его людям. А на это апостолы, естественно, пойти не могли. Конфликт с Храмом и Синедрионом оказывался неизбежен.

Заявление о том, что исцелённый был исцелён именем Иисуса, было достаточно смелым. Дело в том, что, когда речь шла о священных именах, яхвисты вообще и иудеи в частности всегда были достаточно осторожны. В иудаизме осторожность эта дошла до того, что имя Яхве, например, вообще запретили произносить вслух, чтобы невзначай не произнести его попусту и не нарушить тем самым третью заповедь Декалога. И если говорить об исцелении, то исцеление было возможно только именем Божьим. Заявление о том, что именем Иисуса возможно исцеление, фактически означало, что Его имя приравнивается к Божьему имени, включается в число священных имён. Конечно, имя «Иисус» (точнее, «Йешуа») включает в себя имя Яхве, но все понимали, что речь идёт не о том. Именно поэтому представители храмовой верхушки и были озабочены. Ведь, говоря об исцелении именем Иисуса, апостолы тем самым фактически декларировали не только мессианство Иисуса, но и его божественность, как бы они её ни понимали.

Они заявляли публично, что к Иисусу можно обращаться так же, как к Богу. Тут было о чём задуматься. Конечно, понятие священного в яхвизме, а значит, и в иудаизме было достаточно широким, оно было связано с понятием теофании, богоявления, и сами священные имена были священны именно в этом смысле: их призывание было связано с теофанией, с богоявлением.

Но всё же никакая святыня не могла заменить Бога как источник и условие всякой святости. Говорить об имени человека, пусть даже этот человек Мессия, как о священном имени — было чем-то новым и небывалым. Этот вопрос требовал, как минимум, серьёзного обсуждения. К разного рода взглядам и богословским теориям в яхвизме, а позже и в иудаизме отношение было достаточно спокойное, и иудейская традиция знает самые причудливые и неожиданные толкования Торы и богословские концепции.

Иное дело практика, тем более молитвенная: тут иудаизм всегда был достаточно консервативен и осторожен. Но апостолам такая консервативная осторожность была чужда. Оно и понятно: они ведь были не учёными раввинами и толкователями Торы, а свидетелями того, что видели своими глазами. Бог открыл им то, что открыл, и не свидетельствовать об откровении означало бы для них не слушать Бога, предпочесть Его людям. А на это апостолы, естественно, пойти не могли. Конфликт с Храмом и Синедрионом оказывался неизбежен.

Те, чьё отвержение Христа не было осознанным, кто кричал «распни!» по неведению или же поддавшись «синдрому толпы», принесли покаяние и уверовали. Но те, кто выносил Христу приговор, раскаиваться не намерены, теперь они взялись за Его учеников. Так по следам Учителя начинался крестный путь апостолов.

Лука отмечает, что на допросе у первосвященников Петр отвечал, исполнившись Духа Святого, его речь не результат человеческих усилий оправдаться, но наступательная проповедь, вдохновлённая свыше, свидетельство о Христе перед теми, с кем, по нормальным человеческим соображениям, говорить бессмысленно. Но Бог раскрывает, что многие ситуации, кажущиеся нам бессмысленными, не обязательно таковы.

Видимо, было необходимо, чтобы слова о том, что нет другого имени... которым надлежало бы нам спастись, кроме имени Иисуса, были чётко сформулированы и произнесены в присутствии Его убийц. Сила Святого Духа, полученная Петром, такова, что всесильный синедрион не рискует расправиться с апостолами и предлагает им сделку: «всего-навсего» не говорить о Христе. Но в ответ Петр произносит слова, которыми веками будут вдохновляться христиане, отказывавшиеся подчиняться несправедливости: справедливо ли пред Богом — слушать вас более, нежели Бога?

В итоге апостолы одержали победу. Одержали не силой и не в героической схватке, а верностью Христу и мирным стоянием в правде.

