Мысли вслух на Евр 2:16

Говоря о Христе, автор Послания к Евреям свидетельствует, что в Его лице Бог принимает не ангелов, а «потомков Авраама», имея в виду, во-первых, человеческую природу, и, во-вторых, стоящую за Авраамом и связанную с его именем традицию откровения.

Это утверждение было очень важным и своевременным. Послание к Евреям было написано, вероятно, кем-то из учеников апостола Павла вскоре после 70 г. н.э., после антиримского восстания в Иудее, которое привело к разгрому Иерусалима и Храма. Восстание это проходило под мессианскими лозунгами, и его разгром стал началом конца политического мессианизма.

На смену политическому мессианизму быстро шёл мессианизм мистический: если прежде в Мессии многие видели, в первую очередь, праведного Правителя, Который возглавит земное Царство, то теперь в Нём стали видеть некое совершенно неземное, чисто духовное существо, больше похожее на ангела, чем на человека. На фоне этих быстро распространяющихся в околоцерковных кругах взглядов напоминание о том, что Христос — не ангел и не бесплотный дух, а самый настоящий, живой человек из плоти и крови, пусть и с преображённой действием духа Божия человечностью, было более чем своевременным.

Не менее своевременным было и другое напоминание: о связи христианского, новозаветного откровения с традицией другого откровения, ему предшествовавшего, откровения, восходящего к Аврааму. В конце I в. н.э. в Церковь уже входили поколения, мало знакомые или вовсе не знакомые с синагогальной традицией, а катастрофа 70 г. ещё усилила разрыв между Церковью и Синагогой, постепенно оттесняя традиционное для двух первых христианских поколений иудео-христианство на периферию церковной жизни.

Конечно, иудаизм, как таковой, новым христианам, не знавшим синагогальной жизни, был чужд и сам по себе не нужен. Но вместе с тем нередко оказывалось, что эти новые христиане вместе с иудаизмом теряли и ту яхвистскую традицию, традицию откровения, через поздних пророков и Моисея восходящую к Аврааму, без которой христианство повисало в пустоте, оказавшись вне истории и вне традиции.

Тут уже оставался один шаг до предположения, что Мессия — вовсе и не человек, а кто-то наподобие ангела, у которого не может быть никакой земной истории и с которым не может быть связано никакой традиции. Результатом же такой логики оказывалось убеждение в том, что христианство — это, фактически, учение не о воплощении Бога, а о развоплощении человека. Вместо той полноты жизни Царства, которую обещает Своим ученикам реальный, живой Иисус, такое «христианство» могло предложить своим последователям лишь бледную тень жизни в полу-иллюзорном подобии Царства.

Говоря о Христе, автор Послания к Евреям свидетельствует, что в Его лице Бог принимает не ангелов, а «потомков Авраама», имея в виду, во-первых, человеческую природу, и, во-вторых, стоящую за Авраамом и связанную с его именем традицию откровения.

Это утверждение было очень важным и своевременным. Послание к Евреям было написано, вероятно, кем-то из учеников апостола Павла вскоре после 70 г. н.э., после антиримского восстания в Иудее, которое привело к разгрому Иерусалима и Храма. Восстание это проходило под мессианскими лозунгами, и его разгром стал началом конца политического мессианизма.

На смену политическому мессианизму быстро шёл мессианизм мистический: если прежде в Мессии многие видели, в первую очередь, праведного Правителя, Который возглавит земное Царство, то теперь в Нём стали видеть некое совершенно неземное, чисто духовное существо, больше похожее на ангела, чем на человека. На фоне этих быстро распространяющихся в околоцерковных кругах взглядов напоминание о том, что Христос — не ангел и не бесплотный дух, а самый настоящий, живой человек из плоти и крови, пусть и с преображённой действием духа Божия человечностью, было более чем своевременным.

Не менее своевременным было и другое напоминание: о связи христианского, новозаветного откровения с традицией другого откровения, ему предшествовавшего, откровения, восходящего к Аврааму. В конце I в. н.э. в Церковь уже входили поколения, мало знакомые или вовсе не знакомые с синагогальной традицией, а катастрофа 70 г. ещё усилила разрыв между Церковью и Синагогой, постепенно оттесняя традиционное для двух первых христианских поколений иудео-христианство на периферию церковной жизни.

Конечно, иудаизм, как таковой, новым христианам, не знавшим синагогальной жизни, был чужд и сам по себе не нужен. Но вместе с тем нередко оказывалось, что эти новые христиане вместе с иудаизмом теряли и ту яхвистскую традицию, традицию откровения, через поздних пророков и Моисея восходящую к Аврааму, без которой христианство повисало в пустоте, оказавшись вне истории и вне традиции.

Тут уже оставался один шаг до предположения, что Мессия — вовсе и не человек, а кто-то наподобие ангела, у которого не может быть никакой земной истории и с которым не может быть связано никакой традиции. Результатом же такой логики оказывалось убеждение в том, что христианство — это, фактически, учение не о воплощении Бога, а о развоплощении человека. Вместо той полноты жизни Царства, которую обещает Своим ученикам реальный, живой Иисус, такое «христианство» могло предложить своим последователям лишь бледную тень жизни в полу-иллюзорном подобии Царства.

