Мысли вслух на Деян 7:1-59

Стефан напоминает собравшимся исторический путь, пройденный народом, ведомым Богом, но внимание он заостряет на тех эпизодах, когда народ бунтовал против Его воли, отвергал или не понимал тех пророков, которых посылал Господь. Приведённых примеров могло быть и больше, но и упомянутых Стефаном было достаточно для того, чтобы вплотную подвести слушателей к той мысли, что одна лишь принадлежность к традиции не обеспечивает механического следования верным курсом и не гарантирует соблюдение воли Бога.

Можно многое вызубрить, можно хорошо разбираться в ритуальных предписаниях и даже бегло ориентироваться в тексте Писания, но если сердце окажется закрыто, то очень легко можно не узнать Того, Кого, вроде бы, ждал и на Кого, как казалось, возлагал всю надежду.

Речь Стефана на суде, на первый взгляд, построена несколько странно. Его спрашивают по поводу вполне конкретного обвинения во вполне конкретном преступлении, а он начинает издалека, буквально от Авраама. И доводит свой краткий обзор истории Откровения до момента построения Соломоном Храма. К чему была эта речь? Теперь уже сказать точно невозможно: сразу же после упоминания Храма, построенного Соломоном, Стефан неожиданно начинает говорить совсем о другом. Но предположить кое-что можно. Стефана, очевидно, хотели обвинить в преступлении «против народа, Храма и Торы», за которое наказывали смертью. Ему, в частности, инкриминировали слова, сказанные ещё Самим Иисусом, о разрушении Храма. Сам Иисус, очевидно, говорил аллегорически, под Храмом имея в виду Самого Себя.

Несомненно, и Стефан повторял слова Спасителя именно в этом смысле, вероятно, когда говорил о Его воскресении. Возможно, именно об этом он и хотел сказать на суде, желая объяснить свои слова и тот смысл, который он в них вкладывал. Во всяком случае, вся его речь так или иначе подводила его к теме Мессии как живого Храма, а вместе с тем и к образу Мессии как живой Торы: не случайно ведь столько внимания в своей речи Стефан уделяет Моисею и дарованию Торы на Синае.

В сущности, это единственное событие, а Моисей — единственная историческая фигура, на которой Стефан останавливается более-менее подробно. Очевидно, в центре его речи должны были быть Тора и Скиния, а позже Храм. И, конечно, известное всем и описанное в Торе непослушание народа Богу. От истории Храма можно было легко перейти к теме Мессии как живого Храма, а от темы Торы — к теме Мессии как живой Торы. И, возможно, так бы оно и было, если бы Стефан неожиданно не заговорил о другом.

Сегодня перед нами — первая смерть среди христиан (если не считать христианами Ананию и Сапфиру — см. Деян. 5:1-11). И первый же умирающий христианин — мученик. Мир продолжает отвергать Христа и Его последователей. Причем, если Самого Христа первосвященники побоялись предать смерти самостоятельно, без римлян — из-за того, что Он был слишком любим многими в народе, то, расправившись с Ним, с учениками Его уже не церемонятся. Синедрион, перед которым предстает Стефан, в очередной раз выслушивает открытые обвинения в свой адрес — обвинения в смерти Праведника. И им это уже порядком поднадоело — от Петра и Иоанна они слышали это уже, по крайней мере, дважды (см. Деян. 4:5-12, 5:27-32). Но на этот раз они не устояли — их спровоцировало то, что Стефан честно сказал им о том, что он не просто знает, но и реально видит. Он, как и Христос, свидетельствовал миру об объективной реальности — мир во грехе, но Иисус принес спасение. А миру такая правда не нужна... Когда Христос говорил: «Если Меня гнали, будут гнать и вас», - то Он же сказал: «Раб не больше господина своего» (см. Ин. 15:20). Стефан — муж, исполненный «веры и силы», настоящий ученик Христа, перед смертью говорит практически те же самые слова, что говорил его Учитель на кресте — он просит Господа простить его гонителей… И Церковь, несмотря ни на что, продолжает расти и укрепляться, именно потому что продолжает поступать так, как заповедал ей ее Господь и как поступал Он Сам.

Стефан обличает, а обвинители не выдерживают и набрасываются на него. Не перегнул ли Стефан палку, может быть, стоило проповедовать помягче, не задевая ничьих самолюбий? Глядишь, и сам бы цел остался, и кого-нибудь обратил бы...

Но «смягчённая» проповедь стала бы чем угодно, только не призывом к спасению, не речью о жизни и смерти. Наступил момент, когда требуется предельная прямота и готовность кровью засвидетельствовать верность слов и верность Слову. Не мог Стефан отказаться от того, в чём был уверен как в Истине, не метафорой было его свидетельство о небесах отверстых и Сыне Человеческом, стоящем одесную Бога, за метафоры жизнь не отдают.

Если при расправе над Христом была соблюдена хотя бы имитация правосудия, то теперь обвинители даже не притворяются, что соблюдают закон. Отброшены юридические формальности и творится самосуд, бессудное убийство. Не любящие римлян, но прекрасно с ними ладящие, с удовольствием нарушают римский запрет на вынесение смертных приговоров. Впрочем, Стефана убили и без вынесения приговора, так что буква запрета не нарушена.