Говоря о том, что на земле нет иного имени, которым можно было бы спастись, кроме имени Иисуса, Пётр делает очень важное и ответственное заявление. Ведь так можно было сказать лишь о священных именах. Об именах Божьих, открытых Самим Богом для того, чтобы, обращаясь к Нему, люди использовали именно их. Конечно, имя «Иисус» («Йешуа») содержит в себе имя Яхве (буквальный смысл имени «Яхве спасает»).

Но апостол явно имеет в виду не только это. Он, очевидно, говорит о божественности Самого Спасителя. Между тем, традиционные мессианские представления евангельской эпохи не предполагали божественности Мессии. Конечно, Мессия воспринимался как личность совершенно уникальная уже хотя бы потому, что Он был один. Двух Мессий быть не могло. И Его служение, как и само призвание, было абсолютно уникальным. Но всё же Мессия в сознании верующих евреев евангельской эпохи был по природе обычным человеком.

Необычным Он становится в момент, когда Бог призывает Его на служение и открывает в Нём Его мессианское призвание. После этого возможны и чудеса, и даже явление ангельского войска, если того потребуют обстоятельства. Пётр же видит ситуацию иначе. Он говорит именно о божественности Самого Мессии. Это было вполне естественно. Весь опыт Царства подводил именно к такому пониманию образа Мессии. Ведь Он Сам всегда говорил, что Его Царство «не от мира сего».

И апостолам (особенно после Пятидесятницы) стало очевидно: Своё Царство Мессия несёт с Собой. И вмещает в Себе всю его полноту. Которую открывает каждому, кто готов Ему довериться — как Мессии и носителю Царства. А значит, и как Царю. Но такой Царь несёт в Себе также и всю полноту Божью. Жизнь каждого человека — теофания. Богоявление. Хотя бы потому, что каждый несёт в себе то дыхание жизни, которое получил от Бога при сотворении. В момент зачатия. Получил не по природе и не от природы, а от Бога по Его воле.

Это Его дыхание в человеке. Его жизнь. Которую каждый вмещает настолько, насколько дано, и являет настолько, насколько хочет и может. А вот во Христе не просто дыхание жизни, а вся полнота Божьего присутствия. Такая, которая делает присутствие уже не присутствием, а Богом, явленным миру. А того, кто эту полноту являет, — Богочеловеком. Трудно сказать, сумел бы Пётр сформулировать то, что пережил, богословским языком. Но он сказал то, что сказал. Об имени Иисуса, которым можно спастись.

На первый взгляд то, что говорит Петр синедриону, — сплошное обличение и ничего больше. Он открытым текстом заявляет им, что они совершили самую большую ошибку в своей жизни — распяли Того, Кого, по идее, всей душой ждали, — Мессию. «Дела их были злы», и поэтому они «уже осуждены» (см. Ин. 3:18-19)… И очень легко по-человечески понять такие обвинения со стороны апостолов в адрес первосвященников, убивших их Учителя. Мы бы, наверняка, и не такого наговорили. Однако здесь есть что-то большее. Апостолы говорят это не от себя. В 8-ом стихе написаны очень важные слова: «исполнившись Духа Святаго». Этот ответ Петра синедриону — скорее, не обвинение, а свидетельство и проповедь. Настоящее благовестие. Проповедь, не смущающаяся указывать на необходимость покаяния. Свидетельство, дающее людям шанс выбрать свет (см. Ин. 3:19). Между прочим, свидетельство Петра — того, кому самому был дан второй шанс… Апостолы, обращаясь к первосвященникам, все же, выражаясь нашим языком, «не ставят на них крест». А иначе зачем проповедовать? Они не повторяют ошибки пророка Ионы (см. Ион. 4), они уже знают, что Бог не хочет «судить мир, но чтобы мир спасен был» (Ин.3:17).

