Мысли вслух на Евр 5:1-10

Раскрывая далее образ Мессии-Первосвященника, автор послания обращается к яхвистской и к иудейской традиции, для которой образ Мессии связывался не только с царским правлением, но и со священническим служением. Соответствующие цитаты из Книги Псалмов (ст. 5 – 6; см. соотв. Пс. 2 : 7 и 110 : 4) он реинтерпретирует в контексте широко распространённых в его времена в Церкви представлений о Христе как о живой Торе. Согласно общепринятым в первохристианскую эпоху как среди иудеев, так и среди христиан представлениям, Тора существовала уже до сотворения Богом мира, и тогда же был предопределён приход Мессии. Неудивительно, что слова о духовном рождении царя из Псалма 2 (в котором речь идёт, по всей вероятности, о Соломоне) были перенесены на Мессию, который, как и Соломон, должен был быть потомком Давида. Автор же послания дополнил традицию, связав извечность замысла Божия о Мессии с извечностью Торы, живым воплощением которой Мессия стал. Таким же образом реинтерпретирует он и традиционное сравнение Мессии с Мелхиседеком.

Мелхиседек уже в допленный период стал живым примером харизматика, благословившего человека Божия, Бога которого сам Мелхиседек не знал. И Мессия мог стать первосвященником лишь харизматически, ведь Он, как всем было известно, не должен был быть левитом, а первосвященник (как и всякий священник вообще) всегда был левитом по определению. И автор послания подтверждает это, сравнивая Христа с Мелхиседеком (ст. 1 – 6) и напоминая о том, что, став человеком и пройдя до конца свой земной путь, Он открыл Своим последователям возможность, которой не могли им дать «законные» первосвященники: возможность спасения (ст. 7 – 10).

В сегодняшнем чтении апостол Павел говорит, что Христос принёс молитвы и моления Отцу, Который мог спасти Его от смерти, и был услышан. Это как-то плохо вяжется с привычными нам представлениями о том, что такое услышанная молитва. Казалось бы, если Отец услышал - должно было произойти то самое чудо, которого требовали иудеи: Иисус должен был сойти с креста и явиться во славе. Но Павел смотрит на ситуацию совершенно другими глазами. Иисус, истинный Бог, стал истинным человеком — а значит, смертным. Он прошёл до конца тот путь, которым идёт каждый из нас. И Отец услышал Сына: сама смерть уничтожена Его смертью, врата ада рухнули, и тот самый момент, который казался поражением, оказался Его победой.

Когда мы слышим или читаем слово «послушание», мы почти никогда не относим его к себе; чаще всего мы говорим: «послушание – это все для монахов». Да и кого нам слушаться: родителей, учителей, старших друзей, начальника на работе, духовного наставника? Ну, допустим, если родители живы, слушаться их в большинстве случаев  — хорошо, духовного наставника, если он есть – прекрасно, ведь через него может говорить Господь. Но вопрос не в этом, чтобы слушаться, надо видеть в этом смысл. Зачем слушаться родителей, если сам знаешь, как лучше поступать, зачем искать себе духовного наставника, если все равно все сделаешь по-своему? А с другой стороны, можно беспрекословно слушаться всех подряд, или даже кого-то одного, и очень хорошего и мудрого, но с одной единственной целью – переложить на кого-нибудь другого ответственность за свою жизнь.

Часто так бывает и в наших отношениях с Богом. Очень часто, спрашивая Бога о Его воле, мы не хотим говорить Ему о том, чего сами хотим. Иногда мы и не знаем, чего хотим, и только тогда, обнаружив, что своей воли, своего желания у нас будто бы и нет, мы просим Бога указать нам путь, сказать Его волю о нашей жизни.

Иногда при этом мы боимся, что Бог попросит у нас чего-то, что мы будем не готовы Ему дать, чего-то, что нам будет больно и тяжело. Тогда мы просим о воле Божией только словами, без доверия, без готовности исполнить. В русском слове послушание корень «слух». Если мы не готовы услышать правду, услышать то, что Бог действительно хочет нам сказать, почему мы так удивляемся, что ничего не слышим? Когда Христос: «во дни плоти Своей, с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти», в Гефсимании, разве он не сказал «Впрочем не Моя воля, а Твоя да будет» (Лк. 22:41)?

В какой-то момент нам начинает казаться, что мы, наконец-то, поняли чего именно мы хотим. Если мы доверяем Богу, мы верим, что наше самое глубокое желание даровал нам Господь, радуемся, что Он, наконец, дал нам волю, поступаем, следуя этому желанию и…ошибаемся, падаем. После этого мы начинаем роптать на Бога, обвиняя Его в том, что Он нас обманул. Мы не понимаем, что наше самое сильное желание, и наше самое глубокое, самое настоящее желание, положенное Богом в наше сердце – это не одно и то же.

Например, Бог дает нам желание общения, а мы начинаем очень сильно хотеть общаться с какими-то конкретными людьми. Мы поступаем безрассудно, пытаясь влиться в определенный коллектив, или привлечь к себе внимание какого-то определенного человека, а потом обижаемся на Бога за то, что общения не получилось. Но Бог мог приготовить для нас место еще прекраснее того, которое мы нашли сами, место, созданное Им специально для нас; Он мог найти человека, которого с самого начала создал для меня, а меня для него. А мы поторопились, не послушали, побежали и поранились.

Слушаться – значит слушать, и, осознавая желание, данное нам Богом, уметь отказываться от обретенной воли ради того, что приготовил нам Бог, гораздо лучшего, чем то что мы могли бы представить себе и пожелать. Бог не призывает нас отказываться от того желания, которое Сам дает нам, Он только просит нас отказаться от наших собственных представлений о Нем и о Его воле, отказаться от нашего понимания Его воли и попыток исполнить ее, слушая при этом только себя, и начать наконец слушать Его с готовностью исполнить.