И здесь мы впервые видим Савла, ревнителя закона, руководствующегося не законом, а собственной ненавистью. Ему ещё предстоит увидеть, что не ненависть на самом деле выше закона...

В первый день после Рождества Церковь отмечает праздник святого Стефана, первого мученика. Не случайно его праздник — первый после Рождества. Стефан был первым, кто прошёл до конца путь Иисуса — до смерти. Путь полной отданности, полного забвения себя. И посмотрите, что происходит, когда Стефан говорит о своём видении. Окружающие затыкают уши. И дело здесь наверняка не просто в благочествиом стремлении правоверных оградить свои уши от того, что они считают богохульством. Они чувствуют в словах Стефана неведомую силу. Эти слова что-то могут изменить в их сердцах... и они затыкают уши и останавливают его — так, как могут остановить.

А для нас, наверное, важно задуматься о нашей реакции на слово, обращённое к нам. Не бывает ли такого, что очень хочется заткнуть уши?

Первые три дня после Рождества мы вспоминаем три разных пути исповедания Христа, отдавания Ему себя. Первым мы вспоминаем св. Стефана. Это самый ясный пример того, как мы должны себя вести, если быть последовательными в своем выборе и доверии Богу. Стефан один из тех, кто был верен в малом, потому ему и было доверено многое. Он трудился, проповедовал и свидетельствовал о Христе делами и чудесами. Работать для Иисуса, отвечать за то, что делаешь, за людей, которые тебе поручены — вот первый и самый простой путь ученика и брата. У каждого свой объем дел на этом пути, и Стефан, как человек до конца выполнявший свою работу, не отступивший ни на шаг, отдавший жизнь за Иисуса, всем нам пример и помощник на этом пути.

Что, собственно, произошло? Человек, произнося длинную речь об истории Израиля, входит в экстаз, видит нечто и об этом своем видении рассказывает. Казалось бы, ну и что, мало ли какие бывают видения? Но последствия — самые трагические: именно после этих слов на Стефана набрасываются, чтобы убить! Что же он такого сказал?

Пока Стефан говорит о пути Израиля, о том, как этот путь ведет к пришествию Мессии, все в порядке; когда он обвиняет духовных лидеров народа в убийстве Праведника, они скрежещут зубами, но здесь еще нет преступления. И все идет к тому, что его надо отпустить. Но в этот самый момент на Стефана сходит Святой Дух, Который не просто открывает ему потрясающее видение, но и побуждает его свидетельствовать о нем. Назвать Иисуса Праведником, даже Мессией — не преступление, а выражение мнения, но сказать, что видишь Его на небесах одесную Отца — это или правда, или богохульство. Святой Дух не мирится с половинчатостью выбора членов синедриона, как не мирится Он и с нашей половинчатостью, — Он ставит людей и тогда, и сейчас перед необходимостью дать однозначный ответ на вопрос: Кто для меня Иисус?

Стефан совершенно неожиданно меняет и тему, и тональность своей речи. Начинает он, явно имея в виду оправдаться перед своими судьями, объяснить смысл тех слов, которые стали поводом к его обвинению. Весь его довольно продолжительный экскурс в историю еврейского народа и в историю Откровения должен был подвести Стефана к теме Храма как святилища и Торы как инструмента освящения.

Дальше, по-видимому, предполагался переход к образу Христа как живого святилища, как нового Храма, и как живой Торы. Такой переход мог бы объяснить смысл слов Стефана, повторенных им за Иисусом, о разрушении Храма — тех самых слов, которые и послужили поводом к обвинению. Но вдруг, без всякой, казалось бы, причины, Стефан переходит от спокойного исторического экскурса к прямым обвинениям присутствующих в духе и стиле древних пророков. Что же произошло?

Ответом на вопрос может быть свидетельство самого Стефана, который, по собственным его словам, увидел открывшееся небо и Самого Христа, которого он назвал «Сыном Человеческим», стоящего «одесную Бога». Такое откровение не могло не нарушить течения речи Стефана, не изменить как её темы, так и тональности. Очевидно, то, что увидел Стефан, стало началом его ухода, прологом его мученической кончины. Задача изменилась: ещё минуту назад она заключалась в том, чтобы произнести речь в свою защиту, теперь, когда стало ясно, что земной путь и земное служение Стефана подходят к концу, новой задачей стало сказать перед уходом то главное, что должны были услышать собравшиеся послушать Стефана люди. Оправдательная речь как таковая в этой ситуации, естественно, уже не имела смысла.

Главным же было то, о чём говорил ещё во время Своего земного служения слушающим Его людям Сам Иисус: по существу духовное состояние народа ничуть не изменилось со времён поздних пророков. Предшественники тех, кто теперь обвинял Стефана, убивали пророков потому, что не хотели слышать Божьего свидетельства, которое они несли. Обвиняющие же теперь Стефана люди таким же образом убили Самого Мессию — потому, что им так же непереносимо было свидетельство о Царстве, как их предшественникам откровение пророков. Вот это главное и должны были услышать слушающие Стефана люди прежде, чем мученик покинет наш мир. И они услышали всё. И поступили так же, как их отцы.