Как, вероятно, многим из нас знакомо происходящее в сердцах книжников и старейшин, заседающих в синедрионе. Увидев чудо, они, закрытые и не готовые воспринять его, как дети, вместо хвалы сразу включают рассудок, оценивая, как может это чудо им навредить или помочь. И рассудок не медля приказывает выгнать Петра и Иоанна из синедриона, дабы те не услышали их разговора. Уже сейчас хочется прикрыть нечистую совесть. Но чудо остается чудом, мало того — за окном ликует народ, «прославляя Бога за происходящее». И какая же в этом всём польза? Гораздо спокойнее и безопаснее, когда народ смирно слушает, не подвергая сомнениям никакое твое слово. Эти люди (старейшины) прекрасно понимают, что человек, движимый Святым Духом, слушается только Его и не будет думать об их благополучии, авторитете и «правде». Боясь массовой охваченности Духом, они пытаются пресечь «на корню» это явление, понуждая Петра и Иоанна молчать. Но Дух «дышит» (см. Ин.3:8), и верные Господу апостолы уносят в сердцах Его искры, чтобы делиться ими с теми, к кому пошлет их Господь и кто захочет Его принять.

Всё-таки потрясающе упорство старейшин и книжников. Они сами говорят прямым текстом, что Пётр и Иоанн совершили явное чудо — и тут же запрещают им говорить о Том, Чьим именем это чудо совершено. В каком-то смысле это делается для собственного спокойствия: если апостолы не будут говорить об Иисусе, всё потихоньку рассосётся и забудется — и книжники сами смогут забыть, что был такой Человек, и не думать о том, что же всё-таки значит Он для них, что говорит Он каждому.

Свидетельство — дело ответственное. Именно с этой ответственностью прежде всего и связана бескомпромиссность христиан. В частности, и апостолов перед Синедрионом. Христианское служение ведь и есть в первую очередь именно свидетельство. Хотя иногда может показаться, что христиане заняты множеством других дел. Но свидетельство — первое и главное. Всё остальное — лишь его форма. Конечно, будь христианство какой-нибудь очередной новой религией, всё было бы иначе. Религии надо обучать.

Её надо распространять, привлекая новых адептов. С христианством всё иначе. Потому, что оно не религия, а жизнь. Жизнь со Христом в Его Царстве. В том самом Царстве, о котором Он Сам сказал, что оно «приблизилось». Что оно теперь рядом — достаточно лишь захотеть войти. И довериться Ему: ведь это Он Царь Своего Царства. А жизни нельзя научить. Хотя любителей учить жить на свете много. Но, как известно, все их попытки обычно проваливаются. Научить жить можно лишь собственным примером. И если это относится ко всякой жизни вообще, то к христианской — особенно.

Потому, что опыт совершенно необычный. Небывалый. Такой, какой в нашем непреображённом мире невозможен в принципе. Но разве может быть хорошим пример, о котором сам его приводящий боится или стесняется говорить вслух? Даже рассказывая о чём-нибудь совершенно обычном, легко потерять доверие слушателей, если они поймут, что говорящий о чём-то умалчивает, боится или стесняется. Если они поймут, что о чём-то из своего опыта он рассказывать не хочет. Ведь тогда можно подумать, что и сам опыт не слишком удачный. А если говорить о христианском свидетельстве, это тем более так. Ведь тут важен ещё и сам свидетель.

Важно, живёт ли он сам той жизнью, о которой рассказывает. А потерять эту жизнь легко. Достаточно лишь слегка слукавить, рассказывая о главном. И дело тут не в том, что Бог наказывает за ложь. Дело в том, что всякое лукавство, тем более когда дело касается главного, разрушает духовную цельность человека. И тогда жизнь Царства уходит. И апостолы прекрасно понимали: если они перестанут быть верными свидетелями Божьими, они потеряют и Христа, и Царство. О чём они прямо и сказали Синедриону. Оставляя дальнейшее на волю Божью.