Отказаться от только что обретенной воли, казалось бы, больно и страшно, но Бог и Сам: «страданиями навык послушанию» и предавши себя Отцу «сделался для всех послушных Ему виновником спасения вечного».

Для Павла христианская жизнь — это жизнь в том Царстве, которое принёс в мир Спаситель. Потому он и называет христиан «сынами света»: речь идёт, несомненно, о том свете, с которым ещё в дохристианские времена связывалось и которым сопровождалось присутствие Божие. А поскольку Царство пронизано этим присутствием, оно пронизано и светом. Отличительными же признаками человека, живущего жизнью Царства, апостол считает благость, праведность и истину. Относительно праведности никаких особых вопросов не возникает: в самом деле, жизнь в Царстве без праведности немыслима.

Это отнюдь не означает, что праведником можно стать самому, без помощи Божией, лишь соблюдая некоторые нормы и правила, пусть даже самые замечательные. Праведность человека всегда оказывается лишь отражением праведности Бога, и праведником, конечно, надо считать не человека безгрешного (таких, кроме Самого Спасителя, в мире просто нет), а человека, который умеет идти за Богом и свидетельствовать о Нём вопреки собственной греховности. Но это всё было известно и до прихода в мир Христа. С благостью всё не так однозначно: соответствующее греческое слово достаточно универсально, оно может обозначать всё вообще хорошее, что встречается в мире и в человеческой природе. Но преобладает в его смысловом поле идея добротности, качественности, как и в том еврейском слове, эквивалентом которого оно является.

Это та самая «благость», которая была свойственна миру при сотворении, когда Бог, созидая мир, смотрел на Им созданное, убеждаясь, что оно «вполне хорошо» (или «хорошо весьма», согласно Синодальному переводу). Она исчезла, перестала быть свойственна миру после грехопадения. Но в Царстве нет никакой ущербности, и всякий, живущий его жизнью, от неё избавляется, и прежде всего в том, что касается его собственной человеческой природы.

Прежде это было невозможно ни для кого, даже для праведника, теперь эта возможность открылась каждому, приобщившемуся жизни Царства. А полнота жизни неотделима и от истины, которая становится теперь не умозрением, которой она была прежде, а реальностью. Конечно, идеал праведности существовал всегда, и задолго до прихода в мир Спасителя, но он всегда же и оставался недостижимым.

Теперь идеал стал реальностью: не случайно Иисус говорит о Себе, как о пути, истине и жизни: Он несёт в Себе Царство, через Него к Царству можно приобщиться, Он — полнота жизни и воплощённая истина, воплощённый идеал праведности, и в единении с Ним таким воплощённым идеалом праведности может и должен стать каждый христианин. К этому и призывает Павел адресатов своего послания: ведь он понимает, что христианская жизнь возможна, лишь как жизнь Царства во всей её полноте.

Называя Христа «священником навеки по чину Мелхиседека», автор послания обращается к одному из самых загадочных библейских персонажей. Мелхиседек действительно назван в Книге Бытия словом, которое традиционно переводится как «священник», хотя о левитском священстве в его времена говорить, разумеется, ещё не приходилось.

Бог, которому служит Мелхиседек, назван именем Эль-Эльон, которое нигде больше, кроме рассказа о благословении Авраама Мелхиседеком, не встречается — Бог Авраама таким именем никогда не назывался. И вот этот таинственный служитель неведомого бога благословляет Авраама, которого ведёт его Бог. Благословляет по откровению, по наитию, не принадлежа к народу Божию, оказываясь как бы вне истории Откровения и в то же время включаясь в неё совершенно неожиданным образом, вне всяких рамок и человеческих представлений о спасении.

Вот так же входит в мир и в историю спасения Сам Христос — вне всяких человеческих рамок, неожиданно, непредсказуемо, нарушая и разрушая все мессианские представления и концепции Своей эпохи. Но есть и ещё кое-что общее между Ним и Мелхиседеком. Как во всяком случае, когда речь идёт о явлении, нами сегодня называемом обычно харизматическим, в случае благословения Мелхиседека человеческая природа играла в этом акте не слишком большую роль.

Такие спонтанные, пророческого характера действия зачастую совершаются, так сказать, «поверх» человеческой природы. Конечно, тут не то, что во Христе, у Которого как раз природа была включена в каждое Его действие целиком и полностью. Но для падшего человека харизматический акт зачастую оказывается единственным способом минимизировать те искажения, которые вносит человеческая греховность в духовную жизнь. Всякий священник, к примеру, должен был, будучи предстоятелем, противостоять собственной греховности в первую очередь — иначе как предстоятель он бы не смог сделать ничего.

Иисус же просто свободен от греха, Ему не надо бороться с Собой, чтобы нести служение, которое Ему поручено Отцом. И в этом отношении харизматик Мелхиседек ближе ко Христу, чем обычный священник: он, конечно, не безгрешен, но, благословляя Авраама, он как бы перешагивает с Божьей помощью через свою греховность. Конечно, для Мелхиседека это лишь кратковременное состояние, а для Иисуса — обычное, Он таким родился и так живёт, но в то мгновение, когда Мелхиседек понимает, что он должен благословить Авраама, он оказывается ближе ко Христу, чем любой священник, преодолевающий свою греховность в каждодневном служении. Безгрешный Первосвященник, ради людей разделивший с ними участь грешного человека — таким предстаёт Спаситель в послании.