Мог ли Господь помочь человеку, находящемуся в искушении, до Воплощения? Конечно, мог, ведь Он и тогда был всемогущ... Так о чём же говорится в сегодняшнем чтении? Что значит «Как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь»? Думается, речь идёт вот о каком аспекте. Дело здесь не в способности или неспособности Бога оказать помощь. Дело в способности человека эту помощь принять или даже просто обратиться за ней. Очень трудно общаться с Тем, Кто по определению не просто не мог, но и не имел возможности сделать хоть что-то не так. Он — только власть, только мудрость, понятно, что Он никогда не поступит против собственной воли... Воплотившись, Бог стал истинным человеком — а значит, Сын получил потенциальную возможность нарушить волю Отца. Как и у каждого из нас, у Него была возможность выбрать более простой и комфортный вариант. Он выбрал волю Отца. И уж кто-то, а Сын знает, что такое ужас выбора. Если мы находимся в искушении, мы можем с уверенностью сказать: Он понимает, что с нами происходит, ибо знает это по собственному опыту. Если мы придём к Нему со своей проблемой — Он поймёт.

Продолжая разговор об ангелах и о Мессии, автор послания особо подчёркивает тот факт, что Спаситель совершенно реально страдал на кресте, так же, как страдал бы на нём всякий другой (ст. 10). Именно в этом и проявляется человечность Мессии: ведь ангел в принципе не может страдать так, как страдает человек, его не распять, он свободен от телесности и от всех связанных с ней проблем. Но Мессия — не ангел, не существо из другого мира, он называет спасаемых Им людей братьями, тем самым подчёркивая Своё реальное, сущностное единство со спасаемыми (ст. 12 – 13). Только так и можно было спасти человека целиком, не только его душу, но и его тело, которое тоже предназначено Богом стать частью Царства (ст. 14 – 15). Если бы Царство вошло в мир через ангела, человек никогда не смог бы войти в него целиком; тогда речь действительно можно было бы вести о спасении одной лишь души, которая более причастна духовному миру, чем тело, о спасении в том смысле, в каком его стали понимать в Средневековье, имея в виду посмертное блаженство или посмертные муки.

Бог же хотел освятить и преобразить всего человека, потому-то Он и посылает Мессию в мир не ангелом, а человеком. Автор послания не случайно сравнивает Христа с первосвященником (ст. 17): и Тот, и другой — люди, и через Того, и через другого Бог освящает Свой народ — в первом случае, Церковь новозаветную, во втором — Церковь ветхозаветную. Но как первосвященнику ветхозаветному, так и Первосвященнику новозаветному совершенно необходимо было принадлежать миру людей целиком и до конца, иначе ни о каком освящении народа речи быть не могло. Ангел может показать дорогу, но он не может сесть с человеком за один стол, разделив с ним жертвенную трапезу. А дорога в Царство между тем лежит именно через жертвенную трапезу, которая освящает идущих. И пройти её до конца можно лишь со Христом, а не с ангелами.

Продолжая разговор о спасении, о Мессии и об ангелах, автор послания обращает внимание на сущностно важный в этом отношении момент. Он говорит о Мессии как о Человеке, Который может помочь людям именно потому, что Он и Сам Человек.

Мир ангелов по-своему замечателен, а ангелы превосходят людей в их наличном состоянии потому, что они не пали (речь идёт, разумеется, об ангелах, сохранивших верность Богу, а не о падших духах). Но при всём том ангелы и люди принадлежат, в известном смысле, разным пластам реальности. Ангелы и люди сотворены изначально по-разному, их взаимодействие было с самого начала задумано Богом как взаимодействие существ пусть и духовных, но существующих каждое своим способом и в присущих только ему формах.

Ангел может донести до человека Божью весть (греческое слово «ангел», как и соответствующее ему еврейское, и означает, собственно, «вестник»), но он не может помочь человеку в том положении, в котором человек оказался после падения. Не может, в частности, ещё и потому, что человек — существо одновременно и духовное, и природное, в котором обе составляющих соединены совершенно особенным, неповторимым ни в духовном, ни в природном мире образом. Разумеется, нельзя исключать в принципе явления в мир Божьей полноты, вмещённой в рамки ангельской природы (поскольку применительно к ангелам можно говорить о природе).

Богу возможно всё. Но для человека такая полнота всё равно осталась бы недоступной, она, может быть, и была бы для него как-то воспринимаемой, но во всяком случае оставалась бы от него отделённой так, что человек никогда не смог бы стать в Царстве своим, не смог бы оказаться его настоящим обитателем. Такое мог сделать для человека только другой Человек, Человек, вместивший в Себя Божью полноту и в то же время абсолютно «свой» по природе для всякого человека.

Настолько «свой», что даже возможность смерти оказывалась для Него вполне реальной (для ангела смерть в человеческом смысле слова невозможна в принципе). И Мессия стал как раз таким «своим» для каждого, отличаясь от падших людей только неиспорченностью Своей человеческой природы. Но это «только» как раз и сделало возможным для Него вмещение Божьей полноты и соединение её со Своей человечностью. А значит, сделало возможным и спасение, открывая ищущим дорогу в Царство.