Перед нами пример молитвы первых христиан. Как открыты их сердца Господу, как прямо взывают они к Своему Творцу. И это возможно, потому что сейчас они принадлежат Иисусу и идут за Ним, оставляя все нечистое в стороне. Нет стены греха, заслоняющей их от Его света. И нам Господь в нашем крещении Духом Святым дает возможность сломить эту стену с Его помощью, обрушив на нее всю радость и ликование Воскресения. Но, как бы то ни было, затем следует путь, и путь с препятствиями, потому что "враг не дремлет". Вот и апостолы, объединенные Одним и в одно, приносят Отцу происходящее вокруг, прося "всей смелости" говорить слово Божие. И они просят этого не несмотря на то, что Он обещал: "...не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас", - а именно благодаря этому. Так и нам Слово Божие дано для того, чтобы направлять нашу молитву и подкреплять веру в Его силу и милосердие.

Реакция и самих апостолов, и первохристианской Церкви на угрозы со стороны Синедриона показательна. Они не предпринимают никаких мер для собственной защиты. Они лишь отдают всю эту ситуацию в руки Божьи. Можно было бы, конечно, подумать, что они просто не могли больше ничего сделать. Но это было не совсем так. Конечно, угроза была серьёзной, но кое-что можно было бы попробовать изменить. Во всяком случае, можно было хотя бы попытаться обсудить хоть какой-нибудь план возможных действий.

Но никто ничего такого не делает. Ничего подобного даже в голову никому не приходит. Что это: легкомыслие? Отчаяние? Очевидно, нет: ни на легкомысленных, ни на отчаявшихся людей апостолы отнюдь не похожи. Дело, скорее всего, в другом: они понимают, что то, на что пытается нападать Синедрион, невозможно защитить человеческими средствами.

Да и не нуждается оно в такой защите. Будь христианство религией, его, конечно, можно было бы попробовать защитить каким-нибудь человеческими силами и средствами. Но речь ведь идёт не о религии, а о жизни. О жизни Царства. Царства, защищать которое человеческими силами и средствами мог бы попытаться лишь тот, кто вообще не представляет себе, что это такое. Царство в человеческой защите не нуждается. Иное дело люди, этой жизнью живущие: им свою жизнь порой приходится защищать. Но как можно защитить свою жизнь, если она, как и само Царство, по слову Спасителя, «не от мира сего»?

Очевидно, лишь одним способом: не мешать ему. Не мешать проявляться во всей полноте. А это значит — продолжать жить жизнью Царства настолько, насколько она открыта живущему в данный конкретный момент. Не обращая внимания на всё остальное. Понимая, что это во всяком случае и в любой ситуации главное дело христианина. И что оно тем более становится главным тогда, когда от христианина требуют, чтобы он этой жизни изменил. Отказался от неё — ради чего бы то ни было.

Вот тут лавирование и попытки найти компромисс обрекают на полное и безусловное поражение. Ведь Царство может войти в жизнь человека или безусловно, или никак. И если его присутствие в своей жизни человек обставляет каким-то условиями, компромиссами и прочим подобным, то Царства в жизни такого человека не будет. И Христос в его жизнь тоже не войдёт: зачем ставить человека, который стесняется твоей компании, в неловкое положение? Вот поэтому и не пытаются апостолы ничего предпринимать в ответ на угрозы Синедриона. Они только просят Бога войти в эту ситуацию и разрешить её так, как Он сочтёт наилучшим. Для Себя и для них.

Реакция иерусалимской христианской общины на конфликт апостолов с храмовой верхушкой очень интересна и показательна. Никто, как видно, не усомнился в том, что конфликт этот стал продолжением другого конфликта, конфликта Самого Спасителя с религиозными лидерами Синагоги и всё с той же храмовой верхушкой, приведшего Его на крест. Сбывалось то, о чём говорил им Иисус: их, Его последователей, будут гнать свои. Проще всего было бы интерпретировать этот конфликт как религиозный, как конфликт нарождающейся христианской религии с иудаизмом. Но при ближайшем рассмотрении картина несколько меняется.

Во-первых, конфликт случился по поводу вопроса о священных именах, точнее, о том, можно ли считать имя Иисуса священным, таким же, каким считалось, например, имя Яхве. Это вопрос духовной практики, духовной жизни, а не религии как таковой. На собственно религиозную жизнь то или иное его решение особого влияния оказать не могло, разве что христиане могли ввести в своей среде практику молитвенного призывания имени Иисуса.

Но в целом жизнь Синагоги это бы изменило мало и было бы заметно, скорее всего, лишь самим христианам. Не был этот конфликт религиозным и в другом смысле. Дело в том, что христиане вообще не стремились к созданию какой-то особой религиозной традиции, первое и второе (а возможно, и третье) поколение их в религиозном отношении вполне удовлетворял иудаизм. Синагоги у христиан, правда, были свои, но они практически не отличались от всех остальных.

Лишь хлебопреломление христиан отличалось от собственно иудейского: они всегда совершали его, призывая имя Иисуса. Первоначальное христианство вообще не было религией. Это было сообщество людей, стремящихся встретить Христа и обрести Царство. И с этим была связана суть конфликта между апостолами и храмовой верхушкой, которая отстаивала именно религию, традиционные религиозные институты, сама представляя главный из них. Речь шла о конфликте Царства и его жителей с религией, её установлениями и её институтами как таковыми, а не о конфликте двух религий.

И этот конфликт не завершился с разгромом в 70 г. Храма: ведь религиозные институты не исчезли вместе с ним. Наоборот: само христианство в своей истории породило множество христианских религий и религиозных институтов. Наверное, потому и остаются актуальными на все времена слова Спасителя о неизбежности гонений от своих: Царство ведь больше любой религии, и жители Царства всегда будут для людей, ограничивающих себя религиозными рамками, чужими среди своих.

Воистину свят Господь и Бог наш, Саваоф — Бог воинств! И велика сила Его, когда простирает Он руку Свою (см. Деян. 4:30)! Это выражение, которое использует автор , — «рука Божия» — было очень хорошо известно пророкам, мы встречаем его неоднократно в качестве описания силы Господней, которая наполняет тебя изнутри, ведет тебя и дает такое дерзновение, что страх и сомнения отступают. Переживание прикосновения «руки Божией» — это очень мощное переживание сошествия Духа Святого. Такое мощное, что даже дом, в котором собрались апостолы, сотрясается. Потому что сила Божия настолько велика, что, как скажет потом апостол Павел, «страшно впасть в руки Бога живого» (Евр. 10:31). Умершие слышат голос Его и воскресают. Он исцеляет и творит чудеса. По воле Божией и служители Его с силой и властью, исходящей от Него Самого, говорят Его же слово, творят такие же чудеса и исцеления, что и Он (см. Деян. 4:29-30). И не почему бы то ни было, а потому, что Он Сам их наполняет Собой (см. Деян. 4:31). Умом этого до конца не понять. И слава Богу.

Узнав о том, как происходил допрос Петра и Иоанна в синедрионе, остальные апостолы вспоминают псалом Давида об объединённом восстании земных царей на Господа и на Христа Его. Преследование братьев апостолы приравнивают к гонениям на Самого Христа, и здесь нет натяжки: Он создал Церковь, которой поручил совершать Своё дело на земле, Он незримо присутствует рядом со Своими верными, и это в Него целятся гонители, преследуя учеников, поскольку не могут схватить Его повторно.

Но Бог поругаем не бывает, и не потому гонители на этот раз отступили, что апостолы обладали каким-то особым мужеством — совсем недавно о Петре сказать такое было бы трудно. Их укрепил Господь силой Духа Святого. Принять ли эту силу — зависело от выбора самих апостолов. Они выбрали верность, и значит, остались бы победителями при любом исходе допроса.

Сегодняшнее чтение из Деяний святых апостолов начинается потрясающими словами: «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа». Возможно ли такое? Можем ли мы себе это хотя бы представить? Нашего единодушия и даже просто единомыслия обыно хватает так ненадолго... Более того, зачастую именно в церковной общине мы «расслабляемся» — и на свет выползают все наши «домашние» проблемы. Известно, что именно с самыми близкими бывает особенно трудно сохранять мирные отношения. Так получается и в Церкви. А вот у первых христиан, похоже, этой проблемы не было! В чём тут дело? В особой благодати? Кончено, без благодати никак, но, кажется мне, в первую очередь дело в открытости людей этой благодати. Господь всё Тот же, Он неизменен, и Он не только может, но и хочет даровать ту же благодать единства всем нам, нашей Церкви и нашим общинам.

В подтверждение слов Иисуса: «Верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит, потому что Я к Отцу Моему иду» (Ин.14:12), читаем строки сегодняшнего отрывка из книги Деяний. Христос ушел к Отцу, и оставшиеся на земле верующие в Него творят чудеса. Все мы помним рассказ о богатом юноше (см. Мф.19:16-26). Но ведь тот молодой человек не притворил совет Господа в жизнь, по крайней мере, в тот самый момент, когда его получил… Услышав слова Иисуса о том, что ему не достает только продать имение и пойти за Ним, юноша с грустью отошел в сторону, сознаваясь в трудности такого шага. А что же мы видим здесь? Апостолы, проповедуя, так зажигают огонь в сердцах людей, что те сами идут и продают свои имения, отдавая деньги принесшим им весть о Спасителе и поделившимся светом Христовым. И нет у отдающих ни сожаления, ни жадности, потому что Сам Христос делает это в них.

Читая описание первохристианской общины, мы сегодня обращаем внимание в первую очередь на ту общность имущества, которая была ей свойственна. Между тем, это, вероятно, был лишь один из возможных вариантов христианской общинности того времени. Есть в Книге Деяний эпизоды, из которых с очевидностью следует, что отдавать всё своё имущество церкви было необязательно, это был личный добровольный выбор вступающего в общину. Но вот что было обязательным условием, так это то, что автор книги называет «единым сердцем и единой душой». Без общности имущества община существовать может, без единого сердца и единой души — нет, даже если общность имущества станет в ней обязательной нормой.

В самом деле: что означает быть единым сердцем? Сердце в Библии — духовный центр человеческой личности, духовное «я» человека, тот самый подлинный центр, где начинается человек, где данное Богом дыхание жизни соприкасается с человеческой природой. Именно тут, в сердце, в глубине духовного «я», и рождаются те интенции, которые определяют, чем будет человек перед Богом и перед людьми. А сила и, главное, мера осознанности каждой интенции определяют, насколько чистой и интенсивной будет духовная жизнь человека. Если каждый из членов общины не заботится в этом смысле о своём сердце, он разрушает общину. А если заботится, то община становится своего рода школой духовной жизни, школой не теоретической, а практической.

Тогда у общины появляется как бы единое сердце — ведь интенции, исходящие из всех сердец, направлены к одному. Тогда становится возможной и «единая душа», или, точнее, единая, общая жизнь. Ведь то греческое слово, которое употребляет священнописатель, равно как и его еврейский эквивалент, обозначают душу как поток жизни, в котором мы пребываем и который вместе с тем течёт сквозь нас. В этом потоке духовное соединяется с природным, а силу ему даёт Бог, дарующий нам жизнь. Что же касается качества потока жизни, преобладания в нём духовного или природного, то тут всё зависит от нас, от интенций, исходящих из нашего сердца, от нашего духовного «я».

От нас зависит, какой будет наша жизнь и в смысле духовной чистоты, и в смысле духовной интенсивности. От нас зависит также и то, кому будет открыт доступ в нашу жизнь. Настоящая община и возможна только тогда, когда поток её жизни един.

Конечно, у каждой струи, у каждой отдельной жизни, входящей в общий поток, должно быть соответствующее духовное качество, иначе общий поток окажется мутным и грязным или вовсе исчезнет. Но такой общий поток жизни, «общая душа», является непременным условием существования общины. Имущество может быть или не быть общим — это зависит от конкретных условий и обстоятельств.

Но душа должна быть общей непременно — иначе община исчезает, даже если внешне все формы общинной жизни сохраняются. Вот такой общей душой, за которой стояло единое сердце, и обладала иерусалимская христианская община. И пока такое положение дел сохранялось, Божье дыхание веяло в ней свободно, не встречая преград.

Краткие, но ёмкие строки раскрывают нам, как жила Церковь на своей ранней заре. У нас нет оснований сомневаться в достоверности рассказа об этом, но можно задаться вопросом: почему такое оказалось неосуществимым позднее, когда Церковь расширилась на все континенты? Только ли потому, что увеличились её размеры и усложнилась структура, вед и позднее в небольших общинах, вроде бы, удавалось в той или иной степени приблизиться к раннему идеалу?

То, как жила ранняя Церковь, объясняется не человеческими усилиями и благими намерениями новообращённых, а действием Святого Духа. Единство первых уверовавших было в первую очередь единением в Духе, откуда и следовало единение сердец и помыслов, поэтому совместная жизнь и была естественной, как дыхание. Впоследствии на протяжении веков будет много попыток преодолеть разобщённость людей с помощью обобществления их имущества, и подавляющее количество таких попыток рухнет. Причины тому будут разными, но не последней из них окажется та, что новые обобществители станут отрицать реальность и важность духовного начала, и будут уповать на силу и механическое перераспределение материального имущества. Его они отнесут к "базису", а всё остальное, что не смогут пощупать, назовут "надстройкой над базисом".

Но опыт первой Иерусалимской общины показывает обратное. То, что до сих пор многим кажется "надстройкой", на самом деле - Основа.

Судя по свидетельству Книги Деяний, первохристианская Церковь должна была быть общиной, где нормой была, в частности, общность имущества. Первохристианскому идеалу впоследствии пытались следовать многие христиане (и не только они). Кому-то это удавалось лучше, кому-то хуже. Но что же двигало всеми этими людьми? Ведь общность имущества практиковали и представители некоторых религиозно-философских учений в дохристианские времена, не говоря уже о еврейских религиозных братствах наподобие ессеев. Что же побуждало этих столь разных людей отказываться от своего имущества в пользу общины? Очень часто главным мотивом оказывалось стремление к аскетической жизни, которое двигало не только христианскими монахами Средних веков и Нового времени, но и, к примеру, последователями Пифагора, в общинах которых общность имущества тоже была делом если не обязательным, то, по-видимому, достаточно широко распространённым. Здесь человеком двигало, прежде всего, желание максимально упростить свою жизнь, в том числе и в том, что касается экономических и социальных связей. Отказываясь от имущества, человек тем самым отказывался также и от общества, равно как и от того, что связывало его с обществом. Другой случай — отказ от имущества в контексте близящейся эсхатологической и апокалиптической перспективы, как это было, к примеру, у ессеев-кумранитов. Тут свою роль играла уверенность в том, что мир обречён на гибель из-за своей нечистоты, а спастись смогут лишь принадлежащие к общине «чистых» (под которыми кумраниты, разумеется, имели в виду себя). Тут пожертвование имущества в общину было равнозначно вкладу в строительство единственного на земле спасительного ковчега, на который не жалко ничего. Но могла ли первохристианская Церковь руководствоваться аскетическими или апокалиптическими мотивами? Наверное, всё-таки нет. Ведь речь шла не о воздержании и не о грядущем конце, а о жизни Царства. Но здесь был другой, не менее мощный стимул: сам опыт жизни в Царстве. Ведь Царство только и возможно как отдача, отказ от своей отделённости, готовность разделить всё, что имеешь, с тем, чтобы получить всё взамен той малой части, которую отдаёшь. Здесь отдать означает не отказаться и не потерять, а приобрести и получить. Это как раз тот случай, когда разделить и означает умножить. И общность имущества оказывается тут не воплощением идеи, аскетической или эсхатологической, а естественным продолжением в непреображённом мире той жизни Царства, которая когда-нибудь, после преображения, станет для него естественной и органичной.